Алешка похолодел: вице-президент России берет в правительственный самолет гражданина непонятно какой страны, без паспорта, без визы, возможно – афганского туркмена, причем кто он такой – никто толком не знает!
Самое замечательное, что следующая остановка Руцкого – в Кабуле, откуда Хабибула, сын Барбакуля, рванул когда-то к духам с оружием в руках!
А во Внуково-2 Хабибуле готовят торжественную встречу, ибо все мировые СМИ наверняка уже сообщили, что Руцкой лично вырвал у моджахедов советского солдата – героя, который летит на Родину!
Тихо, на цыпочках, подошел Саша Марьясов, полковник из Ясенева, развернул списки:
– Ну вот же, вот фамилия… вроде бы похожая…
Руцкой долго-долго молчал, потом плюнул себе под ноги и ушел спать.
«Уволят Сашу», – догадался Алешка.
– Да, не того… транспортируем, ребята… – подвел итоги Андрей Федоров. – Обманули, гады… Будем от него избавляться.
«Неужели убьют?..» – испугался Алешка.
Белкин отобрал у Хабибулы две тысячи долларов, хотя Хабибула – кричал и сопротивлялся.
– Будешь бузить – наденем наручники, – предупредили Хабибулу Самолет приближался к Кабулу.
Утром, с похмелья, Руцкой поинтересовался, как он там, Хабибула, коньки со страха не отбросил? Начальник охраны доложил, что Хабибулу в Кабуле сдали в Красный Крест, а как он там и жив ли – никто не знает, недосуг было узнать…
25
Да, это так: чудо Божие потому и чудо, что его нельзя, невозможно объяснить. Но как же все-таки внимателен Господь к каждому из нас, сколько у Него сил и терпения, ведь люди так не похожи друг на друга, совсем не похожи.
Пожалуй, только здесь, на Псковщине, сохранилось старчество: драгоценное сокровище Русской Православной Церкви.
Люди, старцы, как наше прикосновение к Богу. Каждого из них. Они, эти монахи, живут только прошлым, но какое оно, их прошлое! Какая в них сила! Сотаинники… – слово волшебное, редкое; старцы – не обязательно старики; у них – особое служение и свой… особенный, родниковый русский язык.
– Все толкуют, что отец Симеон был чудотворец… – удивлялся архимандрит Серафим. – А я сколько жил рядом с ним и ничего не замечал… – просто хороший монах!..
К разговорам о своей прозорливости сами старцы относились скептически.
Отец Тихон застал последних, совсем-совсем последних, но умудрил Господь: застал.
Самый мощный, конечно, это Иоанн, митрополит Псковский и Прохоровский, старец в архиерейском сане.
Не жизнь – аскеза. Во всем. Всегда. Он был строг и редко улыбался: если Бог с тобой, ты всегда будешь счастлив!
Тридцать лет кряду митрополит Иоанн не был в Москве – ни на Соборе, ни на Синоде. Если все главные вопросы Церкви вполне можно решить и без его участия, зачем же тогда тратить время на дорогу?
Дорога всегда трата времени…
Митрополит Иоанн был искренне почитаемым. Его все уважали, даже местная госбезопасность уважала и (удивительное дело!) никогда не приставала к митрополиту с просьбами о сотрудничестве. Иоанн терпеть не мог иностранцев, особенно иноверцев, никогда с ними не встречался, за границей не бывал, Боже упаси, ибо в странах, где иная вера, нет Бога, он был в этом убежден, молиться там некому, а без Бога, без каждодневного общения с Ним, он не мог жить.
Грех всегда уходит оттуда, где есть благодать: местную «гебуху» волновали исключительно иностранцы.
Отец Тихон встал, хотел было натянуть подрясник и вдруг снова упал на кровать.
Тяжело… Не так давно он прочитал (и даже выписал) слова, совершенно его поразившие:
«И враги человеку – домашние его…»
Так сказал Иисус.
Враги человека – близкие его…
Зачем же жить тогда, если это так?
Мама, известный московский врач, умоляла:
– Роди ребеночка! И вали, сын, куда хочешь, – в джунгли, в монастырь, да хоть… в Тирану к коммунистам…
Мама не шутила: когда он сказал, что уходит в монастырь, мать и сама была как с креста снятая…
После отчаяния всегда наступает покой, а от надежды люди сходят сума!..
Государству сейчас все, все нужно: нефть, газ, рыба, лес…
Все, кроме людей. На первом плане – сырье. Люди – на втором, они тоже сырье, но другого свойства, их же нельзя, как рабов в Древнем Риме, продавать на рынках! А жаль; многие «новые русские» быстро поднялись бы на этом бизнесе…
Георгий Шевкунов, будущий отец Тихон, ушел в монастырь, когда в подъезде их дома в Москве, на Тверском бульваре, появилось объявление, набранное типографским шрифтом: «Уважаемые москвичи! Нельзя гадить в лифте и плевать на кнопки!»
Есть же последняя капля…
Именно так: последняя.
Иностранцы в толк не возьмут, символы России: Царь-пушка, никогда не стрелявшая, и Царь-колокол, никогда не звонивший. Так они же сделаны как чудо, как большие детские игрушки: страна, которая начинается со сказки!
И псковские старцы – они тоже будто из сказки. Архимандрит Серафим прожил здесь, в Псково-Печерском монастыре, почти шестьдесят лет и никогда, ни разу не покидал его стены. «Я даже помыслом боялся выйти из обители!» – делился он с послушниками.
Правда, в 44-м, в войну, бойцы Советской армии, вдрабадан пьяные, вывели отца Серафима в лес, чтобы расстрелять. Родом он был из остзейских баронов, закончил в Тарту университет, стал математиком, защитил кандидатскую, потом, почти сразу, докторскую… Узнав, что отец Серафим – немец, воины-освободители тут же решили наказать его по всей строгости военного времени.
Великое дело: одним немцем на земле будет меньше!
Монастырскую брагу солдаты хлебали прямо из фляжек.
На опушке рощи, прямо у нижних ворот монастыря, сержант с грязной медалью на груди вдруг свалился под куст.
– Сидорыч, – хрипел он, глядя на своего товарища, – пристрели попа… Я-то идти-ть уж не могу…
Сидорыч резко толкнул отца Серафима в спину, нащупал автомат, но в этот момент сам потерял равновесие, неловко пальнул куда-то в воздух, упал на землю и тут же уснул.
Отец Серафим не верил своим глазам: его убийцы спят. А главное, храп-то какой! Он задумчиво присел на пенек. Решил дождаться, пока «солдаты свободы» проснутся. Отец Серафим очень боялся их подвести. Их ведь накажут, наверное, если они его не расстреляют!
Смерть для монаха – событие очень важное, значительное, но совершенно не трагическое. Только воины-освободители были так пьяны, что и не думали просыпаться.
Ближе к ночи, когда стало уже совсем холодно, отец Серафим пришел обратно в монастырь, в свою келью. Монахи не удивились: «Господь спас!» А бойцы Советской армии исчезли так, будто их и не было вовсе: бросились, видно, догонять свою часть, не то бы записали их в дезертиры…
«Демонов немощные дерзости…»
Даже здесь, в монастыре, отец Серафим всегда жил наособицу – у Святой горки, в землянке. И на службе архимандрит Серафим стоял всегда отдельно от братьев. Весь в служении. В молитве. Крестное знамение он тоже совершал как-то особенно, незаметно, будто младенца целовал…
Служба в Псково-Печерском монастыре всегда была особенной, ибо старцы так живо и так радостно общались с Богом, что это – их таинство – передавалось всем, кто присутствовал в храме…
Отец Серафим был сильным молитвенником… – он сам назначил себя главным хранителем Псково-Печерской обители.
Каждое утро, ровно в пять, зимой и летом, в дождь и в стужу отец Серафим выбирался из своей землянки и неторопливо обходил территорию монастыря, заглядывая во все его уголки. А потом возвращался обратно в келью, брал свертки с облачениями, подсвечники, богослужебные сосуды и торжественно переносил их в храм.
Молодые послушники наперебой предлагали отцу Серафиму помощь. А он прогонял их. Разве мог отец Серафим выпустить из рук самое дорогое? Когда на Святой горке появлялся первый ледок, послушники как бы невзначай старались поддержать его под руку. «Нет уж, нет уж… – бормотал он, – не поскользнусь я, отойдите все, со мной – Бог!..»
Это правда, Бог всегда был с ним.
Послушник Саша Шевцов дежурил на монастырской площади. Сидел на скамеечке и раздумывал: может, отказаться, пока не поздно, от пострига, вернуться к родителям, в Москву?..
Мимо проходил отец Серафим – замкнутый и суровый. Саша встал, поклонился отцу Серафиму. И снова сел на лавочку. Не останавливаясь, отец Серафим мельком посмотрел в его сторону:
– Нет тебе дороги из монастыря! Ясно?!
Отец Мелхиседек был хорошим столяром: делал киоты для крестов, украшал аналои…
Люди приезжали к нему отовсюду, со всего севера. Да и из Троице-Сергиевой были, из костромских, даже астраханских храмов.
Плата назначалась символическая: отец Мелхиседек делал киоты в свое удовольствие.
Закончив большой, очень сложный киот, он вдруг рухнул на пол, словно подрубленный.
Смерть! Ушел отец Мелхиседек в одночасье, отдал Господу душу. Монастырский врач определил смерть от внезапного сердечного приступа. Послушники закрыли отцу Мелхиседеку глаза, положили его тело на лавку, уже холодеющее, и отправились за носилками.
Вернулись они через несколько минут. Впереди быстро шел, почти бежал отец Иоанн (Крестьянкин), духовник монастыря.
Монахи встали… все вставали, когда входил отец Иоанн.
Внимательно-внимательно, будто ему, отцу Иоанну, стала известна сейчас какая-то тайна, он посмотрел на отца Мелхиседека и вдруг поднял руку:
– Подождите. Отец Мелхиседек жив.
И стал молиться.
– Не подходите к нему, – твердо говорил отец Иоанн. – Это пока не настоящая смерть…
Монастырский врач взял отца Мелхиседека за руку, попробовал найти пульс, но жизнь отца Мелхиседека закончилась: он был действительно мертв.
У смерти – свое лицо, смерть всегда видно издали.
– Подождите, подождите… – шептал отец Иоанн. – Не подходите, пожалуйста… Ждите… Ждите.
И – молился, молился, молился…
Господи, что же это? Веки отца Мелхиседека вдруг дернулись, потом еще раз, и он открыл глаза.
– Я хочу… обратно, в келью…