– Никак нет, товарищ Президент! Буду с гордостью встречать вас на объекте!
– Тогда вот давайте, летите, – смягчился Ельцин. – Ну и… поаккуратней там… понимать…
Сердце не камень. Отходчивый человек.
– Есть быть аккуратнее! – отрапортовал Грачев. С недавних пор он ловко изображал оптимизм.
– Ладно. Если получится – свидимся… еще.
Ельцин кинул трубку.
Любые ситуации Грачев оценивал по принципу «дважды два – четыре»; он не имел привычки терпеть непонятное. Судя по всему, это очень нравилось Ельцину. В чем-то главном Президент был на редкость примитивен, а примитивный человек не любит непонятных людей, от них он быстро устает.
Грачев нервно ходил по дорожкам леса, похожего на парк. Еще больше, чем хамство Ельцина, ему не нравилась предстоящая встреча с Шапошниковым.
Он знал, что начальство, которое в личном общении (с подчиненными, пусть даже и высшими генералами) очень хочет, старается, чтобы его не воспринимали как начальство, на самом деле самое подлое начальство на свете.
Новый министр обороны с удовольствием дружил бы абсолютно со всеми – душа человек! Но как только главнокомандующий Горбачев отдавал приказ, Шапошников беспощадно рубил любые головы – направо и налево.
Люди не представляли для Шапошникова человеческой ценности. Потому он и поднялся. До министра обороны.
Известив войска о своем вступлении в должность, Евгений Иванович почти месяц чистил армейские ряды от влияния ГКЧП. Сразу, приказом № 2, из армии был уволен великий космонавт Алексей Архипович Леонов. Утром 18 августа генерал-майор Леонов, возглавлявший отряд космонавтов после Юрия Гагарин, имел неосторожность подписать у Бакланова, главы ВПК, какую-то служебную бумагу.
И понеслось!
Грачев хорошо знал Алексея Архиповича. Полет космонавтов Беляева и Леонова, выход Леонова в космос, только чудом не закончившийся трагически, и аварийная посадка в снегах под Сыктывкаром, в тайге (Беляев вручную посадил корабль), сразу стали легендой и среди летчиков, и среди космонавтов.
Самый аварийный полет в истории человечества!
Несколько смертельных ситуаций, одна за другой, одна за другой…
По всесоюзному радио играла траурная музыка, страну готовили к тому, что космонавты погибли.
Через неделю после своей внезапной отставки Алексей Архипович, любимый гость на всевозможных столичных презентациях, столкнулся – на глазах Грачева – с Шапошниковым.
– Что ж ты сделал, Евгений, а? Лучше б убил, честное слово[9]…
– Слушай, Алексей Архипыч, – улыбался Шапошников. – Должность такая, понимаешь? Давай выпьем? Хочешь?
Шапошников умел улыбаться. Как голливудская звезда.
«Какие сами, такие и сани…»
Грачев не умел ждать. Оставаясь в одиночестве, Грачев скучал.
«Озариться, что ли? Так неудобно – к тебе едет министр обороны, твой начальник, а от тебя несет перегаром…
А, наконец-то! Вроде летят… кони…»
Подбежал адъютант:
– Товарищ генерал-полковник! Министр обороны Советского Союза прибывает через минуту. Прикажете отворять ворота?
Грачев терпеть не мог адъютантов, они всегда смотрели не в глаза, а в рот.
– Отворяй!
Огромные ЗИЛы Шапошникова с грохотом въехали во двор.
Головной ЗИЛ именовался «лидером», второй ЗИЛ – машина спецсвязи. Следом за ними юркнула «Волга» с охраной, а две машины ГАИ деликатно остались в стороне, за забором: им здесь не место.
– Павлик, я тут! – Шапошников открыл дверцу и, не поднимаясь с кресла, свесил ноги на землю.
– Здравия желаю, товарищ министр обороны! – прищурился Грачев.
Но честь не отдал.
– Здравствуй, Паша, – Шапошников протянул Грачеву руку. – Угостишь старого летчика?
– У, а то! Выпускай шасси!
Грачев полуобнял Шапошникова и повел его к беседке, где по-походному, без скатерти, стоял накрытый стол.
– Слышишь, как птицы орут? – спросил Шапошников.
– Я в природе не разбираюсь, – мрачно ответил Грачев.
Странно все-таки устроены госдачи: асфальтовые дорожки постоянно напоминают – всем, – что ты – чиновник. А фонари и зеленые скамейки, напиханные среди деревьев, сразу отбивают любую охоту к уединению.
– Подскажи, Павлик, что делать будем, – начал Шапошников.
– Сначала пива холодного, и тут же – на коньяк!
– Я не об этом. Ты знаешь, что нас ждет в Завидове?
– Охота!
Шапошников усмехнулся:
– Нет, Паша. Охоты не будет.
– А что тогда туда переться?..
Шапошников улыбнулся:
– А вот это, Паша, вопрос философский…
– Какой-какой, Евгений Иванович?
– Философский.
– Тогда наливаю…
Мне коньяк. Хватит, хватит…
– Н-ну, – хватился Грачев, – где моя командирская кружка?!
Кривое, пузатое чудище из белого алюминия с дыркой у ручки стояло здесь же, среди бутылок.
– Котелок? – поинтересовался Шапошников.
– Почти!
– Понятно… – Шапошников держал паузу – В Завидове, Паша, будет принято решение отделить Россию от Советского Союза… Твое здоровье!
Грачев зевнул.
– А на кой хрен, Евгений Иванович, ей отделяться?
– Это, Паша, я и сам не пойму.
– Значит, понеслись!
Грачев по-гусарски согнул локоть и припал к кружке.
– Меня Бурбулис с утра вызвал, – говорил Шапошников. – Ввел в курс. И попросил меня как министра переговорить с тобой. Упредить, значит.
– Ишь как… – сморщился Грачев. – А Бурбулис и сам бы мог свою задницу приподнять! Трудно? Наполеон к Марату сам приезжал.
– Так что, генерал: какое настроение?
Грачев сразу стал серьезнее.
– Сказать «хреновое», Евгений Иванович, значит, ничего не сказать, – честно признался Грачев.
– И у меня, Паша, хреновое.
Где-то там, наверху, гаркнула ворона, распугала воробьев и притаилась, подлая, оторавшись.
– ГКЧП тоже вот так начинался, – бросил Грачев. – Придумают черт знает что, а нас потом к стенке.
– Лучше к стенке, чем в отставку, – пошутил Шапошников.
– Да как сказать…
Помолчали. В беседку ползла осенняя хмурь, небо прижималось, как могло, к земле, будто от холода.
– Зачем Союз-то рушить… а, Евгений Иванович?
– Михаил Сергеевич остое…л, – объяснил Шапошников – И что теперь?
– А как ты, Паша, от него избавишься? Убить жалко. Ну и приняли, значит, такое вот решение…
Шапошников все время смотрел куда-то в небо.
«Как же он их всех ненавидит…» – вдруг понял Грачев.
– А с армией что будет?
– Бурбулис говорит, все остается как есть. Генштаб в Москве, на месте, Москва в республиках руководит по общей, так сказать… линии. А продовольствие, соцкультбыт и т. д. – забота местных товарищей.
Вроде бы пошел дождик. Или это только так показалось?
– Двойное подчинение?
– Вроде того.
– Все ясно.
– Что тебе ясно?
– Офонарели, что…
Да, дождик все-таки пошел. Адъютант тут же принес плащ-палатки, но Шапошников недовольно его отстранил:
– Короче, Паша, я и сам не понимаю: Россия уходит, а осенний призыв пока остается. Выходит, хохлов набираем как иностранцев… – так, что ли? Тогда это не хохлы, а наемники! Я спрашиваю: «Геннадий Эдуардович, объясните толком: Киевский военный округ – это теперь Группа советских войск под Киевом? Я правильно понял?»
Так он троллить меня стал, вроде как я дурака из него делаю…
Грачев смеялся так, как смеются только военные.
– Еще малек, Евгений Иванович… – он кивнул на коньяк. Бутылка была почти пустой, но рядом незаметно появилась другая – непочатая.
Шапошников замялся.
– Неудобно, слушай. Ехать пора.
– ГКЧП тоже вот так начинался, – напомнил Грачев. – Почему все кричат, что ГКЧП – военный переворот? Почему – не вице-президентский? Там ведь Янаев командовал! Его ж провозглашали, не Язова! – Вот и получается, Евгений Иванович, что все они – это не Картер, который накануне Ирана сразу сказал Беквиту: «Знайте, полковник, если штурм провалится, за все отвечаю я, а не вы…»
– Ельцин, Паша, не Горбачев.
– Да все они, слушай!.. – махнул рукой Грачев и взял кружку.
Пил он жадно, сразу до дна.
– Михаил Сергеевич… пророк, чьи пророчества тают на глазах…
Шапошников поднял рюмку.
– Что решаем, командир?
– В тюрьму неохота, – медленно сказал Грачев. – Но Борис Николаевич сейчас – это наша реальность!
– Понял тебя, Пал Сергеич.
– А я знаю, что вы всегда все понимаете…
– Так что решаем?
– Что, что! Видит бог, застрелюсь я, Евгений Иванович, к чертовой матери…
27
Фроська знала, что ее убьют; здесь, на помойке, почти не осталось старожилов. Перебили всех. Погибла даже старая крыса из подвала в 10-м подъезде. Такая старая, что больше она была похожа на комок замшелой паутины.
Люди говорят, что любят зверей. Заботятся о зверях. Почему крыс никто не защищает – а? Или среди зверей есть любимчики? Кошки – да, крысы – нет? У людей комплекс: убивать крыс. А Фроська, между прочим, самая умная в этом дворе. Потому и жива до сих пор, хотя годы подошли; крысы не люди, крысы всегда чувствуют приближение смерти.
Здесь, в этом дворе, сдохли сначала все тараканы. Будто эпидемия пронеслась. Нет больше в Москве тараканов. Редко вылезет – вдруг – какой-нибудь ветеран, выкатит морду с усами и тут же спрячется от греха подальше!
Грех – это помойка. На помойке сейчас почти нет еды. Совсем нет. Крысы в Москве быстро приспособились к голоду, бетон жрут, и у них – получается! Скоро, наверное, будут арматуру жрать. Такие теперь времена… Но тараканы не могут питаться бетоном! Тараканы – аристократы, а те огрызки, которые выносятся сейчас на помойку, это же чистый яд! Как можно (наслаждение вкусом?) употреблять паштет «Солнечный»? Лучше сразу подохнуть, – вот правда! – А люди едят. Намазывают его на хлеб и едят!..
Собаки, дворовые псы, тоже бедовали. Ни у кого не было нормальной еды, но собакам – все-таки легче, дети и старики по-прежнему выносили им какую-нибудь требуху: остатки супчика, иногда – кости…