Солнце спряталось, налетел дождик со снегом. Коржаков резко раскрыл зонт и встал над Ельциным, как часовой.
– А Горбачеву… известно? – нахмурился Ельцин.
– Я отправил рапорт еще на прошлой неделе. Никакой реакции нет.
Ельцин вздохнул:
– Не справляется Горбачев.
– Так точно! – согласился Баранников.
«Президент не любит разговаривать, – вдруг понял Шапошников. – Президент умеет задавать вопросы, отвечать, а разговаривать – нет, не умеет…»
На дорожке показался Грачев. За его спиной адъютанты катили огромную шину от грузовика, судя по всему, «КамАЗа», поддерживая ее с двух сторон.
– В гараже нашел, – радостно сообщил Грачев. – Садитесь, Борис Николаевич.
Ельцин кивнул, поднялся и пересел на шину, брошенную прямо у его ног.
– Начнем беседу. Еще раз здравствуйте.
Генералы разодрали старую желтую «Правду», принесенную Грачевым (тоже, видно, в гараже нашел), постелили газетку и уселись на березе, как воробьи на жердочке.
Дождь и снег закончились, сразу похолодало.
– Сами знаете, какая в стране ситуация… – медленно начал Ельцин. – И в армии… Народ страдает. После ГКЧП все республики запрещают у себя КПСС…
А что есть КПСС? – Ельцин выжидающе смотрел на генералов, как бы изучая их. – КПСС – это система. Если нет фундамента, если фундамент… взорван, сразу бурлят, понимашь, центробежные силы. Обязательно, – Ельцин поднял указательный палец. – Если Прибалтика ушла, то Гамсахурдиа, допустим, не понимает, почему Прибалтике можно уйти, а Грузии нельзя? Он же как волк, этот Гамсахурдиа. Власти хочет. Все норовит, понимашь… короче… – это совсем плохо и никакого просвета, – Ельцин волновался и обрывал сам себя. – И так везде. В Азербайджане – еще хуже. Я опасаюсь… имею сведения, што-о этот процесс может сейчас перекинуться на Россию. На нас, значит. Вот так, друзья!
– Не перекинется, Борис Николаевич! – вскочил Грачев. – Не допустим!
– Не перекинется, правильно. Вы садитесь. Я… как Президент… допустить такое не могу. Не дам! – и Ельцин стукнул кулаком по коленке.
Генералы молчали.
– Решение такое. Советский Союз умирает, но без Союза нам нельзя, значит, надо создавать новый Союз. Честный и хороший. Настоящий. Современный. Ш-штоб все было… как у людей, понимать. Главное – с порядочным руководителем. С серьезным человеком.
Для начала, я считаю, такой Союз должен стать союзом трех славянских государств, – продолжал Ельцин, нервно поглядывая на генералов. – На следующем этапе – все остальные. Славяне дают старт. И говорят республикам: посторонних здесь нет. Все братья! Создаем Союз, где никто не наступает друг другу на пятки, где у каждой республики свой рубль, своя экономика и своя, если хотите, идеология… вместе с национальным менталитетом и колоритом. Ясно?
Генералы растерялись. Все понимали, о чем этот разговор, почему встреча в лесу, подальше от Москвы, от Горбачева, и все равно растерялись.
«Интересно, – задумался Шапошников. – Президент России пьет. Если Президент пьет, это сказывается и на тех решениях, которые принимает Россия?»
Не на решениях Президента. А на решениях, например, его ближнего круга. Таких, как Грачев. И вообще: на решениях правительства?
Если никто из них, из того же «ближнего круга», не крикнет сейчас, во всеуслышание, что Президент пьет так, что это уже болезнь (может, давно), если все, наоборот, скрывают эту беду, где гарантия, что его решения, пьяные решения, больные решения, кто-нибудь остановит?
Если не сразу, в «зародыше», так сказать, то на следующее утро, когда эти решения становятся… для кого-то Указом, для кого-то – официальным письмом, «нотой» и т. д.
У гражданского самолета несколько систем надежности, дублирующих друг друга.
А у пьяного Президента? Тем более в такой стране, где все «закручено» на вождя и его мнение?
Хронический алкоголизм всегда виден невооруженным глазом, особенно на публике: откровенное панибратство с толпой, кукольная мимика лица, когда оратор, не справляясь с мыслями, с собственной речью, то и дело выкатывает глаза из орбит и отчаянно помогает (сам себе) жестами, гримасами, громким театральным смехом… – это ведь манера не только Ельцина, нет! То лихорадочное, пьянящее состояние, которое очень часто испытывал на публике Чубайс, его внутренняя потребность к ярким, вызывающим заявлениям, в которые, однако («два ваучера за «Волгу»»), верил только он, он один, все это есть ни что иное, как предтеча его будущих запоев…
Кто-нибудь из «ближнего круга» Чубайса сказал ему (тем более, публично), что «Волга» за два ваучера – это бред?
Ельцин, сидевший на шине «КамАЗа», был трогателен и смешон; он с головой уходил в немыслимую, огромных размеров куртку-тулуп, припрятанную, видно, еще с уральских времен.
– Если Азербайджану идеология позволяет убивать армян, – осторожно начал Шапошников, – а Азербайджан, Борис Николаевич, захочет вернуть Карабах…
– Ну и шта-а, – махнул рукой Ельцин. – Рос-сил… как старший брат, понимашь, сразу покажет… себя. И всех остановит… Посадит за стол переговоров.
– Зубы покажет, – вскочил Грачев. – Конечно!
– …и пусть они разговаривают, – Ельцин показал Грачеву, чтобы он сел. – Под нашим присмотром. Пусть разговаривают. Ско-о-лько нужно. Пока, значит, не найдут решение. А вы ха-тите, ш-шоб все было как с-час… што ли?., ни бэ, ни мэ?..
Если Борис Николаевич сердился, он начинал говорить как-то по-клоунски, – словно пародировал сам себя.
Дождь пошел сильнее, и Коржаков опять раскрыл над Ельциным зонт. Генералы от зонтов отказались и были уже совсем мокрые, но Ельцин дождя не замечал.
– То есть Россия все… равно центр, Борис Николаевич? – спросил Шапошников.
– А как? Только без Лубянки, Горбачева, понимашь, и… разных там… Госпланов. Это, – Ельцин поднял указательный палец, – суть! И Москва, понимашь, будет… центр здравого смысла. Как третейский судья!
Рычагов, товарищи, у нас достаточно. Захотим – прикрикнем на Карабах. Или, что? не умеем?! Разучились?.. Грачев, я спрашиваю: не умеем?!
Грачев вскочил, чтобы тут же отрапортовать, но Ельцин не дал:
– …да сидите вы! Сидите, Грачев!
И я хочу напомнить… всем. Мы – Россия! А если Россия когда и прикрикнет на кого, то с умом! А если с умом, это нормально и демократично. Армия останется единой, погранвойска – одни, МВД, внешняя политика. Почти все одно… короче говоря. Как и было.
Коржакову не хотелось прерывать это совещание – он задрал голову, оценивая все соседние березы. Вдруг какая береза грохнется, не ровен час, на Бориса Николаевича, ветер-то сильный?
– Возражения есть? – спросил Ельцин.
Налетел ветер – удар был такой, что Ельцин даже чуть покачнулся.
– Ну?..
Грачев подобострастно улыбался, хотя аргументация его тоже не убедила. В декабре 88-го Нахичевань, например, уже заявляла о выходе из СССР. – Заявила, а дальше что? Кто, какая страна или международная организация признали бы выход из СССР трех прибалтийских республик без согласия самого СССР?
Еще больше, чем Грачев, удивился Баранников: МВД остается, армия остается, а КГБ? Неужели Ельцин, презиравший «контору» и чекистов, сведет сейчас роль органов только к внешней разведке?
Шапошников осторожно огляделся по сторонам и тихо начал:
– Я, товарищи, долго служил на Западной Украине и знаю, как там, на Украине, относятся к русским. Если общие позиции ослабли, вокруг нас развернется такая полька – бабочка, что покрикивать… надо будет часто.
Ельцин насторожился.
– Ваши предложения, министр?
– Повременить… пока. Найти другое решение.
– Какое еще… другое? – не понял Ельцин, сжав зубы.
– Ну… – съежился Шапошников, – как-то иначе все провернуть.
– А как? Вы… знаете как? – прогремел Ельцин. – У вас есть рецепт?
Если Ельцин что-то решил, перебить его не представлялось возможным.
– Я не знаю, – развел руками Шапошников.
– И я не знаю! – отрезал Президент России.
– Вы, товарищ маршал, доложите Борису Николаевичу про разговор с Горбачевым, – вежливо попросил Баранников. – В деталях, пожалуйста.
– Не надо… в деталях. Горбачев, понимать, уже прибегал ко мне. Мигом примчался. Хотел, Евгений Иванович, вас в отставку отправить.
Ельцин выразительно, как умел только он (в самом деле: так – вдруг – выпучить глаза может не каждый клоун), – Ельцин выразительно посмотрел на Шапошникова.
– Сволочь Горбачев, – твердо сказал Баранников.
Шапошников встал:
– Так я и знал, Борис Николаевич… Сначала завтрак, потом сдают – Может, костер развести? – подошел Коржаков.
– Отставить, – буркнул Ельцин.
– Есть отставить, Борис Николаевич…
– Кроме того, – упрямо продолжал Шапошников, – если Россия выделяется, так сказать, в самостоятельное государство, нас, русских, ну… всех, кто сейчас в России, будет примерно… сто пятьдесят миллионов – я правильно считаю? Если не меньше. А американцев с их штатами… двести пятьдесят миллионов.
– Сколько-сколько? – не расслышал Президент.
– Двести пятьдесят.
– Много.
– Много!
– Ну и шта-а?..
– То есть даже по численности, Борис Николаевич, их армия становится в два раза больше нашей. Чтоб был паритет, нам придется увеличить призыв. Только призывать-то сейчас вообще некого. Не молодежь, а калеки идут. Да и доктрина нынче другая: сокращать Вооруженные силы, раз они не по карману стране, раз служить некому…
– Товарищ министр, вы не расслышали… – Грачев поднялся и встал рядом с ним. – Президент Российской Федерации нашу армию не трогает. Она, армия, и будет тем фундаментом, на котором мы выстроим сейчас новый Союз.
– Вам не холодно? – вдруг поинтересовался Ельцин.
– Никак нет! – Грачев вытянулся по стойке «смирно».
– Тогда сидите… – разрешил Президент.
– Да когда еще он образуется, Паша… – вздохнул Шапошников. – Но пока, я так понял, Союз трех. А я не уверен, что Снегур к нам присоединится. Я их тоже хорошо знаю.