Ельцин был не в себе, ему и в самом деле надо что-нибудь сейчас глотнуть, иначе – умрет.
Коржаков медленно закрыл за собой дверь, и в коридоре на него тут же налетел Бурбулис:
– Ну что, Александр Васильевич?
– Требует Назарбаева.
– Сюда?
– Сюда.
– Началось?..
– Начинается, да…
– Послушайте, – взорвался Бурбулис, – он же… не пианист, чтобы так импровизировать, – а, Александр Васильевич?.. Вы как считаете? Игнорируя мнение соратников.
– Не любите вы Президента, – сощурился Коржаков. – Ох, не любите, Геннадий Эдуардович…
Объясняться с бывшим майором КГБ Бурбулис считал ниже своего достоинства.
Быстро подошел Шахрай:
– Капризничает?
– Приказал вызвать Назарбаева, – хмуро доложил Коржаков.
– Да ладно!.. – не поверил Шахрай.
– Без «ладно», Сережа…
– Тогда… – Шахрай растерянно смотрел на Бурбулиса, – тогда это конец.
– Понимаю… – согласился Коржаков.
– Лучше уж нам сразу Михаила Сергеевича позвать… – промямлил Бурбулис.
– Надо отменить, – твердо сказал Шахрай.
– Не-э понял? – вскинул голову Бурбулис.
– В Вискуляхнет ВЧ. Мы не можем звонить Нурсултану Абишевичу по городскому телефону.
– А как он тогда с Бушем хочет разговаривать? – удивился госсекретарь. – Через сельский коммутатор, что ли?
Шахрай внимательно посмотрел на Коржакова:
– Как состояние?
– Нормальное.
– Да не у вас! У него как?
– Глаза темнеют. Похоже, начинается… – вздохнул Коржаков.
– Надо успеть, – Шахрай резко, не отрываясь, смотрел на Бурбулиса.
– Зачем? – удивился Бурбулис. – Если начнется… Тогда точно успеем… Что угодно подпишет.
– Да?
– Да. За стакан. Или – не получит стакан. И что ему делать? В сугроб из окна?
– Значит, ждем?
– Ждем… – согласился Коржаков.
«Православный неофашизм», – подумал Шахрай.
Они все – все! – все понимали.
Шахрай и Бурбулис молча ходили по коридору-бок о бок…
– Коржаков! Коржаков!
Крик был почти надрывный.
По голосу шефа Коржаков решил, что Ельцин требует водку.
– Кор-ржа-ков!
Здесь же, в коридоре, крутился полковник Борис Просвирин, заместитель начальника службы безопасности Президента по оперативной работе.
– Давай, Борис! – приказал Коржаков. – Только чтоб в графинчике и не больше ста пятидесяти, – понял?
Кличка Просвирина – Скороход.
Он бегал быстрее всех. Тем более – за водкой.
Кремлевская горничная, старушка, убиравшая кабинет Ельцина, упала однажды в обморок, услышав, как Борис Николаевич орет.
С испугу она звала Ельцина «Леонид Ильич», хотя у Брежнева никогда не было этой привычки – пить в Кремле.
Из комнаты раздался шум, будто что-то свалилось на пол.
– Где моя охрана, ч-черт возьми?.. – надрывался Ельцин.
Коржаков открыл дверь:
– Охрана здесь, Борис Николаевич.
Ельцин сидел на диване в широких старых трусах и в белой рубашке, закинув ноги на стул, стоявший перед ним. Правая нога была неуклюже замотана какой-то тряпкой и бинтами.
– Саша, коленка болит… В кого я превратился, Саша?..
У Ельцина начинался полиартрит – суставы разрывались на части.
– Сильно болит, Борис Николаевич?
– Наина мазать велела кошачьей мочой… вонь-то, вонь… тошнит, понимашь…
Коржаков хотел сказать, что тошнит Ельцина не от кошачьей мочи, но промолчал.
Уровень медицинских познаний Наины Иосифовны определялся разговорами с какой-то женщиной из Нижнего Тагила и телевизионными передачами, которые она смотрела без счета.
– Садитесь, Александр Васильевич, – сказал Ельцин. – Пить не будем. Не беспокойтесь.
– А покушать, Борис Николаевич?
– Не буду я… кушать. Просто так посидим.
Коржаков пришел с плохими вестями. Баранников информировал Президента, что Горбачев не только знает об операции «Колесо», но с самого утра ведет консультации с «семеркой», чтобы Европа, Соединенные Штаты и ООН не признали бы новый Союз из «советских осколков», как он выражался…
Переговоры вроде бы шли с пониманием, то есть – в пользу Горбачева.
Голый Борис Николаевич был похож на чудо-юдо из сказки: ему было трудно дышать, он с шумом втягивал воздух и быстро, тоже с шумом, выдавливал его обратно.
«Натуральный Циклоп… – вздохнул Коржаков. – Хотя тот, кажись, одноглазый был…»
– Ну и к-как нам быть… Саш-ша?..
Он задыхался.
– А без вариантов, Борис Николаевич. Если приехали, надо подписывать. Поздно шарахаться. Обратного хода нет.
– Х-ход назад есть, – отмахнулся Ельцин. – Всегда!
И вообще: куда хочу, туда и хожу, – в-вам… вам понятно?
Ельцин медленно снял больную ногу со стула и вдруг с размаха врезал по нему так, будто это не стул, а футбольный мяч.
Стул с грохотом проехался по паркету, но не упал, въехав в ковер.
Ельцин смотрел в окно. И – ничего не видел.
– А еще… – Коржаков ухмыльнулся, – министр Баранников, Борис Николаевич, передает, что Михаил Сергеевич час назад созвонился с Бушем. Сейчас он звонит в ООН, еще куда-то…
Ельцин поднял голову.
– Как звонит? Кому звонит?!
– Всем. Бушу, ООН… – всем!
– Всем… з-звонит?.. – голос Ельцина дрогнул.
– Так точно, – доложил Коржаков. – Чтобы они, значит, всем миром поднялись бы против Ельцина.
– Кто «они»? – не понял Президент России.
– Мировое сообщество. Он сейчас со страха там всех поднимет. Хорошо, что не поднял пока Белорусский военный округ.
– А может?
– Пока договор не ратифицировал съезд, – он – Верховный главнокомандующий. Может.
– Да?
– Да. Как Сталин.
– Не надо аналогий.
– Есть! Но армия у него в подчинении. У него, а не у Шапошникова, Борис Николаевич! Этого дурака, который довел себя до сердечного приступа, Горбачев может прогнать в любую секунду. Сделает любого генерал-лейтенанта генералом армии, да того же Лебедя… он тут же уволит Грачева, своего поставит… за пост министра он кому угодно шею сломает.
Ядерная кнопка, кстати, тоже у Горбачева. Да все у него!
– Горбачев на кровь не пойдет, – махнул рукой Ельцин.
– На кровь-да. На арест – пойдет. А что ему остается?..
Ельцин замер. Он в самом деле загоняет Горбачева в угол.
– Так нам… что? Хана, Александр Васильевич?..
Хана или не хана?
– Да где ж хана, Борис Николаевич?! Где? То есть будет хана, – тараторил Коржаков, – если сейчас дурака сваляем. Плюнем на все и – вернемся в Москву. Вот тогда хана! Только надо, Борис Николаевич, наоборот. Уже сегодня – СНГ! Пока они там чешутся и перезваниваются, ставим их раком! Россия стремится жить по-новому! Поэтому – новый Союз. Немедленно. Прямо сейчас.
– А где Бурбулис? – вспомнил Ельцин.
– В номере, поди… Пригласить, Борис Николаевич?
– Пригласить! Всех сюда! Козырева, Шахрая… Гайдара этого… Все ш-шоб у меня сидели!..
Ельцин вцепился в бинты, пытаясь их разорвать.
– Помочь, Борис Николаевич? С ногой же оторвете!..
Ельцин оттолкнул его в сторону:
– Идите и возвращайтесь! Всем – ко мне!
Коржаков щелкнул каблуками и вышел.
…Погода и в самом деле была сказочная, снег искрился и просился в руки. Когда Брежнев бывал в Минске, Петр Миронович Машеров (под любым предлогом) не пускал его в Беловежье, в «заповедник добра», как он называл Беловежскую Пущу, – Машеров боялся, что Брежнев со свитой перестреляют всех зубров, их было тогда штук сорок, не больше…
Молча вошел официант, на подносе красовался «Мартель».
– Это за-ч-чем? – сжался Ельцин. – Я шта… просил?
– От Станислава Сергеевича, – официант нагнул голову. – Вы голодны, товарищ Президент?
Когда приближался запой, Ельцин ненавидел всех – и все это знали.
Не сговариваясь, Коржаков и Бурбулис посмотрели на часы. Между первым и вторым стаканом проходило примерно восемь-двенадцать минут. Потом Ельцин «впадал в прелесть», по слову Бурбулиса, то есть все тяжелые вопросы, особенно по бизнесу, можно было свободно решить где – то на двадцатой минуте.
«Не пить, не пить, – повторял Ельцин, – потом… я потом, опоз-зо-рюсь, па-а-том…»
Волосы растрепались, белая, заношенная чистая майка вылезла из его тренировочных штанов и висела, как рубище.
Ельцин вдруг почувствовал, что задыхается. Он облокотился на стену, толкнул дверь и вывалился в коридор.
За дверью стоял Андрей Козырев. Увидев мятого, грязного Ельцина, Козырев растерялся:
– Доброе утро, Борис Николаевич…
Ельцин имел такой вид, будто он только что сошел с ума. Внимательно, словно не узнавая Козырева, он посмотрел на него, икнул и снова закрыл за собой дверь.
«Что это было, Господи?..» – обомлел Козырев.
Смерть?.. Да, смерть! Рюмка коньяка или смерть. Третьего не может быть, если горит грудь, если в каком-то адском вареве сплелись кишки и криком хочется кричать – обнять, схватить себя самого какой-нибудь мертвой хваткой и тут же прикончить… Или немедленно выпить. Коньяк, пиво, одеколон, яд, неважно что, лишь бы выпить…
«Сид-деть… – приказал себе Ельцин, – си-деть…»
Он застонал, почти закричал. Его прошиб холодный пот, и удар был такой сильный, что Ельцин сжался, как ребенок, – но не от боли, а от испуга; ему показалось, что это конец.
Так он и сидел, обхватив руками голову и покачиваясь из стороны в сторону.
«Не пить, не-э пить… пресс-конференция, нельзя… не – э-э пить…»
Ельцин встал, схватил бутылку, стал наливать стакан, но руки тряслись и коньяк все время проливался на стол.
Тогда он резко, с размаха, поднял бутылку и – припал к горлышку.
Часы пробили четверть шестого.
Ельцин сел в кресло и положил ноги на журнальный столик. Бутылка с остатками «Мартеля» стояла перед с ним.
…Потом Коржаков долго говорил, что Назарбаева нет в Алма-Ате, что он, судя по всему, летит в Москву на встречу с Горбачевым, что Бурбулис нашел в Вашингтоне помощников Буша и Президент Америки готов связаться с Президентом России в любую минуту…