…Ух ты, какой удар! Порыв ветра был настолько мощный, словно бомба разорвалась. Господи, откуда в Москве такие ветры?
– Я, знаешь, Саша, все понять хочу, – разоткровенничался Горбачев. – Все орали: свободу, свободу! – Дали свободу. А свобода в благодарность все время гадит. Сейчас уже – под себя. Где тут политический плюрализм? – завелся Горбачев. – А? Где общие интересы, если все идет под откос?
Свобода – это же свобода! Откуда такой эгоизм?
Яковлев лукаво посмотрел на Горбачева:
– В двадцать каком-то году, Михаил Сергеевич, барон Врангель… в Париже… говорил своей молоденькой любовнице, Изабелле Юрьевой: «Деточка, не возвращайся в Москву! Россия – это такая страна, где завтрашний день всегда хуже, чем вчерашний…»
– Нет, ты мне все-таки объясни… – Горбачев аккуратно снял с себя пиджак и повесил его на спинку кресла. – Я кому сделал плохо? Дал свободу. Дал? Не сразу, но все-таки. И еще как дал! – Значит, имеем позитивный результат. Сейчас вон идут сигналы со стороны прибалтийских республик, что они погуляли на свободе-то, поцеловались с Америкой, да чуть не отравились и теперь ищут любые формы сотрудничества с Горбачевым.
– Быстро что-то… – усмехнулся Яковлев, но спорить с Горбачевым не стал.
– Ведь идти надо только вглубь. А куда еще? Зачем нам столько танков? В мирное время, в 85-м году, СССР производит танков в два раза больше, чем Сталин! А каждый танк – полмиллиона долларов. Ракеты стратегические… по три миллиона штука. Или больше? 106 миллиардов на оборонку. Зачем? А Рыжков уперся: нельзя, говорит, расходы сокращать, мы в броне должны быть, как Александр Невский, с ног до головы, только тогда и побьем этих рыцарей…
Уперлись и не дали.
– Ну а как ему ссориться…
– С оборонщиками? Конечно! Они ж в одном кругу. Бакланов, Саша, еще в декабре 90-го собрался, с кругом, отправить Горбачева в отставку и заменить меня Рыжковым. Прямо на съезде.
– Я не знаю…
– А Рыжков перетрусил и инфаркт получил.
– Ага, подвел, – зевнул Яковлев.
– Так он сейчас тоже демократ и очень хочет в Президенты. Хороший человек. При любой власти сохранится.
Хоть кем-нибудь, но сохранится.
Яковлев молча кивал головой: все, о чем говорил Горбачев, он сам говорил когда-то Горбачеву, но Михаил Сергеевич чужое часто выдавал за свое; просвещался он исключительно на ходу, быстро забывая тех, кто его просвещал.
– И откуда тогда Ельцин? Это же народный гнев.
– Э… э… – не согласился Яковлев. – Ельцин – это народная гримаса, уж извините меня! У Сталина вообще не было плохих руководителей, они у Сталина не задерживались, там система жестко контролировала систему! Ay нас, Михаил Сергеевич, если в 17.01 пройтись по кабинетам Старой площади, так это пейзаж после нейтронной бомбы! Двери настежь, в приемных – ни души, даже секретарей, в пепельницах окурки дымятся, их даже потушить не успели, так и бросили…
– Нет, а что же я сделал плохого? – не унимался Горбачев; он мог говорить сейчас только о своем.
– Что? – сощурился Яковлев. – Я отвечу, Михаил Сергеевич! В России народ уважает только тех правителей, которые его совершенно не уважают. Генетически чувствуют: сюсюкаться с таким народом нельзя. Он сопьется. А мы хотели… и вы, и я… чтобы у нас был другой народ.
– Ну!
– А другого народа у нас нет. Плохо мы сделали самое главное – перестройку. Ни плана, ни цели, что делаем – никто не знал. В итоге не перестроились, а развалились. Россия вообще не перестраивается, кстати, потому как перестроить наш народ невозможно, он обновляется, но не перестраивается…
Горбачев вроде бы слушал его, но – не слышал; говорить сейчас он мог только о своем.
– Нет, ты… представь, Саша. В Америке три губернатора встретились… где-нибудь на Аляске, в снегах. Выпили водки, застрелили местного зубра по блудодейству и решили, что утром их штаты выходят из Штатов, потому как власти у каждого из них будет больше, а работы – меньше, они ж ее, работу, на троих поделили…
– Беловежье – это второй Чернобыль, – заметил Яковлев, принимаясь за ростбиф. – Никто не знает, что страшнее…
– Страшнее Чернобыль, – махнул рукой Горбачев, – там все было отрывочно и нелепо! Главный инженер… Дятлов, я даже фамилию, кстати, запомнил, был связан то ли с ГРУ, то ли с Комитетом, хотя какая, хрен, разница? А умник какой-то, генерал (кто – не знаю, не докопались), отдает приказ: снять дополнительную энергию. Логика такая… – Горбачев взял в руки стакан сока. – Если завтра война, заводы, разумеется, мы эвакуируем. А как быть с реактором? Он что, врагам достанется? Вместе с электричеством? Взорвать его невозможно. Значит, что? Будем врагов снабжать советской, бл, электроэнергией?
Уперлись в вопрос. Специалисты считают: реактор можно заглушить, но в запасе должно быть сорок секунд, не меньше, чтобы запустился дизель-генератор. Рубашка реактора будет охлаждаться, и – процесс пошел. Где их найти, эти секунды? Вот Дятлов… по рекомендации Комитета, как я понимаю, упражнялся. По ночам. Сука, – почему у них все по ночам? А пока маневрировали – упустили запас стержней. Ну, и полыхнуло!
– Я, Михаил Сергеевич, вот о чем думал недавно…
– Мы ж в кругу, говори…
– Горбачев ведь с Чернобыля начался.
– То есть?.. – протянул он.
– Доверие к Горбачеву.
– А, доверие…
– Доверие.
Горбачев оживился:
– Ты Андрея Мягкова знаешь? Актера?
– Кто не знает?.. – удивился Яковлев.
– Так вот, он художник хороший оказался. Картины рисует.
– Да? Не знал.
– И я не знал. А он, значит, нарисовал мой портрет и захотел мне его подарить. Времени нет совершенно, но Раиса Максимовна сбивает с толку: пусть приедет, подарит!
Я уступил.
– Привез?
– Погоди, подходим. Супруга у Андрея тоже актриса, я и не знал. Милая такая женщина.
Сдирает Мягков простынку. Театрально так, с выражением. Смотрю и аж присел: Христос рвет себе вены и мажет Горбачеву лоб. Кровью, представляешь?
– Ого!
– Я зеленею. Раздавлен вдребезги. Ей-богу: чуть не упал!
– Почему? – притворно изумился Яковлев.
– Зеленею, да. Хочешь сказать, говорю Андрею, Бог шельму метит? А?
Но здесь вмешалась Раиса и все объяснила. Осторожней, говорит! Ты, Михаил Сергеевич, не так понял. Это Бог тебя благословляет. На реформы. На перестройку.
Ая чуть было не дал отпор, представляешь? Раиса подстраховала. – Горбачев встал и вызвал секретаря.
– Водку принеси.
– «Московскую», – подсказал Яковлев.
– «Московскую», понял?
Горбачев вернулся за столик с закуской.
– А почему доверие и Чернобыль, – да потому, что не скрыли, это не «Маяк», где все засекретили. И не Байконур, когда Неделин погиб.
– Только саркофаг был не нужен, Саша, – вдруг тихо сказал Горбачев.
– Как не нужен? – не понял Яковлев.
– Совсем. Мы входили тогда в новое мышление, но до конца не вошли.
– Так там… люди погибли… – напомнил Яковлев.
– Солдаты. Много солдат.
Горбачев задумчиво копался в салате, а Александр Николаевич вдруг отложил вилку в сторону:
– Не пойму что-то. Если саркофаг не нужен, зачем тогда его строить?
Горбачев молчал. Он пожалел вдруг, что начал этот разговор. Были такие тайны, с которыми нельзя расставаться.
– Солдатиков я и сам видел, – говорил Яковлев. – Идут, дети, строем, песню поют, в гимнастерках, с лопатами… по два, по три часа были возле реактора… «Помрут же, – говорю маршалам, – хоть бы спецзащиту какую выдали…» А Соколов и его адъютанты не понимают, что я от них хочу: «Они ж солдаты…»
– Солдат не жалели, – кивнул Горбачев. – Зато мы не нагнетали. Я сказал: 50 миллионов кюри. Зачем нагнетать?
И выступил не сразу. Потому что было там от 8 до 9 миллиардов. Так Легасов сказал. Все топливо вдребезги, пустой реактор. Ну, может, 3-4%. Велихов, поскребыш, хитрил и дергался. А Легасов сразу сказал: это мировая катастрофа. Взрыв был термоядерный, до стратосферы.
– И солдаты…
– Погибли, хочешь сказать? Да, погибли. А саркофаг – чтоб успокоить. Представляешь, мы бы сказали: 8-9 миллиардов? Да против нас бы танки ввели. Схлопотали из-за Горбачева конец человечества…
А на хрена мне такая слава?
Я, конечно, – помедлил Горбачев, – не освобождаю себя… от ответственности. А кто-нибудь знает, что пережил тогда Горбачев? Как тяжело было?
Парни из «Курчатова» там, в реакторе, просверлили дырочку, Саша. Крошечная такая дырочка, – Горбачев скрутил «дырочку» из пальцев и показал ее Яковлеву. – Чечеров был у них. Константин, по-моему… Он внес. Предложил. И просверлили. А реактор пуст. Но я, Саша, человек, который способен улавливать все движения в обществе и не только улавливать, а нормально их воспринимать. И сейчас я тоже не могу не реагировать на движение вспять, тем более – трех таких республик… – Горбачев опять вдруг завелся, но на его пульте с телефонами в этот момент пискнула кнопка приемной. – А что ж нам водку-то не несут?..
– Может, забыли?
– Я им дам «забыли», – пригрозил Горбачев, но в этот момент на пульте с телефонами пискнула красная кнопка.
– Что? – вздрогнул он.
– На городском – Шушкевич, Михаил Сергеевич.
– Шушкевич?
– Так точно, – докладывал секретарь. – На городском.
Горбачев редко пользовался городскими телефонами.
– Погоди, а как его включать-то?
– Шестая кнопка справа, Михаил Сергеевич.
Шел третий час ночи.
– Вот так, Саша…
– Да…
– Звонит…
– Звонит.
– А зачем?
– Почем я знаю?.. – вздохнул Яковлев.
– Сказать что-то хочет…
– Наверное…
– Может… не брать? Три часа, все-таки…
– Засранцы, конечно… – Яковлев зевнул. – Сами не спят и нам не дают.
– Не брать?..
– Да возьмите, чего уж там… Хотят объясниться – пусть объяснятся.
Горбачев снял трубку:
– Шушкевич? Здорово, е… твою мать! Тебя, я слышал, поздравить можно? Новые полномочия схватил?., на пьедестал поднялся? Вот беда-то, а? Ты слышал, Шушкевич, что в Киеве, когда был XXII съезд, ночью сняли с постамента Сталина. Вместо него постави