– А кто знает?
– Рука сама поднялась…
– Я ж и говорю – без покою ходишь. Бога в тебе нет! Даже лед под тобой тает.
Не сговариваясь, они молча склонились над крысой.
Фроська была сейчас в том самом состоянии, когда она все слышит, но пошевелиться – уже не может, жизнь идет сейчас строго по линии жизни и смерти, по бордюру.
– Перевязать бы надо… – протянула Катя.
Она глядела на Фроську так, будто Фроська у нее самая родственная душа на свете.
– Где ж бинты-то найдешь… – засомневался Егорка.
– Шарфик возьми, – Катюха быстро размотала ленту, которая болталась у нее на шее. – Э… дед, дай я…
– Да какой я те дед! – выругался Егорка. – То дед, то ветеран. Все б тебе человека подшпилить! По-людски ужо не говоришь… потому как пьешь с утра!
– И что?
– С утра нехорошо. С утра свободно пожить надо.
– Ты ж больше меня запитый! Нет, что ль? А?!
Егорка не любил, когда грубят, и на грубость не отвечал.
– Вот если б, Катюх, крыс продавать мож-жно! – мечтательно вздохнул он. – С-ща б продали – и в магазин…
Фроська молчала.
– Не… не успеем… – Егорка вздохнул. – Глазиш-щи уже закатила. Отходит, вишь…
Фроська только сейчас поняла, что значит быть при смерти: смерть словно сама готовит тебя, твое тело, к смерти, ритуал такой… – неужто ж так у всех?
– Отойди, пень, – заорала Катюха. – Ей воздух нужен… девочке! Рядом с тобой, сука, дышать нечем! От тебя отравой несет!!!
– Ы-г… ы-гх…
Егорка послушно отошел в сторону.
– Счас, моя девочка, счас…
Фроська вдруг замолчала.
– Конец, – сказал Егорка и перекрестился. – Отлетела зверюга.
Катюха лихорадочно перевязывала крысу.
– Потерпи, малыш, потерпи… – сча легче бу…
Она была уверена, что Егорка прав, что крыса умерла, только бороться надо все равно до конца.
– Во как, – опять изумился Егорка, – во как… Так ты ж била-то ее пошто?..
Катюха не отвечала; она силком, правильно, будто учил ее кто-то, стягивала Фроську шарфиком. Но шарфик был такой грязный, что даже кровь на нем не видна. Ну и темень непроглядная, конечно; фонарь горел только у подъезда, и сюда, в сугробы, свет не доходил.
– А? Че молчишь-то, санитар? Пошто каменюгой по крысе щелкнула?..
– Дурой была, – отрезала Катюха.
– Аща што?..
– А ща ее жалко
– Поумнела, значит?
– Подросла.
– Эт-то хорошо, значит, к Богу повернуласи.
– Че? – скривилась Катюха. – Отойди, черт!
– А то! – не отступал Егорка. – Не делай зла, и Бог с тобой будет. Добрые люди всем нужны. И Ему нужны…
– Откель знашь?.. – удивилась Катюха.
– А я в церкву хожу. В церкви тебе это каждый скажет…
Налетел ветер, и тут же столбом взметнулась снежная пыль.
Фроська слышала все абсолютно, но мало что понимала – сначала эти люди ее убили, потом – хотели съесть. Теперь они ее спасают. Что потом? Опять убьют? Напьются и снова… камнем? Их можно понять, этих людей? Мечтают о бессмертии и не знают, чем бы им заняться сегодня вечером! В таком обществе лучше уж сразу сдохнуть! В прежние годы крыс били только малолетки. А теперь и взрослым, выходит, делать нечего, вот это времечко…
– С-ща, девочка, с-ща тебе легче будет… Ты только дыши, пожалуйста, хорошо дыши. У меня водка есть, я тя всю промою, водку жалеть – последнее дело…
Егорку чуть слеза не прошибла.
– Здесь врач нужон, – твердо сказал он. – Сами не поднимем. Те, шо псов режут. Староверы.
– Ветеринары, дура сибирская! – сплюнула Катя. – Какие, бл, староверы!
– Ну как в старое время, в смысле… – сконфузился Егорка. – У нас вон… Борис Борисыч в Ачинске. Ему пиенеры однажды ужа поднесли. А он шо? Выгнал их? Не-а, он ужа в больничку принял. Так о Борис Борисыче даже в газетке пропечатали: вот мы какие, мы, мол, не только пить могем!..
Фроська слабела. Мир вокруг куда-то поплыл, не обещая вернуться.
– Померла, – вздохнул Егорка. – Ты ж ее прямо под дых рубанула. Там самое тяжелое место. Это ж и взрослому конец, а она – маленькая…
Катюха сорвалась:
– Молчи! Молчи, сука! Я ж и для тебя каменюгу найду, ты договоришь-си!
– Эт-то ты могешь, – кивнул Егорка. – Эт-то у тебя запросто, потому как ты от Бога отвернутая… Пошли, што ль? – вздохнул он. – Или сожрем?
– Кого? Кого ты сожрать собрался, чурбан недолбаный? – Катюха встала перед Егоркой в полный рост. – Кого, сука?
– Животную… эн-ту. – отпрянул Егорка. – Крыску. Не мясо, скажешь? Иван вон… кошек жрет – и ничего, доволен. Говорит, на баранину похоже. Он на вокзале с китайцем дружкался, так китаец его к кошкам приохотил. Сам бы Иван не допер, не наша же кухня, а китаец угостил, ему и понравилось…
– Китаец?
– Китаец.
– Это фиаско, братцы!
– Ну…
– Тебя, пердача сибирского, тоже китайцы учат? Говно жрать?
– Ну ты, знашь, не заводи рака за камень – а? – примирялся Егорка. – Я сам, своей башкой до всего дохожу, так что зачем мне китаец? Я их сам не люблю, они на клопов похожи! Это Ивану все фугово, потому как опустился он бесконечно. А мне разве что на пробу охота. Вдруг прямь баранина, – хотя я Ивану не верю. Пропащему как верить? А попробовать хочу, – заключил он.
– Ты так и человека сожрать могешь, – вставила Катюха.
– Врешь, девка! Ни убить, ни сожрать мне нельзя, – обиделся Егорка. – Да ты че?! Я, – Егорка снял варежки и вытер руки о штаны, – я в Бога верую, хотя из церквы меня бабы нынче погнали, потому как правда: воняю очень. Сначала в баню, орут, ступай… Правы они, я ж пахну. Сам чувствую. Все равно так нельзя с человеком, если он к Богу пришел! Я ж не против бани, токма дорогая банька-то… – он замолчал. – А кто в Бога, девонька, не верит, тот и в людев не верит. Люди, значит, что пыль, а я не пыль. Я еще недавно человеком был. Еще вчера. Так что я совсем не пыль, и, если бы не я, ты б давно сдохла, Екатерина! Замерзла бы, пьяная, на снегу, потому как «мичуринку» пьешь, а с гнилушки всегда прет не человечески…
– Не-а, – Катюха закончила перевязку и встала с колен. – Я счас запитая, а запитые не мерзнут, у запитых внутри все уже по-другому. А то б давно вокруг одни трупешники лежали.
– Зато у тебя есть к кому прислонитьси, – важно кивнул Егорка. Эх, если б мне народ помог домой добраться… – все, дома б я снова человеком стал. Это тута, в Москве, я не человек, будто отключил меня ктой-то, хожу дохнутый. Я, короче, сча не человек, я потеря! Но сердце у меня на месте, сердце осталось, я токма выжить сам уже не смогу, а надо-то мне – мирком-лотком: помытьси немного, барахлишко купить и в поезд сесть, хоть на подножку, потому что народ в поезде завсегда накормит. И врача позовут. Это тут врач не подойдет. Если только за деньги. А подальше от Москвы – подойдет, там пока не на все деньга нужна, там у людев пока сердце работает… И тогда я, Катька, опять человек стану, – продолжал Егорка. – Главное мне – в поезд усестьси. А я оп-пять, значит, человеком хочу быть, не бомжевать. И дома я никак не потеряюсь, даже если Наташка спилася уже от горя…
Егорка заплакал.
Слезы ползли по его щекам и от грязи сразу чернели.
Катя подошла к Егорке и обняла его; она вскинулась, было, промокнуть его слезы варежкой, но варежки тоже были очень грязные. Тогда Катюха наклонила его голову к себе поближе и стала языком слизывать его слезы.
– Ты что делаешь? – оторопел Егорка.
– Вытираю. Тебя вытираю.
Егорка успокоился.
– Знаешь, Катюха, что я теперь думаю? А те, кто нынче на тронах сидят, им, значит, совсем наплевать, что у них в Москве сейчас целый человек потерялси?
– Ты б молчал, – отмахнулась Катюха. – Не человек ты, одна невнятица. Темная личность.
– Просто я домой хочу, понимаешь? Я ж не по-человечески исчез. Но и т-тя, девка, бросать боязно, ты ж опять идиоткой заделаешьси. Еще и заразишьси, точно тебе говорю. За тобой же догляд нужон, потому как ты у нас иш-шо дура.
– А ты не печалуйси, – огрызнулась Катюха. – Ты когда последний раз домой звонил? Бабе любимой?
– Я? Вчерась. Вот и не угадала! – обрадовался Егорка.
– И дозвонилси?
Егорка погрустнел.
– Не-а, с почтамта выперли. Плохо одетый и воняю, говорят. Письмо Наташке писать буду.
– А че ж сразу не написал?
– Голос хотел услышать. Одиноко мне без голоса.
– А он те на хрена?.. – Катя осмотрела перевязку и была сейчас ужасно довольна собой.
– А тогда жить те-пле-е, – протянул Егорка. – С голосом-то…
– Ы-х, ы-гх, – простонала Фроська. – Ы-гх, ы-гх…
Она не то пищала, не то плакала.
– Смо-ри, как дите… – удивился Егорка.
– А она и есть дите, – твердо сказала Катюха. – Давай, дед, – понесли девочку! Дочь у тебя теперь. Девица-крыса, ей имя потом придумаем. Жить будем втроем… – Не-не, погоди ты, черт сиволапый, куда грабли суешь? Ты их когда мыл-то, динозавр сибирский? Все лета ждешь! Я ее беру, ты – держи меня, шоб у меня ноги не разъезжались, потому что я запитая сейчас и мне скользко…
Катька опустилась на колени, скинула варежки, нашла чистый снег и стала снегом растирать ладошки.
Егорка растрогался, но вида не подал.
– Чистишься?
– Моюсь.
– А ты и так ниче… Счас же не девки. Одни плоскодонки! Сбой в природе. Катаклизма страшнейшая, зато ты у нас – пирожком!
Катюха засмеялась:
– Каждое утро молюсь: Господи, отправь все калории в сиськи…
– Ты молишьси? Гдей-то, интересно, ты молишьси? А че я ни разу не видал… шоб ты молилась?
Катька сбросила с рук комочки снега, подула на руки (вдруг станет теплее?) и бережно взяла Фроську.
– Тащи ее головой вперед, – посоветовал Егорка. – Примета такая, ноги пусть сзади торчат.
Фроське показалось, эти люди опять стали людьми.
– Ы-гх… ы-гх…
– Счас, девочка, счас…
– Не причитай так, – попросил Егорка. – Душу рвешь…
– Она у тебя есть, што ль, душа-то? – засмеялась Катя.
– А то…
– Ы-гх… и-и-и…
Фроська одеревенела, только язычок ворочался, да и то через силу. Лапы и морда были как кусок льда.