Егорка и Катя тихо шли к подъезду.
– А продали бы в «Шоколадницу»… – бубнил Егорка.
– Тя кто туда пустит, гирлянда? И слово плохое: «шоколадница». Зэки так жопу зовут. У них в тюрьме жопа вместо бабы идет.
Егорка остановился:
– Че, правда, што ль? – не поверил Егорка.
– А то…
Егорка хотел, конечно, что-то сказать, но в этот момент грянула гроза.
– Вы куда претесь, нелюди? А?
В темноте, у самых дверей стояла Анечка, дочь Ольги Кирилловны, старшей по центральному подъезду. – Это была хорошенькая девочка в большом синем пуховике, купленном на вырост.
– Проваливайте вон, хорьки! – крикнула Анечка. – Не то мигом милицию вызову!..
Маленькая Анечка говорила голосом мамы.
– Здесь люди проживают, бродягам запрещено, – кричала она. Ясно говорю?
Анечке было восемь или девять лет, но Анечка была злая, а злые дети выглядят всегда старше своих годков.
– Убирайте-ся, – мне повторять надо?! – для устрашения бродяг Анечка даже чуть подвизгивала.
Ольга Кирилловна, мама Анечки, была самый злейший у Егорки враг. Ольга Кирилловна уже выясняла, где могут жить Егорка с Катюхой, и даже спускалась в подвал: вход в коллектор был завален кирпичами, но там имелся боковой лаз, о котором никто не знал; его совершенно случайно обнаружила Катюха-заблудилась, пьяная, ползала, как змея, и очнулась там, где тепло, у трубы.
Здесь и соорудили они с Егоркой свой уголок. Уютно, тепло, мало воздуха, но есть электричество и пол справлен из досок – все как у людей.
Ольга Кирилловна много лет была консьержем в подъезде. Зарплату ей, как и всем консьержам, платили в районном отделе КГБ. По соседству – знаменитый дом Большого театра и артистов эстрады. Когда-то здесь жил Леонид Утесов, но Ольга Кирилловна отзывалась о нем отрицательно: Утесов ездил на «Чайке» с шофером, демонстрируя свое неравенство – перед другими жильцами.
Однажды Ольга Кирилловна попросила у него взаймы – пять рублей до получки.
Дал. Но с каким лицом…
Сейчас времена изменились: КГБ отказался от их услуг, и консьержей стали сокращать. Но Ольга Кирилловна была сама себе КГБ; бомжей Ольга Кирилловна ненавидела, бомжи позорят Москву; она часами могла сидеть у окна и внимательно наблюдать за жизнью двора.
Если не наблюдать, – во дворе не будет порядка, это ж ясно…
Катюха смерила Анечку презрительным взглядом.
– Слышь, ты! Херувим в телогрейке! У тебя бинт есть?
– А?
– Бинт есть, выдра? – сплюнула Катюха. – Малышку перевязать?
– Ой… – протянула Анечка, – А это кто у вас?
– Доченька.
– Красивая…
– Вся в меня, – скривилась Катюха. – Есть бинт, – че молчишь? Бинт, йод, зеленка?..
– А что с ней… – Анечка подошла совсем близко. – Упала, наверное…
– Она еще жрать хочет. Такая голодная – крысу съест! – вздохнул Егорка.
У Анечки открылся рот. Так она и стояла – с открытым ртом.
– Покормишь дочку?
– Я счас, – Анечка развернулась и уже хотела бежать. – Я счас, счас… У нас дома бульончик был…
– Давай, – строго приказала Катюха. – Только мигом! И мамке своей буферястой… – ни гугу, лады?
– Я ж не дура… – обиделась девочка.
Она быстро побежала к подъезду.
– Сча мамку притащит… – протянул Егорка.
– Ни в жисть, – усмехнулась Катя. – Ей крыса дороже, чем мамка, не понятно, што ли?
– Ы-гх… ы-гх… оу-ыгх…
– Че встала? – заорал Егорка. – Загово-рил-лись! В уют шагай! Помрет же!..
В другой бы раз Катюха так бы рявкнула на Егорку, что у него б пуговицы поотлетали, но сейчас Катюха только прибавила шаг.
– А я, знача, буль-ен обожду… Можа и впрямь обломится…
Как же русские любят кого-то спасать! Там, где француз или англичанин брезгливо пройдет мимо, там русский человек, даже ребенок, готов на все!
Фроська не чувствовала боли, хотя кровь по-прежнему капала на снег. Сколько же у этой крысы крови, если она все еще капает?
Анечка быстро вернулась. В руках она держала бидон для молока.
– Мамка в магазине, а я всю кастрюльку вылила – вот! Она радостно протянула бидон.
– А ты, девка, наш человек, – похвалила ее Катюха. – Не запалят тебя?
Глазенки Анечки светились от счастья.
– Не-а. Скажу – съела, а остальное пролила. Я там на полу лужицу устроила. Чтоб поверили.
– Хитрючая… – похвалил Егорка.
– Так ее ж спасать надо… – развела руками Анечка.
– А ты, што-ль… добрая девочка?
– Добрая. Нереально добрая.
Егорке показалось, что Анечка сразу стала взрослее.
– А че ж ты давеча милицией тыкала? Рази-ш так можно с людями?
Анечка растерялась:
– Не знаю… Сама не пойму.
Кажется, она и в самом деле вдруг стала взрослее.
– Ух ты! – удивился Егорка. – Прям взрослая, правда! Давай бидонто! Дома, знача, злыдня, а как глубокое что, так человек?
– Ну…
– У нас в Сибири все такие, – похвалил ее Егорка.
– А кому, дяденька, у меня дома доброта-то нужна? Анечка вдруг посмотрела на Егорку так, будто он был ей родным человеком, может, самым родным на всей земле, но только после мамы, конечно…
39
Алешка не чувствовал наслаждения, тем более кайфа. Когда гаденыш сделал это в первый раз, причем грубо, безжалостно… просто всадил – с размаха – в его полудетские «пирожки» свой туповатый кинжал… Алешка закричал по-бабьи, но гаденыш ладонью заткнул ему рот, и Алешку никто не услышал…
Он мял щеку Алеши так, будто это не щека, а женская грудь; крики Алешки распаляли его, только прошла минута – другая, и Алешку уже не пугали и не мучили эта боль, эти глубокие властные проходы… вход-выход, вход-выход… вся эта потная суетня. Он вдруг поймал себя на мысли, что такой секс ему даже нравится, ибо где-то там, в каких-то его глубинах (он и не подозревал о существовании этих глубин), вдруг что-то проснулось и откликнулось. Ему больно? Больно, конечно. Но есть, оказывается, такая боль, которая очень даже приятна, – боль, не похожая на боль!..
Сама мысль, что он, Алексей Арзамасцев, рядовой работник прессслужбы Президента России, сейчас валяется под пледом с одним из высших руководителей государства, – эта мысль так нравилась Алешке, что сразу вызывала у него массу фантазий.
Гаденыш (здесь, под пледом, он звал его просто «дядя Гена») быстро, в два счета его опедерастил. Все, что он делал (а гаденыш добивался всего, что он и замышлял), он делал с бульдожьим упрямством. Когда рана в «пирожках» чуть-чуть зажила, они встретились снова.
И понеслось!
«Каменный цветок» – звал Алешку гаденыш. На уральский манер.
Алешка с детства, со школы любил ходить на руках. Однажды он сделал вдруг «стойку» прямо на диване.
– Это что за позиция? – удивился гаденыш. – В «Камасутре» такой нет!
– Это принципиальная гражданская позиция! – усмехнулся Алешка. Он гордился, что для секса гаденыш выбрал именно его.
Ладно выбрал – сделал Алешке квартирку в Москве. Крошечную, но ведь сделал, подарил!
Ленка, его девчонка (Елка, как он ее звал), не верила своим глазам: у них с Алешкой – свое жилье на Житной, значит, ее мамочка тоже к ним переберется…
Алешка принял секс с гаденышем как разврат, просто как разврат, как высшую, если угодно, форму разврата: разрешил себя приголубить. Да, он сейчас «двустволка», – ну и что? С ним по прежнему его Елка, о гаденыше Елка ничего не знает, да и гаденыш очень тепло относился к своей жене. Их роман с Алешкой сводился к тому, что раз в неделю, иногда – реже Алешку (якобы по делам пресс-службы) привозили на тихую рублевскую госдачу, где ближе к ночи появлялся гаденыш, – вот, собственно, и вся любовь!
Самое главное, Алешка никогда не клянчил у гаденыша деньги. Если бы клянчил, гаденыш его бы прогнал, конечно. Или деньги, или любовь – гаденышу хотелось настоящей любви.
Что Алешке очень нравилось, так это девичье белье: гаденыш дарил ему трусики из гипюра, чулки на поясе и ночные сорочки; в этих нарядах Алешка и впрямь становился похож на странную угловатую девочку, которой так идут в полутемной гостиной сексуальные шелка, особенно – в полутемной гостиной…
– Интересно, я уже личность? – спросил однажды он у гаденыша.
– Не путай себя с Байроном, – усмехнулся тот, натягивая трусы.
– А Байрон… что? Тоже?.. – обмер Алешка.
– И Рафаэль, и Леонардо…
– А вот я бы с Рафаэлем не стал. Не мое…
– Чего так?..
Алешка пожал плечами:
– Не знаю. Не бодрит…
Карьера – была, Алешка подчинялся только Бурбулису, поэтому никто Алешку не трогал; более того: кремлевские обходили Алешку стороной, даже Недошивин.
Зато Бурбулис гонял Алешку в хвост и в гриву; теперь Алешке поручались и крайне деликатные вещи.
Алешка изменился; от парня, работавшего когда-то в «Известиях», остались, пожалуй, только амбиции: он отпустил длинные волосы (такие прически в Кремле никого не смущали), купил кожаный пиджак и носил его с джинсами.
Да, Кремль быстро меняет людей: напыщенность в Кремле – это нормально, здесь творится история.
Журналист «Независимой газеты» Андрей Караулов попросил Бурбулиса о срочной встрече, но Бурбулис в Швеции, в поездке. К Караулову, в его квартиру на Делегатской улице, был командирован Алешка.
Веселая у Караулова репутация: каким-то чудом он приучил всех к мысли, что в журналистике он делает только то, что хочет, потому как знает – обо всем – больше всех.
Такая «свобода» была, конечно, иллюзией, но без «Момента истины» Россия была бы чуть-чуть другой, и многие это понимали. Да и Кремлю он был нужен, конечно; Караулов презирал Зюганова, презирал Жириновского, особенно – когда узнал, что Коржаков предложил Жириновскому пост министра рыбной промышленности. В обмен на то, что он не будет баллотироваться в Президенты России. И Жириновский тут же согласился! – Здесь, в однокомнатной квартирке Караулова на Делегатской, где и снимался «Момент истины», побывали все: глава администрации Президента, и.о. премьер-министра, мэр Москвы, первый вице-премьер, просто вице-премьеры, не говоря уже о министрах и руководителях спецслужб, – Караулов терпеть не мог служебные кабинеты и всех приглашал к себе на Делегатскую.