Так вот, соседняя с ними квартирка всегда стояла пустой. Для особого случая. Когда серьезные люди, шпиены наши, в Москву выбирались, они с начальством, с генералами тута и встречались…
— Понимаю… — кивнул Окаемов. — У нас похожая система.
— В как их берегли!
— То ж не люди, то золото, хотя другим, нормальным жить негде.
Всех, кто был богаче, чем он, Окаемов считал своими врагами.
— И плотют там хорошо, — заметила Ольга Кирилловна. — Если плохо платить, кто ж шпионить станет? — В квартирке… в эн-той… мужчине одному орден вручали, Звезду Героя. Он, брехали, так америкашков замутил, что если б ихний Президент к нам ракету послал нехорошую, наш мужчина тут же бы узнал и Леонида Ильича — предупредил. СССР, короче, был в безопасности. И вроде… — прошептала Ольга Кирилловна, — сам Юрий Владимирович к нам заезжал… А кто скажет, Юрий Владимирович он или… не Юрий Владимирович? Как определишь? Он же в гриме! А определишь, болтанешь, так и заберут тебя — на хрен!
Окаемов молчал. Если при нем говорили о недозволенном (например, антисоветские анекдоты), он сразу становился глухонемым.
— Юрия Владимировича, говорят, под учителя рисовали. Прикинь, Палыч, — зарделась вдруг Ольга Кирилловна. — А если бы я ему понравилась! Как ты откажешь? Я что, дура… в конце концов? Такому товарищу настроение испортить? Дулю ему показать? А потом мне по куполу?
— Ну…
— Нет, Палыч, нет, маленький человек не может отказать большому, — уверенно говорила Ольга Кирилловна. — Это ж… какую волю надо иметь? Я ведь, Палыч… откроюсь тебе… Андропова-то видала! Приезжал он в эту квартирку. Думала, к Муслиму зайдет… — да куда там! Гордый он человек, слушай, гордый и порочный, с тайной, я таких страсть как люблю! А Сталин, однако, Любови Орловой очень даже симпатизировал, муж у Орловой гомик был, Эйзенштейн развратил, на это и Утесов намекал, а Утесов все знал из любопытства…
— Ладно, идем что ли… — махнул рукой Окаемов. — Устал я.
— А маршал Жуков, — тараторила Ольга Кирилловна, — врачихе, с которой он в армии амур крутил, важнейший орден Ленина преподнес. Указом товарища Сталина.
Значит, было за что награждать, — верно? Во как эта стелька на Победу его вдохновляла!..
Окаемов действительно устал: в подвале дышать было нечем. Двух бомжей подцепили — хорошо: «правильный» бомж был у милиции в цене, на них здесь скидывали «висяки» и «глухари», прежде всего убийства: за хорошую раскрываемость полагались премии и новые «звездочки».
— Идем, Оленька…
— Так кто ее, а? — теребила его Ольга Кирилловна. — Палыч?! Скажи!
— Кого?
— Да Зойку твою. С задом.
— Кто-кто… Викин муж, я думаю. Бывший муж дочки. И тоже америкашка, кстати. Время такое. Мир, Оленька, только через дырку между ног можно было увидеть…
Ольга Кирилловна не поверила.
— Брось, Палыч! Все артистки — маришонды. А особенно их детки. Одеваются… знаешь как? Как психи на бал. Платья из штор делают, ш-шоб их за версту заметили, и трусы у всех концертные, черте что, а не трусы! Ни хрена в белье не понимают, потому морозов не знают.
— Ну, пойдем, пойдем… — усмехнулся Окаемов. — Местонахождение установлено.
— Есть! — вытянулась Ольга Кирилловна.
— Можно расслабиться, Оленька, и лихо отметить нашу охоту. У нас в отделе если кто после трех трезвый ходит, значит, отдыхать не умеет, потому как жизнь от него отвернулась.
— А я, Палыч, борщок приготовила. С пампушками.
— Ну и к борщику…
— …да как же без белоглазенькой?.. — тараторила Ольга Кирилловна. — Мы ж ради счастья живем, а белоглазенькая счастье-то приближает…
Из песка с опилками вдруг показалась деревянная рука бидона.
Окаемов брезгливо нагнулся, подцепил бидон пальцем и выдернул его из опилок.
— Надо ж, совсем как мой… — удивилась Ольга Кирилловна. — Окаемов, слышишь? Как мой!
Бидон был абсолютно новый, хотя и с царапиной у ручки.
— Смотри, и царапинка, как моя…
— Скоммуниздили, — объяснил Окаемов. — По квартирам промышляют. А это состав. Может, им кто сюда жратву таскает?
— Зачем?
— Из жалости…
— Во! — возмутилась Ольга Кирилловна. — Гниляков кормить! Ты, Палыч, лучше про Зойку договори. И че, значит, забрали у нее по случаю?
— Антиквариат, что!.. — Окаемов покрутил в руках бидон и с такой силой вдруг залепил его в стенку, что бидон разорвался, как снаряд.
— У Зойки подружка была, киноактриса Окуневская, — продолжал Окаемов. — На брюликах закорешились. А Викин америкашка летчиком был. И раз в неделю — из Нью-Йорка в Белокаменную. А Зойка в этот момент с Окуневской мелкие брюлики на пару крупных развернули. Барыги болтали, даже с доплатой. Тут-то зятек и нарисовался. Все знал, дровосек! Зойка эту суку как родного встречала, он ей лекарства из-за бугра привозил.
— Дура старая… — вздохнула Ольга Кирилловна.
— Да, Оленька, своих убийц мы сами к себе в дом приводим, — вздохнул Окаемов. — Даже статистика есть. Цепляем… разных, кого в любовницы, кого в прислугу. А они потом убивают.
— А че не взяли-то?
— Кого?
— Америкашку.
— А как ты его возьмешь? Он в тот же вечер обратно в Штаты улетел. И больше в Союз ни ногой. А в Нью-Йорке, прикинь, тут же из летчиков уволился и открыл… знаешь что? Антикварку! Антикварный магазин. Значит, оборотка появилась, верно?
Окаемов опять оглядел кирпичную кладку: все вроде бы нормально, кирпичи не тронуты, дом не развалится, и начальство не всполошится.
— Не-не… — перехватила его взгляд Ольга Кирилловна. — Все в ажуре, Палыч, не думай! Я всегда слежу…
— Ага, все в ажуре, а х… на абажуре, — усмехнулся Окаемов. — В 70-е, Оленька, случай был. — Мальчишка один на почтовом ящике работал. Там лодку подводную делали. А мальчишка жениться хотел. Денег нет, даже на кольца. И что ты думаешь? На лодке проволока была, с виду как золотая. Он отрезал от проволоки ровно семь сантиметров — на кольца. Себе и жене.
— Хорошая это штука — любовь, — вздохнула Ольга Кирилловна, — людям в радость дана…
— Ага, в радость! По самое никуда! Лодка утонула. Из-за семи сантиметров. Парень сознался, его расстреляли. Девка ту же в «дурку» попала, крышу ей сорвало…
— Чему быть, того не миновать… — согласилась Ольга Кирилловна. Если судьба размахнется, значит, сама до тебя руки дотянет…
— Не надо, чтоб дотягивала, — ухмыльнулся Окаемов. — Дотянет — а ты умнее будь. Перехитри судьбу, если не лох…
— Слышь, ящер пещерный!.. — вдруг закричала Ольга Кирилловна, глядя на стенку. — Вылазь оттудова!.. Вылазь, сука сибирская!
Она кричала так сильно, что и мертвы услышит.
— А?.. — очнулся Егорка. — Люди, я где?..
«… Ну, все… — поняла Фроська. — Теперь точно конец».
— Т-сс!.. — шикнул Окаемов и втянул голову в плечи. — Гавкнул сейчас вроде кто…
Он испуганно глядел на Ольгу Кирилловну.
— Точно, Палыч! — прошептала Ольга Кирилловна. — Накрыли!
У нее даже глаза загорелись, так ей стало сейчас хорошо.
— Мамочки… — шептал Егорка. — Мамочки… где я?..
Он испуганно озирался по сторонам.
— Где?..
Фроська даже дышала сейчас с трудом — страх намертво сжимал ее старое крошечное сердце…
43
Борис Александрович видел Бурбулиса несколько раз — по телевидению. Да, таких чиновников в России в самом деле не было, это факт: Борис Александрович не сомневался, что Бурбулис — неординарный человек. Говорит, как пишет, умеет думать вслух, уверенно держит разговор и заставляет себя слушать.
Это же талант, настоящий талант: всегда быть в центре внимания.
Недолго думая, Борис Александрович написал Бурбулису письмо с предложением о встрече: старик хотел прояснить судьбу Камерного театра, поговорить об одичании нации, о России, и Бурбулис откликнулся. Недошивин позвонил на дачу Бориса Александровича и передал, что в субботу, к десяти вечера, господина народного артиста СССР Покровского с удовольствием ждут в Кремле.
Поздновато, конечно, Борис Александрович думал отказаться (не по возрасту как-то бродить по ночам), но любопытство все-таки пересилило. Ему почему-то казалось, что Бурбулис сидит там же, где работал Сталин. Нет, в Кремле все изменилось; к Сталину он ходил через Троицкие ворота, а к Бурбулису лучше через Спасские, так удобнее.
«Сколько тут кабинетов, а?» — удивился Борис Александрович; он понятия не имел, что в Кремле можно разместить аж четыре тысячи чиновников, причем почти у каждого будут апартаменты.
Недошивин вызвал Алешку:
— Геннадий Эдуардович хочет, чтобы вы тоже присутствовали на встрече, дорогой; разговорчик с дедулькой будет здоровский, вот увидите!
Прощаясь (и как-то странно поглядывая на Алешку), Голембиовский вдруг заметил, что вокруг Бурбулиса много мужчин, болезненно похожих на женщин. «Ну и что? — подумал Алешка. — Даже если там одни черти с рогами, я-то при чем, извините? Там, где власть, там история. А я там, где история. Что делать, если историю в России сейчас пишет кто попало?»
Иногда Алешке казалось, что Борис Ельцин чем-то напоминает ему Гришку Распутина, — Ельцин обещал чудеса, обещал много хорошего, но если спросить Алешку, что же Ельцин сделал хорошего, то у него вряд ли нашелся бы ответ.
…Могучий «оперный старик» Борис Александрович Покровский был, конечно, живой советской легендой. Алешку поразил когда-то его «Игрок» в Большом театре, сцены с Ба-бу-ба-бу-бабуленькой: Алешка не представлял, что огромная сцена Большого может оказаться — вдруг — такой крошечной, что в опере столько настоящего драматизма и настоящей беспощадной страсти, когда жизнь и смерть идут буквально в обнимку, как две стихии, правда, смерть почти всегда побеждает жизнь.
Еще в МГУ, на втором курсе журфака, Алешка составил (сам для себя) список самых интересных, самых значительных людей страны, у которых надо было бы взять интервью. Список открывали Уланова, Семенова, Мравинский. Был в списке и Борис Александрович — тринадцатым, сразу после Лихачева, Раушенбаха, Глушко, Плисецкой, Изабеллы Юрьевой и Козина.