о там, на Небе, оно дается человеку? Зачем он, этот жест Господа? И как там, на Небе, организован труд бессмертных? Ведь люди не могут ничего не делать! И после смерти — тоже!
Я не сомневаюсь, что там, в раю, мои старые друзья, Моцарт, Бетховен, Чайковский (я уверен, они попали именно в рай, ибо Девятая симфония — это прощание с землей и новый великий ветер, резко взметнувшийся на небо), так вот: одно дело, если там, в раю, мои друзья, выдающиеся композиторы, по-прежнему сочиняют музыку. А если у Моцарта и Бетховена нет такой возможности… если Бетховен, с блеском проваливший, как вы знаете, «Фиделио», где нет ни одной арии… — если Бетховен не возьмет сейчас там, на Небе, реванш, и не напишет (я об опере) что-то эпохальное, — зачем ему рай? Зачем ему бессмертие? Чтобы там, в раю, он был, как все? И как все, ничего бы не делал?
Я знаю Бетховена: он сойдет с ума… И умрет во второй раз. Если рай… все непознаваемые сферы… не дают ему возможности работать, значит, там, в раю, миллиарды других людей, понимающие величие музыки, начнут протестовать. Да как это в самом деле: Бетховен без музыки! И Верди! И великий Тосканини! Что же… мой дорогой Сергей Сергеевич… не напишет — вдруг — еще один вальс к «Войне и миру»? Получив новую жизнь… не напишет?!
«Только через мой труп», — говорил Сергей Сергеевич, когда я и Слава… Слава Ростропович… умоляли его написать вальс Наташи Ростовой. Сергей Сергеевич переработал. Он смертельно устал от этой оперы. А ария Кутузова? О величавой Москве? Кто ее написал? Правильно, Ростропович! Наполовину — он. Потому что Сергей Сергеевич все время твердил: «Только через мой труп!»
Ну и… вот же он… — свершилось! А где ария? Где, я хочу знать, где ария?! И где вальс? Прокофьев всегда держал свое слово! Если — «через труп», значит, должна быть ария. Самое главное: если Сергей Сергеевич не будет работать, рай для него превратится в ад. А если там, на Небе, они, мои дорогие друзья, по-прежнему сочиняют музыку, кто ее исполняет? Тосканини? Караян? Кляйбер? Какие оркестры? Я хочу знать, какие это оркестры! На каких инструментах они играют?
— Вы хотите перенести на Небо весь реальный мир? — улыбнулся отец Тихон. — Со всеми его заводами, оркестрами и заработной платой?
— Но если бессмертие не предполагает труд, значит, бессмертие — это уже издевательство!
Поэтому все тот же вопрос, отец Тихон: если там, в раю, Сергей Королев по-прежнему создает ракеты, то из чего? Из каких материалов? Куда они летят? Из космоса в космос?
Отец Тихон пригубил «Бордо».
— Я отвечу, если хотите.
— С нетерпением жду, но прежде примите, пожалуйста, еще одно рассуждение, я боюсь… — Борис Александрович закинул на нос очки и заглянул в свой листочек, — что-то забыть.
Каждый христианин верит во Второе Пришествие: «Се гряду скоро». Когда Христос еще раз спустится на землю, это будет больше, чем просто чудо, потому что только Господь может спасти сейчас землю от Своих же детей, ибо Его дети взяли в руки атом и создали такое оружие, которое взорвет всю Вселенную — вместе с Господом.
Так вот: если Христос может вернуться на землю, то почему может вернуться только он? Христос может, а Вагнер не может? Но ведь Вагнер тоже как Бог! Вернется Вагнер, и сразу исчезнут все эти ужасные дискотеки, отупляющие молодежь: люди очнутся. Сейчас, чтобы все мы очнулись, недостаточно слов… да и чуда недостаточно! Здесь, извините, запрос на другое чудо — такое, которое в самом деле перевернет людей и весь мир.
А человека надо перевернуть, пока не поздно, иначе он сам перевернет всю Вселенную!
Вагнер сошел на землю, и все понимают: Бог есть, Бог с нами, Он послал Вагнера, потому что Вагнер — это Вагнер, и второго Вагнера быть не может. Да и не нужен второй Вагнер, совершенно не нужен, если сам Вагнер действительно бессмертен!
Почему же в случае с Христом, Сыном Божиим, это возможно: «Бо Господи явися нам», а Вагнер, тоже Сын Божий (мы все — Его дети), — в случае с Вагнером его пришествие даже не рассматривается?..
— Может быть, потому, мастер, — усмехнулся отец Тихон, — что Вагнер не уходил? Он ведь остался на земле! Он и его музыка. Не только на ежегодном фестивале в Бейрейте, — да? Он же — повсюду! И Баренбойм играет Вагнера даже интереснее, чем Караян.
Борис Александрович отодвинул от себя вилку и нож.
— Я не согласен, мой друг! Фестиваль в Бейрейте плох. Он давно плох и год от года становится все хуже и хуже. Уставший, сбрендивший, гомосексуальный Париж требует сейчас от режиссера Льва Додина, безусловно конъюнктурного, но отнюдь не бездарного человека, чтобы не только в «Парсфиле», но даже, представьте себе, в «Пиковой даме», в сцене пасторали, женскую и мужскую партии пели бы одни мужчины. Понимаете меня?
И после Парижа эта «Пиковая» обязательно переберется в Москву, в Большой театр, ибо почему же Большому театру не повторить грандиозный парижский успех?
И Германн у Галузина получится не странным, загадочным офицером, а пациентом местной психушки, который весь спектакль в исподнем и наброшенной на голое тело шинели будет тупо слоняться по сцене…
И никто, отец Тихон, не остановит сейчас этот кошмар. Поздно! У них уже культура сложилась — культура передастов. Остановить эту культуру (и эту «Пиковую») может… только Чайковский! Только он, сам безумно страдавший от собственных пороков и раз двадцать от руки переписавший — в искупление — Литургию, может гордо сказать: «Господа, ваша «Пиковая дама» — это мерзость!»
Но самое главное… — Борис Александрович опять заглянул в свой листочек, — не могу ли я, верующий и, смею думать, добропорядочный христианин, отказаться от рая, если рай отнимет у меня смысл моего существования? Я точно остаюсь без Камерного театра и без Большого, а что же взамен?
— То есть вы, — улыбнулся отец Тихон, — требуете трудоустройства на Небеси тоже? В раю?., творчества, — поправился он.
Борис Александрович сложно ждал этого вопроса.
— Нет: права делать то, без чего я не Покровский! И — не человек! — с жаром воскликнул он. — Если я остался без работы, без дела моей жизни, рай для меня хуже ада!
— Взамен прежнего дела вас ждет новая жизнь.
— Бессмертие?
— Бессмертие.
— А какое оно?
— Никто не знает.
— Невозможно представить?
— Боюсь, что да, Борис Александрович! Как же представить себе чудо, не встретившись с чудом? По вашей логике, мастер, Наполеон или Гитлер… я хочу верить, Борис Александрович, что там, на небесах, вы с ними не встретитесь, будут… умолять Всевышнего о новом походе на Москву?
Борис Александрович застыл. Вопрос, точнее — эта метафора, застали его врасплох.
— Одним словом, рай — не место для бездельников, — вдруг засмеялся отец Тихон.
— Именно! Именно! Небо не может лишить человека того, без чего человек — не человек! Это хуже любого наказания! Хуже ада! А Господь милосерден, мы это знаем… я, я… это знаю…
Просто я, — горячился Борис Александрович, — я знаю себя, и знаю… людей. Что такое бессмертие? Счастье или какой-то новый ужас? Когда миллиарды людей слоняются по раю…
— То есть Господь, вы думаете, не найдет для них занятия?
— А какое?
— То есть вы, мастер, предлагаете додумать… до конца, так сказать, до дна… что происходит с душой человеческой после самой смерти человека…
— Да, я хочу узнать, во имя чего я умираю!
— В вашем вопросе, Борис Александрович, два вопроса, — задумался отец Тихон. — Первый: зачем Богу вообще чья-то смерть? Почему жизнь на земле конечна, жизнь на Небе бессмертна? И собственно, главный вопрос: зачем Господу там, в раю, такое количество хороших людей рядом с Собой. Рай — это не Смольный институт благородных девиц. И никто не знает, кстати, точны ли мы в словах, называя ад адом, а рай — раем, ведь мысль изреченная — есть ложь, а Господь никому не давал… даже самым мудрым из нас, Данте или Чайковскому во «Франческе», права так вольно трактовать небесные сферы Его и Его деяния. Мы можем ошибиться. Каждый из нас, кто хотел бы, но пока не стал, мастер, Его сотаинником, каждый из нас, не свободен, увы, от ошибок. Или заблуждений. Даже коварных заблуждений. Насчет того, например, что, если Сергей Павлович Королев там, на Небесах, не запустит в космос очередную великую ракету, он, вероятно, тут же сойдет с ума…
— Вы кушайте, кушайте… — ласково попросила Ирина Ивановна, подкладывая гостю листики салата. — Боренька, — кивнула она на мужа, — мог даже Ирашу Андроникова заговорить…
Борис Александрович улыбнулся: Ирина Ивановна была права! Ираклий Андроников, блестящий ученый и великий говорун, не любил бывать у них дома.
— Он меня заговорит, — смеялся Андроников, кивая на Бориса Александровича.
— Зачем мы нужны там, на небесах, знает, конечно, только Бог, — продолжал отец Тихон. — Ясно, что Москву с ее Большим театром и подмосковный Калининград с огромными королевскими заводами в рай перенести невозможно, ибо чем же тогда Небо отличается от земли?
Кстати, о Королеве, мастер. Вы обратили внимание, что все советские ракетчики — глубоко верующие люди? Рискну предположить, что они верили в Бога даже глубже, чем мы с вами — люди, не связанные с космонавтикой. Как-то раз я спросил у Бориса Раушенбаха: верит ли он в загробный мир. Вы знакомы с Раушенбахом?
Борис Александрович покачал головой:
— К сожалению, нет. Не привел Господь.
Он знал, что академик Борис Викторович Раушенбах был одним из ближайших сподвижников Королева, — в 30-х годах, когда летчики стали в Советском Союзе необыкновенно популярны, Борис Александрович был подписан на журнал «Самолет», а Раушенбах, тогда — молодой инженер, публиковал в «Самолете» невероятно интересные статьи о самолетах будущего, почему они сумеют, например, летать без хвоста.
Отец Тихон улыбнулся.
— Обязательно вас познакомлю, — пообещал он. — В отличие от меня, мастер, Борис Викторович часто бывает в Большом театре.
Итак, спрашиваю: верит ли он? — «Конечно, верю», — ответил Раушенбах. Признаюсь, я был поражен. — «И вы, ученый, — спрашиваю, — можете