— Объясни, — Борис Александрович опять закинул очки на нос, — почему вот… реклама в России… когда ее разрешили… сразу стала национальным бедствием?!
— Они хотят, Боренька, чтобы ты не заболел плохой болезнью!
— Неправда! Вранье это! В Москве всегда были эпидемии — я же не заражался! — Борис Александрович резко отодвинул чай. — Тот, кто читает Пушкина, никогда не пойдет к проституткам и не заболеет плохой болезнью! Пушкина… Пушкина надо рекламировать!
— Какой же ты смешной, — улыбнулась Ирина Ивановна. — Ты и в любви мне никогда не объяснялся!
Борис Александрович удивленно поднял лицо:
— Разумеется. А как иначе? Скажешь прямым текстом — сразу все пропало! Тайна уходит, любовь без тайны — это не любовь!
Ленский шепчет: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…» Врет. Уселись под кустом, он гладит Ольге ручку и свою страсть, извольте видеть, объясняет!
Любовь это такое же чудо, как северное сияние. Ирочка, можно объяснить северное сияние, скажи мне?!
«Простите, вы любили когда-нибудь?» — я во вторник смотрел большую передачу по телевидению. «Да-а, любила, конечно любила…» — дама… в возрасте уже… эффектно так… поправляет прическу. — «Я любила очень красивого молодого человека, он мило за мной ухаживал…» А старушка одна вдруг… вздрогнула, — Борис Александрович перешел на шепот. — Она тихо-тихо на лавочке сидела, а к ней лезет девочка с микрофоном: «Вы любили когда-нибудь?» Послушайте, к ней пришли за ее тайной! А она эту тайну отдавать не хочет! Никому не хочет отдавать, тем более телевидению! Потому что она действительно любила… Девяносто девять процентов людей, живущих на земле… девяносто девять, Ирочка, вообще не знают, что такое любовь!
«Ты меня любишь? — Люблю. — Пойдем в душ? — Пойдем. — Сначала я? — Ну, иди…»
Какая гадость, все эти сериалы о любви, — прости Господи!
— Время, время такое… — твердо сказала Ирина Ивановна.
— Время? Нет! Чепуха! Россия всегда жила плохо. А это, Ирочка, пошлость, всего лишь пошлость!..
Народный артист Советского Союза, лауреат шести Сталинских премий, профессор Борис Александрович Покровский ждал в гости выдающегося мастера, лучшего баса России Евгения Евгеньевича Нестеренко: возникла идея заново поставить «Хованщину» Мусоргского в Большом театре России…
10
В приемной Бурбулиса — страшная, пугающая тишина. Окна хмурились, но холодный, грязно-серый свет все-таки пробивался через большие, давно не чищенные гардины.
— Жора… Жорочка, — слышишь? Люстру зажги. — Ирочка, секретарь Бурбулиса, любовалась своими ногтями. — Ж-жор-ра! Гражданин Недошивин! Помогите девушке как мужчина!
Недошивин встал и включил свет.
— Жорик, правду говорят, что ты еврей?
— Да счас! Я из Рязани.
— Вот и верь после этого людям… — вздохнула Ирочка. — А что, в Рязани евреев нет? Куда делись?
Алешка залюбовался люстрой. Вот он, знаменитый «сталинский ампир»: люстра была огромной, из бронзы и — очень красивой.
В Кремле все напоминало о Сталине. Сама атмосфера, сам воздух этих бесконечных кабинетов, приемных и коридоров были тоскливы. «Тяжело здесь Ельцину, — подумал Алешка. — Или каждый настоящий коммунист в душе все равно ученик Сталина, а?»
Болтаясь по коридорам Кремля, Алешка становился дурак дураком. Он бывал здесь не раз, и всякий раз ему казалось, что кто-нибудь вот-вот подойдет к нему и схватит за шкирку и выкинет его на свежий воздух — на Красную площадь.
Но когда двери высоких кабинетов все-таки открывались и высокое руководство, предлагая Алешке чай или кофе, удобно устраивалось в кресле для интервью, Алешка тут же начинал хамить — от страха.
Высокое руководство мгновенно зажималось, принимая его хамство за настоящую журналистику.
Хорошо быть интервьюером, ой как хорошо! Почему? Как почему? — Глупым людям всегда легче спрашивать, нежели чем умным отвечать!
Алешка нервничал: уже час дня, а в два тридцать у него интервью с Руцким. Вице-президент сидел в Белом доме, в Кремль Руцкого не пускали.
Недошивин тоже ерзал на стуле:
— Геннадий Эдуардович вот-вот освободится… просто через минуточку. Крайне занят… ну что поделаешь… Хотите, господин Арзамасцев, кофейку…
— Спасибо… — Алешка важничал. — Кофе-то я не очень…
— Мутное не пьете, — Недошивин заулыбался, — как это правильно, Алексей Андреевич! В театре Сатиры был, знаете ли, такой артист — Тусузов. Он жил почти сто лет и никогда, даже летом, не уезжал из Москвы. Он так говорил: «Знаете, почему я до сих пор не помер? Во-первых, я ни разу в жизни не обедал дома. Во-вторых, никогда не пил ничего мутного…»
Недошивин засмеялся.
— А молоко? — поинтересовался Алешка.
— Молоко?.. — Недошивин полез в карман за сигаретами. — Оно вроде не мутное, молоко. Оно же белое.
— Белое, да… — Алешка кивнул головой.
— Говорят, желудок после сорока… молоко не усваивает, — вздохнула Ирочка.
— А сыр? — заинтересовался Алешка.
— Там, где молоко, там и сыр.
— Сколько же болезней на свете… — протянул Недошивин.
— Ой, Жорик, не говори…
На столике с телефонами пискнула, наконец, красная кнопка. Алешка что-то хотел сказать, но Недошивин вскочил:
— Геннадий Эдуардович приглашает! Вот и дождались, слава богу!
Алешка встал. Недошивин любовно сдунул с его свитера белую нитку, взял Алешку за плечи и легонько подтолкнул его к дверям:
— Ни пуха ни пера, Алексей Андреевич!
«Я че… на подвиг, что ли, иду?» — удивился Алешка.
Он медленно, словно это была мина с часами, повернул ручку и легонько толкнул дверь:
— Это я, Геннадий Эдуардович!
Бурбулис всегда, в любую минуту, был спокоен, как вода в стакане.
— Привет, Алеша. Иди сюда.
«Встреча без галстуков», — догадался Алешка.
— Все-таки у Мэрилин лицо совершеннейшей идиотки, — вздохнул Бурбулис и откинул в сторону «Огонек» с фотографией Мэрилин Монро. — Неужто она была любовницей Кеннеди?
Бурбулис встал, сел на диван и показал Алешке место рядом с собой.
— Из женщин, Алеша, я всегда боялся резвых глупышек… Выпьешь чего-нибудь?
— Я не пью, Геннадий Эдуардович.
— Я тоже… — поморщился Бурбулис. — Знаешь, Алексей, что такое демократия? Вот я так бы определил: это такой государственный строй, который подгоняет робкого и осаждает прыткого.
«Класс! — подумал Алешка. — Интересно, он это сам сейчас придумал или советники подсказали?»
— Вот ты, Алеша, умный и способный человек; нашу беседу я по-прежнему считаю своим самым серьезным интервью за весь прошлый год.
— Я его в книгу включил, Геннадий Эдуардович. Второй том диалогов «Вокруг Кремля».
— Кто издает?
— АПН…
— Будут проблемы… ты скажи. С бумагой, например.
— Спасибо, Геннадий Эдуардович, — важно кивнул Алешка. — Спасибо.
Бурбулис смотрел на него так, будто он — цветок в оранжерее.
— Люди, которые будут жить в двадцать первом веке, Алеша, уже родились. Ты ведь не женат, я знаю? Все время на работе? Значит, отдавая всего себя работе, нашему делу, Борису Николаевичу и нам, его соратникам… ты сегодня строишь не только свое будущее, но и свою личность — согласен со мной? И я, Борис Николаевич… мы все, Алеша, очень рациональны в общении с людьми. Сейчас возникла потребность временного союза двух типов культур: книжной… я бы так определил эту культуру, и командно-волевой. Ты должен, Алеша, понимать: сегодня Борис Николаевич освобождается от всех своих предрассудков и помогает освободиться от предрассудков другим гражданам — каждому от своих.
Политик, я считаю, не должен быть слишком умен. Очень умный политик видит, что большая часть стоящих перед ним задач совершенно неразрешима. Но если ты с нами, если ты в нашей команде, ты можешь быть совершенно спокоен: двадцать первый век — твой! А от тебя, взамен, требуется только одно: доверие к себе и полное доверие Президенту. Второе условие. Ничему не удивляться — ничему и никогда. Свобода есть испытание, свобода, сам выбор свободы, это мучительный выбор. А Борис Николаевич так устроен, что его личная культура «мучительного выбора» не предусматривает.
У Бориса Николаевича — по-другому: чем проблема сложнее, многофакторнее, тем больше ему хочется сразу проблему упростить. Его утомляет излишняя детализированность… — но что делать, Алеша, у каждого человека присутствуют свои обидные слабости! Короче, так: от имени Бориса Николаевича, я с удовольствием предлагаю тебе работу в Кремле — в пресс-службе Президента. Вот так, Алеш-кин! Не ожидал?
Алешка был готов к любым неожиданностям. Но не к таким.
— Конечно нет, Геннадий Эдуардович…
— Маленький ты еще, — улыбнулся Бурбулис, растворяясь в своей улыбке. — Впрочем, молодость, Алешкин, это тот недостаток, который быстро проходит… как известно.
Алешка заметил, что улыбка у Бурбулиса — почти женская.
— Теперь о твоих функциях, — Бурбулис сразу стал очень серьезен. — Они, Алексей, у тебя совершенно особые, то есть все, о чем мы говорим, это anter nu, на ушко, так сказать, не для чужих.
«Вон че… — подумал Алешка, — дядька Боднарук был прав. Меня даже не спрашивают, надо мне это все или нет…»
— Не скрою… — Бурбулис чуть-чуть подался вперед и наклонил голову, — ты нужен мне, прежде всего мне, понимаешь? Ты будешь выстраивать… именно выстраивать, Алеша… мои отношения с вашим братом — журналистом. Причем выстраивать их неторопливо, словно камушек к камушку; будешь отбирать умных и преданных нашему делу людей. Будешь публиковать статьи против наших противников. Не только коммунистов, они у нас живые мертвецы; куда опасней, мой друг, иные люди, которые сейчас вроде бы с нами, но на самом деле это все те же «красные директора» — Скоков, например.
Еще опаснее Руцкой. Вот с кем у нас открытая война!
Ты обязан знать все, что пишут обо мне газеты. Запоминать имена тех, кто пишет негативно, встречаться с этими людьми, если это, конечно, не «Советская Россия» и не «Правда», — ты парень контактный, легкий, вот и будешь… да? превращать моих врагов в моих же друзей, ибо дружба со мной гораздо продуктивнее и умнее, чем борьба. Это ясно? Ты все понял, Алеша?.. Надо начинать строить образ Бурбул