Кривое, пузатое чудище из белого алюминия стояло здесь же, среди бутылок.
— В Завидово, Паша, будет принято решение отделить Россию от Советского Союза. Твое здоровье!
— А на кой хер, Евгений Иванович, ей отделяться? — Грачев зевнул.
— Вот это, Паша, я и сам не пойму.
— Значит, озаримся!
Грачев по-гусарски согнул локоть и припал к кружке.
— Меня с утра вызвал Бурбулис, — продолжал Шапошников, — ввел в курс. И попросил меня… как министра… переговорить с тобой. Упредить, значит.
— Ишь как… — сморщился Грачев. — А Бурбулис, между прочим, мог бы и сам жопень поднять!
— Ну, генерал, какое настроение?
Грачев стал очень серьезен:
— Сказать «хреновое» — значит ничего не сказать, Евгений Иванович.
— И у меня, Паша, хреновое.
Где-то там, наверху, гаркнула ворона, напугала воробьев и притаилась, подлая, оторавшись.
— ГКЧП тоже вот так начинался… — бросил Грачев. — Придумают черт-те что, а нас потом — к стенке.
— Лучше к стенке, чем в отставку, — пошутил Шапошников.
— Да как сказать…
Помолчали. В беседку ползла осенняя хмурь, небо как могло прижималось к земле, будто от холода.
— Зачем все-таки Союз рушить… а, Евгений Иванович?
— Михаил Сергеевич остое…нил, — объяснил Шапошников.
— Ну и что теперь?
— А как от него избавиться, Паша? Убивать — жалко, вот и приняли, значит, другое решение.
Шапошников глядел куда-то в небо. «Как же он их всех ненавидит…» — вдруг понял Грачев.
— А с армией что будет, Евгений Иванович?
Капнул дождик. Или это только так показалось?
— Бурбулис говорит, все остается как есть; Генштаб в Москве, на месте, в республиках Москва руководит по общей… так сказать… линии, а по продовольствию, соцкультбыту и т. д. — местные.
— Двойное подчинение?
— Вроде того.
— Все ясно.
— Что тебе ясно?
— Офонарели, что…
Нет, дождик все-таки пошел. Адъютант тут же принес плащ-палатки, но Шапошников его отогнал:
— Короче, Паша, я сам не понимаю. Россия — уходит, а осенний призыв — остается. Выходит, хохлов набираем как иностранцев… так, что ли? Так это уже не хохлы будут, тогда это наемники. Я, значит, спрашиваю: «Геннадий Эдуардович, объясните, Киевский военный округ это теперь Группа советских войск под Киевом, я правильно понял?» А он, бл… обиделся: я… вроде как… из него дурака делаю!
Грачев захохотал так, как могут смеяться разве что военные.
— Еще малек, Евгений Иванович… — он кивнул на бутылку коньяка. Бутылка была уже почти пустой, но рядом стояла еще одна — не початая.
— Неудобно, слушай. Ехать пора.
— ГКЧП тоже вот так начинался, — повторил! — взорвался Грачев. — Один к одному.
— Да… да… Им бы все нашими руками… — кивнул Шапошников.
Он все время отводил глаза.
— Почему, спрашивается, все кричат, что ГКЧП — военный переворот, а? Почему — не вице-президентский, Евгений Иванович? Там ведь Янаев был, между прочим! За главного! Его ж провозглашали, не Язова! Только они все… это ж не Картер, который говорил Беквиту накануне Ирана: «Знайте, полковник, если штурм провалится, за все отвечаю я, а не вы…»
— Ельцин, Паша, все-таки… не Горбачев…
— Да все они, слушай!..
Грачев махнул рукой.
— Что решаем, командир? — Шапошников поднял рюмку.
— В тюрьму неохота, — медленно сказал Грачев.
— Я тебя понял, Павел Сергеевич.
— Да я знаю, что вы всегда все знаете…
— Так что решаем, ну?
— Что, что… видит бог, застрелюсь я, Евгений Иванович, к чертовой матери!
Грачев не застрелился.
Это была почти шутка.
Встреча с Ельциным состоялась только на следующий день — 16 ноября 1991 года.
Сутра Президент России гулял по тропинкам Завидово с Борькой, внуком; они обожали друг друга — дед и внук. Ельцину было очень хорошо с внуком, лучше, чем среди морей.
Михаил Сергеевич Горбачев совершенно не интересовался охотой — в Завидово давно уже никто ничего не строил, везде было запустение, на дорожках (небрежно, наспех почищенных), где сквозь первый снег, который вот-вот растает, то там, то здесь пробивались кустики живой травы.
Лес смотрелся ужасно: колючий, наполовину высохший, мокрый, хотя день был вроде бы солнечный и пройтись — хотелось.
— Деда… — Борька потянул Ельцина за рукав. — Бог есть?
Ельцин остановился.
— Не знаю, слушай, — честно ответил он. — Очень ха-чу, шоб был, понимашь.
— Дед, а если Бог есть, он на каком же языке говорит?
— Ну, в России он… говорит по-русски, ш-шоб его понимали… как еще?
— А в Америке?
— В Америке… Давай я тебя с ним познакомлю, слушай, сам спросишь.
Борька опешил:
— А ты с ним знаком?
— Я со всеми знаком, — хитро прищурился Ельцин. — А с ним — самые добрые отношения.
Да, день действительно обещал быть очень теплым, снег таял, кое-где даже показалась старая дорожная плитка.
— Деда, — Борька еле поспевал за Ельциным, схватив его за палец, — если Бог есть, зачем ты тогда нужен?
— Как это за-чем? — не понял Ельцин. Он даже остановился. — Я — ш-шоб управлять.
— А Бог?
— Он контролирует.
— Тебя?
— И меня, понимашь, тоже… А как иначе-то?
— Дед, — Борька скакал рядом, — а зачем тебя контролировать? Ты что — вор?
— Почему я вор? — удивился Ельцин.
— Как это почему? Вон же у тебя какая охрана… Прячешься значит. А чего тебе прятаться, если ты не вор, а?
…Никогда и никому Президент России Борис Николаевич Ельцин не признавался, что у него тайная-тайная мечта. Он очень хотел, чтобы здесь, в Москве, народ бы сам, по собственной воле, поставил бы ему памятник.
Коммунист, победивший коммунистов, то есть самого себя! Памятник — это покаяние тех, кто травил и унижал его все эти годы, кто смеялся над ним после Успенских дач, кто злобно шипел ему в спину, когда он положил на трибуну съезда свой партбилет… — покаяние тех, кто издевался над будущим Президентом России как только мог.
— Пойдем, Борька, домой. Нагулялись уже.
— Дед, а охрана это твои слуги?
— Почему слуги? — удивился Ельцин. — Они мои друзья.
— А че ж ты тогда на них орешь?
— Я ору?..
— Ну не я же… — Борька недовольно посмотрел на Ельцина.
— A-а… ш-шоб знали, понимашь…
— Они не знают, что ты Президент? — охнул Борька.
— Ну… — Ельцин остановился, — ну… шоб, значит, не забывали!
— А забывают?..
— Ну-у… пусть помнят, короче…
Ветер размахнулся и налетел на старые сосны. Они обиженно вздрогнули и затрещали — из последних сил.
Поразительная особенность Ельцина резко, на полуслове обрывать любые разговоры, даже с собственным внуком, была неприятной, причем для всех одинаково; Ельцин вдруг замолкал, как бы предлагая подождать, пока он, Президент, обдумает свои мысли.
«Готовьте предложения» — любимая фраза Ельцина, если он не знал, как ему быть.
«Я так решил!» — к Президенту возвращалось достоинство.
Разговор с Шапошниковым, Баранниковым и Грачевым был назначен на час дня.
Ельцин решил говорить правду и только правду, все как есть.
На самом деле, конечно, он побаивался своих генералов, но интуиция говорила Ельцину, что генералы боятся его еще больше, чем он их.
Да, по-весеннему шпарит солнышко, по-весеннему всюду капель, красота неописуемая…
Ельцин медленно, тяжело поднялся по ступенькам каменного дома, открыл дверь. Первым вскочил Грачев, валявшийся в кресле:
— Здравия желаю, товарищ Президент Российской Федерации! В военных округах на территории России все в порядке! Боевое дежурство идет по установленным графикам, сбоев и нарушений нет. Докладывал Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам, генерал-полковник Грачев!
Ельцин молча протянул ему руку. За спиной Грачева по стойке «Смирно!» застыли Баранников и Шапошников: они играли в домино.
— Выйдем во двор, — сказал Ельцин. — Там и поговорим.
Его все время тянуло в лес, на свежий воздух, — Ельцин совершенно не доверял кабинетам. Он еще с вечера сказал Коржакову, что он и генералы уйдут в лес без охраны и распорядился, напоследок, «ш-шоб в кустах, понимашь, никого не было».
— Вы один всех и будете… охранять, — закончил он.
Коржаков понятия не имел, куда, в какую сторону пойдет Президент. Чистых пней не было, присесть негде, а скамейки в Завидово были только у корпусов.
Ельцин шел очень быстро, успевал за ним только Грачев, даже Коржаков заметно поотстал.
— Я, Пал Сергеич, здесь сяду, — Ельцин кивнул на упавшую березу. — Вы тоже, значит, устраивайтесь!
Береза была вроде бы сухая.
— Я мигом, мигом… Борис Николаевич… Разрешите, товарищ Президент?
Ельцин поднял глаза:
— Вы куда? Я не понял.
Подошли Баранников и Шапошников, а Коржаков все время держался поодаль, как и полагается.
— Стульчики прихвачу, Борис Николаевич. По-походному.
— А, по-походному…
Ельцин сел на березу и вытянул ноги.
— Давайте! — кивнул он Грачеву. — Стульчики!
Грачев эффектно прогалопировал в сторону дома.
— Ну, — Ельцин посмотрел на Баранникова, — что творится у нас в стране?
— По моей линии, — Баранников сделал шаг вперед, — все спокойно, Борис Николаевич.
Солнце спряталось, и вдруг налетел дождик. Коржаков тут же раскрыл зонт и встал над Ельциным, как часовой.
Маршал Шапошников и генералы делали вид, что дождь для них не существует.
— В трех округах, — тихо начал Шапошников, — продовольствия, товарищ президент, на два дня. Уральско-Приволжский, Киевский, Читинский и — Северный флот.
— А потом? — Ельцин внимательно смотрел на Шапошникова.
— Одному богу известно, что будет потом, Борис Николаевич. Хотя и можно… догадаться… — добавил он.
Дождь становился сильнее.
— А Горбачеву… известно? — Ельцин прибавил голос.
— На прошлой неделе я отправлял рапорт.
— Не справляется Горбачев, — сказал Ельцин.
— Так точно! — согласился Баранников.