«Президент не любит разговаривать, — вдруг понял Шапошников. — Президент умеет задавать вопросы, умеет отвечать, а разговаривать — нет, не умеет…»
На дорожке показался Грачев: за его спиной адъютанты катили огромную шину от грузовика, судя по всему — КАМАЗа, поддерживая ее с двух сторон.
— В гараже нашел, — радостно сообщил Грачев. — До корпусов-то далеко…
— Начнем беседу, — сказал Ельцин. — Еще раз здравствуйте.
Колесо упало на землю, генералы разодрали старую желтую «Правду», принесенную Грачевым (тоже, видно, в гараже нашел), постелили газетку и уселись — как воробьи на жердочке — перед Президентом России.
Дождь вроде бы прошел, вроде бы сворачивался, но сразу резко похолодало.
— Сами знаете… какая в стране ситуация… — медленно начал Ельцин. — И в армии… Плохая ситуация, я так скажу. Народ… страдает… — Ельцин старательно подбирал слова. — После ГКЧП все республики запрещают у себя на территории КПСС.
А что есть КПСС? — Ельцин изучающе смотрел на генералов. — КПСС это система. Если нет фундамента, если фундамент… взорван, сразу появляются, понимашь, центробежные силы. Обязательно… — Ельцин поднял указательный палец. — Если Прибалтика ушла, то Гамсахурдиа, допустим, не понимает, почему Прибалтике — можно уйти из Союза, а Грузии — нельзя. Он, как волк, Гамсахурдиа, все норовит… понимашь, — короче… это все совсем плохо… — Ельцин все время обрывал сам себя. — Я опасаюсь… имею сведения, што-о… этот процесс перекинется и на Россию, на нас, значит, — вот так… друзья! Так, глядишь, Россия развалится…
— Не перекинется, Борис Николаевич! — Грачев встал по стойке «смирно». — Не позволим!
— Не перекинется, правильно, — сказал Ельцин. — Вы садитесь. Я… как Президент… допустить этого не могу. Не дам!
Генералы молчали.
— Решение у меня такое. Советский Союз умирает, но без Союза нам нельзя, без Союза мы — никто, значит, давайте создавать новый союз, честный и хороший… Настоящий союз, современный… ш-штоб все у нас было как у людей, понимашь, главное — с порядочным руководителем.
Для начала, я считаю, такой союз должен стать союзом трех славянских государств. А уже на следующем этапе — все остальные. Славяне дают старт. И говорят республикам: посторонних нет. Все сейчас братья! Создаем союз, где никто не наступает друг на друга, где у каждой республики свой рубль, своя экономика и своя, если хотите, идеология… вместе с национальным менталитетом и колоритом. Ясно?
…Ельцин, сидящий на старой березе, был трогателен и смешон; он с головой погрузился в немыслимую куртку-тулуп, припрятанную, видно, еще с уральских времен. И ведь действительно в Ельцине было что-то комедийное — он напоминал огромного Буратино! Мастер приделал ему руки, ноги и хотел было поработать над его лицом, но что-то, видимо, его отвлекло, и композиция осталась незаконченной.
— Если Азербайджану идеология позволяет убивать армян, — все так же тихо заметил Шапошников, — а Азербайджан, Борис Николаевич, не захочет сейчас вернуть Карабах…
— Ну и шта-а… — махнул рукой Ельцин. — Рас-сия… как старший брат… всех остановит… разом… и посадит за пере-го-воры. Пусть разговаривают. Ско-о-лько нужно. Пока, значит, не найдут решение. А вы што… ха-тите… ш-шоб все было как с-час… што ли?., ни бе, ни ме?..
Когда Ельцин сердился, он начинал говорить как-то по-клоунски; возникало ощущение, что он пародирует самого себя.
Дождь пошел сильнее, и Коржаков опять раскрыл над Ельциным зонт.
Генералам зонты не полагались, генералы мокли, но Ельцин этого не замечал.
— То есть Россия все равно центр, Борис Николаевич? — тихо спросил Шапошников.
— А как? Только центр, понимашь, без Лубянки и… разных там… методов. Это, — Ельцин опять поднял указательный палец, — главное! Свобода!
И Москва, понимашь, будет… центр здравого смысла. Как третейский судья! Захотим — прикрикнем на Карабах, жалко что ли? Но если прикрикнем, то с умом! А если с умом, это, значит, нормально и демократично… — Ельцин сделал паузу и опять смерил всех взглядом с головы до ног, — потому что армия остается единой, погранвойска — одни, МВД, внешняя политика — одна. Почти все одно… короче…
…Да, чувствуется в Завидово север, еще как чувствуется, ветры бьют наотмашь, даже здесь, в лесу…
Коржакову не хотелось прерывать это совещание — он задрал голову, пытаясь оценить все соседние березы. Вдруг какая свалится на Бориса Николаевича?
Грачев улыбался, кивал головой, слушая Ельцина, хотя аргументация его не убеждала. В декабре 88-го Нахичевань, например, уже заявляла о выходе из СССР. Ну, заявила… — а дальше-то что? Кто, какая страна или, скажем, международная организация признали бы выход из СССР трех прибалтийских республик без согласия на это самого СССР?
Еще больше, чем Грачев, разволновался Баранников: МВД остается, армия остается, а КГБ? Неужели Ельцин, всегда презиравший, кстати, «контору», сведет роль органов только к внешней разведке?
— Возражения есть? — спросил Ельцин.
Дождь вроде бы перестал, уже и солнышко вроде бы пробивалось через елки, но Коржаков так и стоял с огромным зонтом — строгий и злой.
— Ну?
Налетел ветер — удар был такой, что Ельцин, казалось, даже покачнулся на своем пне.
— Ну?.. — повторил он.
Генералы молчали.
— Я долго служил на Западной Украине, — тихо начал, наконец, Шапошников, — и знаю, Борис Николаевич… как там относятся к русским. Если позиции Москвы ослабнут, вокруг русских скоро начнутся такие пляски, что покрикивать придется… часто.
— И ваши предложения, министр?
Шапошников поднялся.
— Повременить… пока. Найти другое решение.
— Какое такое… другое?
— Ну… — Шапошников съежился, — иначе как-то все провернуть…
— А., как, понимашь? Вы знаете?
Ельцин разозлился, он даже чуть приподнялся на своем пне.
— Я не знаю, — развел руками Шапошников.
— И я не знаю! — отрезал Ельцин.
— Трудно будет, мне кажется, — продолжил Шапошников, — построить капитализм в одной, отдельно взятой республике. Мы… мы распадаемся, а везде — рубли, Борис Николаевич! Сначала надо, наверное, русскую валюту ввести…
— Вам не холодно? — вдруг поинтересовался Ельцин.
— Никак нет! — вскочил Грачев.
— Тогда сидите… — разрешил Ельцин.
— Вы, товарищ маршал, доложите Борису Николаевичу про разговор с Горбачевым, — вежливо попросил Баранников. — В деталях, если можно.
— Не надо… в деталях; Горбачев, понимаешь, уже… прибегал… ко мне, хотел вас, Евгений Иванович, в отставку отправить.
— Сволочь Горбачев, — твердо сказал Баранников.
Шапошников встал:
— Так я и знал, Борис Николаевич… Сначала завтраком кормят, потом сдают.
— Может, костер развести? — подошел Коржаков.
— Мне не надо, — буркнул Ельцин.
— Кроме того, Борис Николаевич, — упрямо продолжал Шапошников, — если Россия выделяется, так сказать, в самостоятельное государство, нас, русских, ну… всех, кто в России… будет примерно… сто пятьдесят миллионов — так? Если даже не меньше. А американцев… с их штатами… двести пятьдесят миллионов.
— Сколько-сколько?.. — не расслышал Ельцин.
— Двести пятьдесят.
— Ну и шта-а..?
— То есть даже по численности, Борис Николаевич, — невозмутимо продолжал Шапошников, — их армия становится в два раза больше нашей. Чтоб был паритет, придется увеличить призыв — верно? А у нас призывать некого, одни калеки, да и доктрина сейчас другая — сокращать Вооруженные силы… раз служить некому…
— Товарищ министр, вы не расслышали, — Грачев тоже поднялся и встал рядом с ним. — Президент Российской Федерации нашу армию не трогает. Она… армия… и будет как раз тем фундаментом, на котором мы выстроим новый союз.
— Сядьте оба, — приказал Ельцин.
— Да, когда еще он образуется, Паша… — спокойно возразил Шапошников. — Но пока… я так понял… союз трех. А я не уверен, что Снегур, например, быстро к нам присоединится, я их знаю…
— Зато Назарбаев присоединится, — твердо сказал Ельцин. — Вот увидите.
— Конечно присоединится! — согласился Грачев. — Куда он денется?
— Но… — Ельцин помедлил, — все, шта… говорит маршал Шапошников, он говорит… правильно. Мы же видим, шта… в Прибалтике происходит.
— А если Россия посыплется, Борис Николаевич, русские будут заложниками и в Татарии, и в Якутии, и в Калмыкии — везде! — вскочил Грачев. — Нет, товарищи, план Бориса Николаевича — хороший план, извините меня! Раньше надо было, я так считаю, — раньше!
Грачев посмотрел на Баранникова. Тот согласно кивал головой.
— Я, конечно, не политик, — воодушевился Грачев, — я даже… не министр… я простой солдат, десантник, генерал… но армия, я уверен, все сделает в лучшем, так сказать, виде… и все как надо поймет!
— Прибалтика — другое государство, — Баранников смахнул с носа капельку дождя, — а мы, славяне, обязательно разберемся между собой…
— Где разберетесь? — не понял Ельцин.
— Ну в смысле дружбы, Борис Николаевич, — уточнил Грачев. — Виктор Павлович в смысле дружбы говорит…
Коржаков хмыкнул, причем громко, но Коржакова сейчас никто не слышал.
— …И колебаться не надо, — продолжал Баранников. — Кремль для Горбачева — это ловушка. Как у Наполеона… А мы с Борисом Николаевичем… с Суворовым нашим… — до победы!
Ельцин, закутанный в полурваные тряпки, больше напоминал больную старуху, но аналогия прозвучала внушительно.
— А то Горбачев выдавит всех из Кремля, — закончил Баранников.
— Как? — не понял Грачев. — Зачем выдавит?
— А ты у министра поинтересуйся, какие у него планы! — вскочил Баранников. — И вообще: Ельцин — Президент и Горбачев — Президент. На хрена нам с тобой два Президента, Павел?
— На фиг не нужно, — согласился Грачев.
С Ельцина сполз тулуп, но Коржаков тут же подошел, заботливо его поправил.
— Ну, Евгений Иванович, — Ельцин повернулся к Шапошникову, — убедили они… как?
— А я «за», Борис Николаевич. Чего ж меня убеждать?
— Нет, вы спорьте, если… нужно, спорьте…