Вечером состоялся прием в здании немецкого посольства. И вот там, среди этого мрачного советского однообразия, я неожиданно увидел проблески исчезающей России, которая, по всей видимости, была когда-то великой. Несколько дам из бывших дворянских семей — не представляю, как они выжили во время красного террора. Вероятно, каким-то чудом или благодаря покровительству иностранных дипломатов.
Одна из них, графиня Ольга Валентиновна (опускаю фамилию, чтобы не навлечь на нее беду), обладает тем естественным аристократизмом, который невозможно выработать — его можно только унаследовать через поколения благородной крови. Её речь, свободно льющаяся на четырех языках, её манера держаться, тонкий ум… Ей, должно быть, около тридцати пяти, но в её глазах — глубина веков русской истории. Сколько ей пришлось пережить! И при этом сохранить такое достоинство!
Другая дама, Елена Дмитриевна, рассказала мне шепотом ужасные истории о том, что сделали большевики с членами её семьи. И всё же в ней нет озлобленности, только какая-то аристократическая печаль. Она играла на рояле Шопена и Чайковского — такая утонченность посреди этого грубого, пролетарского авангарда и большевистского мира новой России!
Эти женщины — последние драгоценные камни в короне, которую варвары разбили и втоптали в грязь. Они обречены. Новый режим не терпит никаких напоминаний о прежнем величии.
Всё остальное в этом городе безнадежно испорчено красной чумой. Еда отвратительна — какие-то серые, безвкусные каши в столовых и неизменная жирная селедка. Улицы грязны, здания обшарпаны. В магазинах — пустые полки. И везде эти красные флаги, лозунги, портреты… Одно слово — пропаганда.
Из окна гостиницы вижу очередь людей, стоящих за чем-то, что нам, немцам, сложно даже представить — возможно, за хлебом или молоком. И эти люди смеют называть это «прогрессом»!
К счастью, завтра наконец отбываю в Берлин. Увожу с собой не только бесценные артефакты и знания, добытые в Тибете, но и глубокое убеждение в правоте нашего дела. То, что я увидел здесь, лишь подтверждает: большевизм — это раковая опухоль на теле Европы, и мы должны остановить её распространение любой ценой.
А камень… О нем не пишу даже в дневнике. Сама его энергия, кажется, усиливается вблизи этого города скорби. Интересно, реагирует ли он на накопленные здесь страдания? Нужно будет обсудить это явление с рейхсфюрером, когда вернусь.
Странные дни в Москве. Снова отъезд в Берлин отложен. Ожидание транзитных документов затянулось. Но сегодня произошла неожиданная встреча. Единственное светлое пятно моего пребывания в Советской России — Пелагея. О ней стоит рассказать отдельно.
В музее древностей, куда я зашел скоротать время, она помогала с переводом каких-то текстов. В её имени слышится что-то от уходящей Руси. Тонкие черты лица выдают благородное происхождение, которое она, очевидно, вынуждена скрывать в этом новом мире. Мы разговорились об экспонатах, признаюсь её знания впечатляют.
Она предложила показать мне настоящую Москву, не ту, что демонстрируют иностранцам. Несколько часов, которые я провел с ней, словно выпали из времени.
В маленьком фотоателье на Арбате она уговорила меня сделать совместный снимок «на память», — сказала она с улыбкой. Фотограф долго возился со старым аппаратом. И я уже подумал не агент ли — это НКВД… Но теперь этот кусочек картона жжет мне карман, и я не знаю, что с ним делать. Уничтожить — суеверие, сохранить — сентиментальность, недостойная черта офицера СС.
Странно осознавать, что завтра она вновь станет для меня всего лишь частью этого чуждого мира, этого обреченного эксперимента большевиков. А сегодня, только сегодня — она была просто девушкой с теплыми руками и глазами, полными тихой печали…
Лебедев убрал дневник в портфель.
«Ни черта я не понимаю этого Франца Тулле!», — подумал он, закрывая глаза и откидываясь на спинку сиденья, — «почему нет этого фото?».
Но размышления прервались, он снова вернулся мыслями к Маргарите.
Наконец, вдали показались башни Вевельсбурга — массивного треугольного замка, возвышающегося над окрестностями подобно каменному исполинскому кораблю. Солнце уже клонилось к закату, бросая длинные ползущие тени на древние стены. У ворот замка застыли часовые в чёрной форме СС. Они отдали честь подъезжающему автомобилю, и тяжёлые ворота медленно открылись, впуская Константина Лебедева в святая святых Черного Ордена.
Он почувствовал мощнейшее колебание энергетики, которая пронизывала это место сакральными волнами, казалось они крушили время и пространство, заставляя человека чувствовать себя ничтожной песчинкой в величественной тени замка. Константин ощутил непреодолимый трепет, удивляясь тому, как больная воля человека может создать такой объект на Земле.
Здесь, в этих стенах, среди древних реликвий и оккультных символов, должна была состояться важная встреча с человеком, чьё слово в Рейхе значило едва ли не больше, чем слово самого фюрера.
Густав Ланге, как тень повинуясь врожденной немецкой дисциплине, бесшумно выскользнул из машины, открыл дверь. Константин Лебедев, держа в руке небольшой кожаный портфель, шагнул на гравий двора. Лёгкая вечерняя дымка хваталась за каменные стены, придавала месту по-настоящему зловещую атмосферу. Константин почему-то вспомнил одну свою любимую видеоигру Wolfstein return of Castl. Он обернулся — на заднем плане, как бы охраняя весь комплекс, возвышалась Северная башня, сердцевина философии Гиммлера.
«Млять… Как в компьютерной игре, только монстров, порожденных нацистами в секретных лабораториях, не хватает… Хотя, почему не хватает с одним из них я сейчас встречусь», — подумал он, неожиданно ощутив прилив трепета.
Лебедева встретил лично сам комендант замка Вевельсбург Манфред фон Кнобельсдорф
— Хайль Гитлер! — поприветствовал он Константина, — рад тебя видеть Франц.
Он пожал ему руку и по-отечески приобнял за левое плечо.
Лебедев уже не удивлялся, что всякий высокопоставленный эсэсовец обращался к нему с особым теплом и уважением.
— Пойдем я отведу тебя к Генриху. У него сейчас очень важный момент его жизни…
Они прошли в Северную башню замка, в центральную комнату Ордена СС — место, которое Гиммлер видел, как сакральное сердце своего мистического ордена. Завидя их, безмолвные эсэсовцы в черной форме, открывали массивные деревянные двери, инкрустированные старинной германской резьбой, пропуская во внутренние помещения замка. Лебедев, окунувшись в атмосферу готических сводов, в профиле которых, как ветви древнего ясеня Игдрасиль, свисали с потолков тяжелые люстры, сверкающие медным и хрустальным сиянием, шел словно во сне и боролся внутри себя с тем «благоговейным» трепетом, который накатил на него еще при входе.
«Лебедев возьми себя в руки… Один… Два… Три…», — твердил он самому себе, идя мимо портретов и артефактов избранной арийской мифологии.
Они прошли по полу, блестевшему мозаиками с рунами и солнцами, особенно бросилась ему в глаза символика «Чёрного солнца», оккультный знак апокалиптической власти.
Лебедев, в своей «прошлой жизни 21 века» был уже в этом замке, когда посещал Германию находясь в командировке, но тогда это место не произвело на него такого подавляющего волю впечатления.
Генрих Гиммлер сидел на массивном деревянном троне, который, по легендам, некогда принадлежал саксонскому королю Генриху Птицелову. Лебедев знал из архивных показаний бывших нацистов, что рейхсфюрер испытывал невероятную, особую любовь к этому трону. Конечно трудно подтвердить его подлинность, но именно сам Черный Герцог Гиммлер не сомневался в его принадлежности.
Искусно вырезанный из тёмного дуба, массивный и внушительный трон, с высокими резными спинками, украшенными виньетками в виде орлов и германскими рунами стоял почти по середине огромной комнаты. Несмотря на вековую патину, оставленную временем, он выглядел очень внушительно. Рукояти хоть и грубые, но элегантные, изображали львиные головы с оскаленными зубами. Человек стоящий перед троном смотрел в глаза им и казалось, что львы будто охраняли сидящего в нём властителя. Основания массивных ножек, вырезанные в виде волчьих лап, символизировали ассоциацию трона с древнегерманской мощью и агрессивностью.
В комнате царил полумрак, освещаемый лишь светом факелов и свечей из темного воска. Лебедев и Манфред фон Кнобельсдорф тихо вошли и остановились.
Гиммлер восседал прямо, сдержанно и почти статично, его поза показывала абсолютную уверенность. Тонкие руки покоились на подлокотниках трона, а пальцы, подрагивая, едва касались резных фигур львов. Он был в черной форме СС старого образца с серебряными цепями и галунами. Отсветы факельных огней и свечей играли на отполированных до блеска черных сапогах. На боку покоился знаменитый серебряный кинжал СС со свастикой.
«Вот же блять…», — вздохнул про себя Лебедев, впрочем, он вел себя, тихо стараясь не привлекать внимание сидящего на троне.
Гиммлер, обладающий достаточно жалким физическим телосложением — долговязый и худой, казалось, полностью растворился в древнем величии, которое, по его мнению, передавал трон. Многие, кто видел его на троне, отмечали его необыкновенное преображение — место не только возвышало его физически, но и усиливало его внутреннее ощущение принадлежности к древнему арийскому наследию, которое он будет возрождать, не считаясь ни с какими жертвами. Бледное, вытянутое лицо застыло в бесстрастной маске, а очки с круглой металлической оправой создавали выпуклую тень на впалых щеках и только глаза — холодные, колючие — выдавали его напряжённое внутреннее состояние.
Человек, по чьему приказу убили миллионы человек, подвергая мучительной смерти, верил, что сидит на троне короля Генриха Птицелова не случайно. Для Гиммлера этот трон был не просто артефактом, а дарованным лично ему символом преемственности силы древних германцев. Он истово верил, что трон германского короля из прошлого, воплотился в сакральный ключ, открывающий ему, и только ему, мистическую власть на создание своего ордена — современное воплощение древнего духовного союза.