осемнадцати, в рваной фуфайке ватнике, сжимал ППД так, будто это единственное, что держит его на ногах. Глаза — круглые, полные ярости и страха — метнулись к эсэсовской нашивке на рукаве Лебедева.
— Фриц! — выдохнул он сдавленно, словно слово что-то обожгло его горло.
Палец дёрнулся на спусковом крючке. Сухой щелчок затвора. Осечка.
Лебедев машинально направил в ответ на парня Люгер, палец едва не нажал спусковой курок, но Константин тут же опустил руку.
«Черт! Ты чего творишь! Ты сейчас убьешь своего!», — одернул он себя.
— Слушай парень, я не могу в тебя стрелять… Я не фриц… я российский разведчик. Я русский… Пропусти меня. Мне надо уйти. Это очень важно, пойми, — голос сорвался, превратившись в хрип, — Я разведчик! Я наш… Я русский…
Это первое, что пришло в голову, хотя даже ему самому это звучало как бред.
Парень молчал. Только скула дёргалась нервно, а ствол оружия медленно поднимался снова и снова. В глазах все та же ненависть с примесью страха — тот самый, что гнал в атаку советских мальчишек, не успевших даже впервые побриться.
Снова сухой щелчок.
— Отпусти. Ради бога. Я не могу тебя убить, — Лебедев встал и шагнул вперёд, протянув пустую ладонь. — Я не могу, вот сейчас, всё объяснить… Это тебе будет сразу сложно понять… Но ты должен понять.
Новая ракета вспорола небо. Паренек упорно молчал.
— Хорошо? Договорились? — спросил Константин, улыбаясь и сделал движение вперед.
В этот момент в небе повисла еще одна осветительная ракета и он потерял сознание получив сильный удар прикладом в лоб.
Деревня, занятая партизанами, напоминала развороченный улей. Немецкие бомбардировщики прошлись здесь накануне, оставив вместо изб почерневшие остовы из обгорелых бревен и печные трубы, одиноко торчащие в небо. Лебедева вели через двор, где женщины в платках разбирали трофейное оружие, вещи неподалеку лежали тела убитых, накрытые брезентом в пятнах.
Женщины смотрели, словно ножами резали — ненависть, презрение, смешанные с любопытством, вонзались в пленного «немца». На нем всё ещё болталась форма СС, но без ремня и сапог — их отобрали, выдав рваные валенки и телогрейку поверх формы. Маскировка смехотворная, но хоть как-то его скрывала от людской расправы.
У колодца их ждал трофейный грузовик «Опель-Блиц» с закрашенными крестами и нарисованными поверх советскими звездами. Рядом курили двое: партизан в ушанке и красноармеец в шинели.
— Вот ваш «язык», товарищ старшина, — партизан толкнул Лебедева в спину. — Говорит, наш разведчик. Но размыслю так, пяздит, как дышит.
Старшина, широколицый, с щетиной в палец толщиной, окинул пленного взглядом:
— Документы?
— Вот тута все, — сказал партизан, протягивая папку и фотоаппарат.
— А это что? — старшина ткнул пальцем в рукав Лебедева, где остался след от сорванных нашивок СС.
— Не знаю. Может, фашистский знак какой… Был.
— Вы чего же его все перья подергали, общипали, как куренка? Небось обобрали и обшарили как шпана подворотная. Ты Семен смотри у меня…
— Да так, не углядел, — потупился партизан, — хлазом, не успел моргнуть, а оне уже постягали с него… Шкуренку постщипали…
Партизан покряхтел и не глядя в глаза старшине вытащил из кармана ватных штанов медальон.
— Вота… Чуть не забыл медальхон ихней. Чуть не забыл.
Старшина хмыкнул, и досадливо махнув рукой, забрал медальон. Двое конвоиров затолкали Лебедева в кузов, где уже сидели раненые партизаны, обмотанные окровавленными бинтами. Один из них плюнул в него, но сил дотянуться кулаком не было, поэтому с ненавистью смотрел на него всю дорогу. Лебедев решил, что лучше притвориться спящим, чтобы не провоцировать бойцов. Он жмурил глаза, и покачивался в такт движущейся машине, улавливая обрывки разговоров старшины и водителя:
— … лейтенанта Вострикова предупредили? Пусть готовится к приёмке…
— … а если это провокация? Вдруг он мина замедленного действия?
— … да кто ж его знает пустили бы в расход, а он на самом деле разведка. В Сашка то, он стрелять-то не стал.
Дорога до ближайшего армейского штаба заняла шесть часов. Грузовик петлял по лесным тропам, объезжая разбитые мосты, воронки от бомбежек и сожжённые деревни. Местами попадались дороги, заваленные мертвыми и замёрзшими телами беженцев. Немецкие патрули плотно обстреливали дорогу, поэтому дважды приходилось прятаться в оврагах.
Штаб размещался в полуразрушенной церкви, после революции ставшей частью колхозного хозяйства. На колокольне — пулемётное гнездо и пост наблюдения. Лебедева, не жалея, пинками и тычками, втолкали в холодный подвал, где пахло сыростью и карболкой. Через час появился лейтенант Востриков и Константина вывели из подвала к нему на допрос.
Помещение бывшего колхозного склада, переоборудованное в часть штабной инфраструктуры, мало для этого годилось — стены, пробитые осколками и пулями, пропускали ледяные струи ветра, но других более-менее подходящих строений для допроса не было, кроме этого, дощатого пристроя к церкви. Поэтому Константина втолкнули в огромную прохладную комнату, где стояли пару ободранных крашеных столов с разложенными картами, стулья, а из всего освещения две коптилки из сплющенных сверху гильз. Дюжий красноармеец, который его привез от партизан, грубо усадил на стул.
— А ну, фриц, давай ручонки свои и не вздумай трепыхаться, — он жестко завел руки Лебедева за спинку стула и скрутил кисти проволокой, — готово, товарищ лейтенант, надежно спеленал как хряка перед ножичком.
Константин сидел напротив стола: лицо все в ссадинах и царапинах, подтек засохшей крови на лбу и правом виске. Тело ломило от боли, но терпимо — больше всего, почему-то, его раздражал колеблющийся свет самодельной лампы и запах горелого керосина, который въедался в легкие, вызывая приступы тошноты.
Скрипнули сапоги. Лейтенант Востриков прошел по комнате и сел за стол — сухой, как штык, не смотря на молодость уже с проседью в висках и холодными глазами, в которых читалась усталость от тысячи таких допросов.
— Василий, присядь у входа, — бросил он красноармейцу.
— Слушаюсь, товщ лейтенант.
Востриков бросил папку на стол, сел напротив, достал «ТТ» и не спеша положил его рядом.
— Звание, имя, часть, — голос монотонный, будто диктовал отчет о потраченных патронах.
«Он не НКВД, армейская контрразведка. Передали им… Значит, шанс есть, что сразу не расстреляют… но потом передадут однозначно в наркомат внутренних дел. Надо по максимуму повышать ставки», — Лебедев стиснул зубы.
Выдохнул и ответил:
— Гауптштурмфюрер Франц Тулле, я ученый археолог… Прибыл по личному поручению Генриха Гиммлера
Востриков удивленно замер на несколько секунд, а потом резко ударил кулаком по столу. Импровизированная лампа вздрогнула, тени метнулись по стенам.
— Не надо, нести чушь! — он наклонился вперед, и в его взгляде вспыхнула ярость. — Твои люди сожгли деревню в пяти километрах отсюда. Детей в сарае. Стариков повесили на колючке. Ты думаешь, я поверю, что ты просто какой-то ученый? Ты чего несешь? Какой еще к чертовой матери археолог? Гиммлер его послал! Я тебя сейчас к стенке пошлю! Ты падла эсесовская!
— Я не участвовал в этом, — голос Константина сорвался, намеренно выдавая русский акцент.
Востриков замер. Пальцы медленно сомкнулись вокруг пистолета.
— Повтори.
— Я… Гауптштурмфюрер Франц Тулле, я ученый археолог. Но я русский. Свое настоящее имя я не могу сказать. Я советский разведчик, — Лебедев заговорил с ним по-русски.
Востриков, кивнул красноармейцу, то неспеша подошел и резко врезал Лебедеву в солнечное сплетение, хорошо поставленным ударом. За онемевшей грудиной словно взорвалась бомба. Константин согнулся, задыхаясь.
— Ты либо сумасшедший, либо издеваешься, — лейтенант встал и приставил «ТТ» к его виску. — Ты может быть ты белый офицер, перебежчик или предатель Родины! Ты знаешь какой разговор с предателями Родины? Не пытайся юлить и врать, выгораживая свою дешевую жизнь предателя! А знаешь, что тебя выдало? Ты сказал, что ты российский разведчик, а не советский. Так кто же ты?
— Я советский разведчик. Служу в СС под именем Франца Тулле. У меня очень важная миссия… — хрипел Лебедев, хватая воздух ртом.
Лейтенант, еще раз кивнул солдату, тот ударил наотмашь. Лебедев на мгновение потерял сознание и упал вместе со стулом, медленно завалившись набок. Востриков не удержался, и размахнувшись пнул его в живот. У Константина вторая бомба боли разорвалась во всем теле, что вернуло его снова в сознание.
— Подними его.
Красноармеец легко поднял его вместе со стулом и дал отдышаться.
— Так, — лейтенант ударил ладонью по партизанскому рапорту на столе, продолжая держать пистолет направленный на допрашиваемого, — По словам партизан, вы сдались без сопротивления. Кричали, что вы «свой». Почему партизаны не пристрелили вас на месте?
Востриков внезапно развернулся и схватил его за подбородок, впиваясь взглядом.
— Еще раз спрашиваю. Зачем тогда сдались? Партизаны говорят, вы опустили оружие. Не стреляли.
Лебедев понял: это тест, Востриков пытается его как можно сильнее запутать.
«Но ты, не на того напал», — подумал он, кривясь от боли.
— Я не мог стрелять в своих. Мальчишка свой, русский, — сказал он, глядя в глаза лейтенанту. — Медальон, он у вас?
Востриков не моргнул, но Лебедев заметил, как дрогнул его указательный палец на спусковом крючке «ТТ».
— Какой медальон?
— Со мной, кроме документов и фотоаппарата еще был медальон.
Лейтенант медленно достал из кармана медальон, положил на стол.
— Что это?
— Это то, что вам нужно, как можно быстрее передать в Москву.
— Я не спрашиваю, что мне с ним делать. Я спрашиваю, что это?
— Тебе этого не понять.
— Потрудись, падла фашистская, объяснить мне!
Востриков подошел и приставил пистолет ко лбу Лебедева.
'Ну больше не бьешь значит понимаешь — я тебе что-то серьезное говорю.