— Это очень важный артефакт для Аненербе и для самого Гиммлера, а может даже Гитлера.
— Что на нем написано?
— Это древние руны, сам медальон ключ к получению другого важного артефакта, способного изменить ход войны.
Востриков долго молчал, пристально глядя на Лебедева, потом наклонился вперёд, впервые за весь разговор его голос дрогнул:
— Вы несете бред, как там тебя гауптштурмфюрер Франц Тулле.
— А если нет? — ответил Лебедев, — Как же много странностей: высокопоставленный офицер СС, входящий в ближний круг Гиммлера, второго человека в Рейхе, сотрудник «Аненербе», чисто говорит по-русски, не стал стрелять в русского паренька… Сам сдался в плен… Как тебе такое лейтенант Востриков?
Востриков молча сел обратно за стол, достал пачку «Беломора», прикурил папиросу от тлеющего окурка. Дым заклубился в луче коптилки. Он молча продолжал смотреть на Лебедева.
«То-то и оно, лейтенант, что ты не дурак, а умный парень и все видишь сам», — подумал Лебедев, — «ты же не дуболом или опричник нквэдэшный, а армейская разведка».
— Последний шанс, «товарищ разведчик», — голос глухой, будто из-под земли. — Назовите имя вашего куратора в НКВД. Кодовое слово связи. Дату последнего сеанса.
«А теперь я тебя протестю лейтенант», — Лебедев усмехнулся про себя.
— Моя оперативная кличка — «Вихрь». Внедрён в Аненербе в 1939-м через польскую агентурную сеть. Контакт — майор Семёнов, отдел «2-Б».
Востриков продолжал молча курить, потом несколько секунд тщательно сминал гильзу от папиросы в жестяной банке.
— Вы понимаете, что даже если это правда или неправда… вас всё равно расстреляют?
— Зато ты, уже теперь, не уверен, — усмехнулся Лебедев. — И поэтому отправишь запрос в Москву. Проверьте радиоперехваты группы армий «Север», если они у вас есть. немцы планируют атаку новую атаку за Волховым… У них есть данные о слабых участках нашей обороны… Пятнадцатого ноября у них это сработало. Думаю, это более убедительно, потому что это и есть правда.
Востриков встал.
— Мы это посмотрим, — неопределённо сказал он и кивнул красноармейцу, — уведи его.
Глава 21
Расчет Лебедева был прост. Но он выстраивал тактику, как шахматную партию, только вслепую. Первый ход — балансировать на лезвии ножа между жизнью и расстрелом: подбрасывать Вострикову полуправду, в которой тонули бы все его сомнения.
«Рассказать всю правду о секретных раскопках под Лугой? Если НКВД проверит, то есть шанс, меня станут слушать, и я получу небольшой кредит доверия. Второй ход — заставить саму систему НКВД работать на себя. В Москве, в кабинетах Лубянки, сидят не только фанатики, но и довольно умные прагматики. Если послать им зерно сенсации, например, „эсэсовец, знающий операцию «Цитадель» или «Уран» еще до их планирования“ — из центра пришлют не цепного пса, а аналитика. Кого-то вроде майора Судоплатова, который умеет видеть пользу даже в дьяволе. Убедить их в своей полезности, ведь в их глазах, я же не советский разведчик, а фриц, желающий сотрудничать, чтобы спасти свою шкуру. Нет не подходит… Слишком рискованно. Увезут в Москву и начнут допрашивать и прессовать по полной, а там даже страшно представить, что со мной будет. Пока завоюю доверие пройдет много времени, и Маргарита снова попадет в концлагерь», — думал он, перебирая варианты стратегии.
Но был и третий, не озвученный ход — страх. Лебедев видел, как Востриков перечитывал его показания. В глазах лейтенанта уже не было прежней самоуверенности.
«Он верит мне ровно настолько, чтобы не застрелить меня тут же. Но если Москва промолчит… Тогда мне пиздец», — он подвел итог свои размышлениям.
Константин вдруг поймал себя на мысли, что ему очень хочется вернуться к немцам, в Германию… Ту да где он был в безопасности и в комфортных условиях высокопоставленного офицера СС не замешанного в кровавых преступлениях нацизма, который спокойно занимается наукой, пусть и лживой ее частью…
«Хотя то, что я видел в склепе, опровергает многие твердые научные знания напрочь», — подумал он, дрожа от холода в импровизированной камере.
Лебедев был патриотом, поэтому чтобы избавиться от малодушных мыслей, стоически готовил себя к возможной гибели, повторяя про себя мантру: «Смерть от своих — тоже оружие». Но умирать даже из патриотических побуждений не хотелось.
«Я здесь чужой и там чужой и нигде не буду своим, как бы мне этого не хотелось», — подумал, понимая, что ситуация не разрешится сама сосбой.
Но его больше всего, беспокоила судьба Маргариты — если он не вернется судьба ее будет страшной.
На следующий день лейтенант Востриков вошёл стремительно. Снег хрустел на его сапогах. Он быстро сбросил шинель на ящик, достал блокнот, сел напротив. Лицо — как из гранита: ни тени сомнения, только холодная методичность.
— Отдел «2-Б» расформирован в июне 41-го. Майор Семёнов погиб под Брестом. — Лейтенант встал, медленно обходя стул. — Вы либо бездарный врун, либо самый дерзкий эсэсовец, которого я встречал.
Лебедев приподнял голову, стараясь не моргнуть.
«Он уже отправил запрос в Москву. Значит, нужно тянуть время. Он проверяет каждое мое слово. Значит, запрос в Москву — не блеф», — подумал он, глядя Вострикову в лицо.
Старшина Василий в углу уже разминал свои кулачищи.
Лебедев почувствовал, как под одеждой стекает холодный пот, и неприятно «тянет» в животе. Востриков снова, как вчера схватил его за подбородок.
— Я не могу раскрыть все детали своей работы, — спокойно сказал Лебедев, — Моя легенда — Франц Тулле. Я не первый день в разведке, так же, как и ты. Я работаю в самом волчьем логове этого мира. И тебе в голову не приходит мысль, что я не могу тебе всего сказать? Если бы ты знал, через что мне пришлось пройти, чтобы оказаться здесь. А вдруг ты сливаешь немцам информацию?
Лейтенант отпустил его лицо, будто обжёгся.
— Чего ты несешь⁉ Я тебе сейчас падла за такие слова морду разобью! Я с июня сорок первого на передовой! У меня два ранения! — Востриков начал задыхаться от переполняющего гнева.
— Ты сам разведчик! — спокойно повторил Лебедев, — я не могу тебе раскрыть все.
Лейтенант успокоился и сел за стол.
— Даже если вы говорите правду… Москва пришлёт человека через три дня. До тех пор вы — шпион.
— Расстреляете, — кивнул Лебедев. — Но, если я прав — вы получите шанс изменить ход войны.
Лейтенант бросил окурок на пол, раздавил сапогом.
— Сержант! — крикнул он в дверь. — Перевести в камеру. Двойной пост.
Когда шаги затихли, Лебедев прислонился к стене.
«Три дня. Успеет ли Востриков получить ответ из Москвы? А если успеет… поверят ли там? В любом случае заинтересуются, высокопоставленным нацистом, который утверждает, что он советский разведчик».
Снаружи грохнул орудийный залп. Немцы ударили по деревне. Сверху на него посыпалась штукатурка и пыль.
Через три дня. Утром, Лебедева перевели в Кабинет в полуразрушенном здании райкома, переоборудованный под штаб НКВД. На стене — карты Лужского района, испещрённая пометками и рядом карта западной части СССР. В углу дымила печка-буржуйка, но холод, выстудивший его тело в «камере», остался и всё равно пробирал до костей. Лебедев сидел на табурете, сжимая в руках жестяную кружку с горячем чаем. От пальцев тепло медленно расползалось по всему телу и даже в какой-то момент его начало клонить в сон.
«Ну раз налили горячего чая значит, пока все хорошо», — думал он с наслаждением прихлебывая горячий напиток.
Вошел он — худощавый, в потёртой гимнастёрке без знаков различия человек. Мужественное, волевое лицо, сильный подбородок, волнистые каштановые волосы. Пронизывающий взгляд серо-голубых глаз цепко устремился на Лебедева. Но по тому, как замерли конвоиры у двери, стало ясно: это не просто «майор из Москвы».
Лебедев узнал его по архивным фото XXI века: Александр Михайлович Коротков, начальник 4-го отдела НКВД, суперлегенда нелегальной разведки. Тот, кто наладил работу беспрецедентной агентурной сети в Германии «Красную капеллу».
— Я… — начал Лебедев встал, но Коротков резко поднял ладонь.
— Ну здравствуй Франц.
Он пожал Лебедеву руку и обняв, похлопав по плечу.
— Рад тебя видеть, мой друг, — Коротков тепло улыбнулся и еще раз крепко пожал руку.
В его низком, приятном, голосе, звучала искренняя симпатия. Сказать, что Лебедев растерялся, это значит ничего не сказать. Он лишился дара речи и пристально, не мигая, смотрел на Короткова словно на мраморную статую, где-нибудь в Версале. Коротков засмеялся и заговорил с ним на совершенном немецком языке окрашенным легким венским диалектом.
— Садись Франц. У нас будет долгий разговор.
Он дружелюбно подтолкнул онемевшего Константина к табурету. Сам прошел к буржуйке и взяв чайник подлил кипяток в жестяную кружку Лебедева. Потом вытащил из кармана небольшой бумажный сверток и развернув его положил перед Константином колотый сахар.
— Давай Франц угощайся, как говорится чем Бог послал.
Он внимательно посмотрел на Лебедева.
— Удивлен? — усмехаясь спросил он, — Помню, как ты пришел к нам в 38-м, после экспедиции в Тибет. Твоя принципиальная позиция против нацизма произвела на нас большое впечатление. Такие идейные сотрудники — большая редкость, это скорее близкие друзья. Мы проверяли тебя очень долго. И те данные, что ты нам передал имели большую ценность… Ну давай пей чай в прикуску, по нашему русскому обычаю. Мда-а 38-ой год…
Коротков процитировал:
'Настало время: лик Мистерий
Разоблачится. В храм чудес
Сей Книгой приоткрыты двери.
И виден свет сквозь ткань завес.
Авроры блеск сияет велий
Ее земле благовествуй.
Мной зазвучи, как ствол свирели,
Как арфа вздохом легких струй!'
— Шиллер, это ведь ты меня пристрастил к его великой поэзии, а я тебе раскрыл красоту слога Пушкина и Лермонтова.
— Это Новалисс…
— Что? — переспросил Коротков.
— Это Новалис Харденберг фон Фридрих. Стихотворение «К Тику».