Вскоре после того, как здесь официально был создан Дом творчества Союза советских писателей, он сильно разросся. В его комплекс входили уже семь двух– и трёхэтажных дач. Позднее центральное здание со столовой снесли – и в 1970-м вместо него построили двукрылую десятиэтажку на 90 номеров. В самые жаркие годы, когда наплыв отдыхающих на рижском взморье был особенно велик, летом в этих номерах одновременно размещалось человек двести. <…>
Писателям, отмеченным особыми регалиями и стотысячными тиражами, доставались самые престижные – высокие этажи. Там из окна, как на ладони, видны были море, верхушки сосен и закат по вечерам. Интерьер в верхних номерах тоже был поновей и подороже. Переводчиков, критиков и прочий литературный люд помельче селили на этажах со второго по шестой. Здесь всё было попроще, но зато, когда отключался лифт (а это обязательно происходило раз или два в каждый заезд), проблем спуститься вниз или подняться к себе в номер, можно считать, не было никаких. <…>
Я читал разные воспоминания о дубултском Доме писателей, но как ни странно, все они посвящены только людям, которые здесь бывали. И ни строчки о нём самом – о том, как тут было хорошо. Ведь здесь перебывало очень много народу (как всегдашних постояльцев, так и совсем чужих, далёких от писательского дела людей) именно потому, что место это было – райское. Описания самого Дома творчества, известной на весь мир жемчужины Юрмалы, не осталось, наверное, потому, что никто не мог даже предположить, что однажды он будет самым варварским образом ликвидирован.
Е.С. Стоило это всё, в общем, относительно недорого. А раз в год через Литфонд можно было бесплатно получить путёвку на один срок (это что-то около месяца).
Но я ездил не “в сезон” – потому что “в сезон” туда трудно было попасть: в это время ехали всякие генералы от литературы. Обычно я ехал туда поздней осенью или даже зимой – и там жил до начала мая: три, четыре, пять месяцев…
Один только раз я летом в Дубулты попал – когда туда пригласили моего автора-итальянца, Джузеппе Д’Агата, и мне тоже предложили поехать с ним. А поскольку он был с женой и дочкой, то и мне тоже дали путёвку с сыном и женой. Тем более, что в это время моя жена как раз переводила очередную книгу Д’Агата – “Америка о’кей”[46]. Ну и я, естественно, поначалу помогал жене: половину она переводила, половину я. Джузеппе жил в большом корпусе, а я в коттедже, на первом этаже; я сидел перед окном, переводил, – а он подходил по несколько раз в день, проверял: работаешь?
Но, кстати, потом, когда моя жена переводила уже Примо Леви, она сокрушалась: “Никто же не верит, что это я перевожу: все думают, что ты!”, – что была абсолютная неправда, потому что я ни одного её перевода Леви не читал в черновике. Естественно, мы советовались по каким-то вопросам, потому что у неё не было основательного знания – она была германистка и итальянский выучила на ходу, у нас дома с итальянцами, которые приходили ко мне в гости разговаривать о том о сём. Поэтому у неё бывали проблемы со спряжениями глаголов и так далее. Но у неё было хорошее чувство русского языка! Поэтому, конечно, её переводы Примо Леви – замечательные.[47]
М.В. А вы от руки писали? Или всё-таки на машинке?
Е.С. Поначалу я писал от руки, но и машинку освоил довольно легко. Но и дальше продолжал писать от руки – особенно когда работал со стихами; после я перепечатывал это всё – и опять, по новой… А потом уже, когда появились компьютеры, – всё, теперь я работаю на компьютере.
Была ещё одна книга, которую мы с женой могли перевести вместе. Там же, в Дубултах, я как-то раз переводил для Худлита “Orlan-do Furioso”[48]. У меня даже был договор – но не на всю поэму, а на фрагменты поэмы. А перевести целиком – как-то было мне влом; ну, много очень, ещё и с прозаическими кусками… И я переводил не всё подряд, а выбирал какие-то отдельные куски – песни, которые мне больше нравились. Так вот – по вкусу. Я потом печатался с ними в журналах. Ну, а до книги так дело и не дошло. И я помню, как меня всё жена теребила, говорила: “Давай я буду переводить эти прозаические куски за тебя”; но всё равно дело дальше не пошло.
Вечером 31 августа 1973 года ближе к девяти часам обитатели Дома творчества в латвийских Дубултах по обыкновению собрались у голубых экранов – посмотреть, “чего там у них в Москве происходит”. Телевизоров в номерах не было – они стояли в холлах, по одному на этаже (как в больнице или пионерлагере), и потому просмотр телепередач был коллективным. Это было очень удобно: вряд ли кто-либо из присутствующих осмелился бы оспаривать вслух необходимость просмотра программы “Время”. Если у себя в номере – пожалуйста, но чтобы при всех остальных подвергать сомнению исключительную правдивость передачи – это уж увольте…
Е.С. Мало кто знает, но я – автор одной песни на итальянском языке. Дело было так.
Мне позвонили из Мосфильма и сказали, что у них готовится картина под названием “Серафим Полубес”[50]. Композитор фильма Алексей Рыбников – в ту пору ещё молодой, но уже очень известный, работавший тогда в Ленкоме, – заявил, что ему нужна одна итальянская песня; и кто-то им подсказал, что есть человек, который может такую песню написать, то есть я.
Они прислали мне музыку, довольно длинную, и я сочинил им песню.
А потом, когда я пошёл на просмотр в Мосфильм, смотрю – в титрах нет упоминания о том, что “текст песни – Солоновича”. Я говорю: “Нет, ребята, так не пойдёт”. Они пообещали исправить это.
А когда фильм вышел, и его показывали по телевизору, – я в то время как раз жил в Доме творчества в Малеевке. Однажды выхожу я утром в столовую – а меня все поздравляют. Я спрашиваю – с чем? Как “с чем”! Вот, с песнями!
Но оказалось, что в титрах уже было написано просто – “текст песен”, а там-то все пели частушки! А от моей песни остался – лишь припев; там танцплощадка, значит, и певичка этот припев поёт. Он очень простой:
М.В. Ваш ровесник и коллега, Павел Моисеевич Грушко, испанист, вместе с упомянутым композитором Алексеем Рыбниковым сочинил целую рок-оперу – “Звезда и смерть Хоакина Мурьеты”[52] – по мотивам кантаты[53] Пабло Неруды. А к вам с такими предложениями не обращались?
Е.С. Нет, не довелось. Но дело в том, что у Грушко уже был опыт. Он сразу по этой “песенной” стезе пошёл. Он ненамного старше меня, всего на полтора года; когда я поступил в Иняз, он там уже учился на испанском отделении, – и я помню какие-то вечера студенческие, где уже пели песни на его слова. А потом он ещё и женился на композиторше (которая тоже с нами училась в институте), то есть, у него появилась соратница, которая перекладывала его тексты на музыку.
Любопытно, что благодаря Павлу Грушко я едва не попал в кино. Когда Михаил Калатозов, режиссёр великой картины “Летят журавли”, готовился снимать фильм “Красная палатка” (1969) про спасение экспедиции Нобиле, то Грушко, который уже работал когда-то ранее с Калатозовым на Кубе, порекомендовал ему меня – потому что фильм предполагался совместный, советско-британско-итальянский, и им нужен был переводчик. Я согласился, разумеется! Потому что предполагалась поездка на Шпицберген, и мне стало интересно. Со мной заключили договор, выписали пропуск на “Мосфильм” (я этим пользовался вовсю – ездил туда смотрел всякие фильмы), ну а “работа” моя на подготовительном этапе заключалась лишь в том, что мне два раза в месяц привозили зарплату. Но вот когда дошло дело до собственно съёмок, и приехала итальянская группа, – у меня, увы, уже был договор на Петрарку… Я бы просто не успел сделать книжку. Так я и не попал на Шпицберген.
А в кино, впрочем, всё-таки однажды попал – ещё задолго до этой истории. Студентом я поучаствовал в съёмках фильма “Адмирал Ушаков” (1953). Несмотря на скалы в кадре, снимали это всё в павильонах Мосфильма, – и в какой-то момент они пригласили в массовку студентов Иняза со знанием итальянского языка, чтобы те изображали итальянских матросов. В их числе и я там оказался.
М.В. Ещё один ваш одногодка и коллега по стихотворному переводу (но человек, впрочем, совершенно иного склада, чем экспансивный Грушко) – Андрей Сергеев, автор замечательной книги “Альбом для марок”, за которую он получил премию “Русский Букер”. Я вспомнил его потому, что он тоже, как и Грушко, активно работал как оригинальный автор. У вас, глядя на них, не было искушения тоже выступить не от имени поэтов итальянских, а от собственного имени?
Е.С. Ну, так чтобы прямо тянуло – нет. Я пописывал что-то, как уже говорил, ещё с юности, но долгое время это не было всерьёз. Поэтому, когда меня спрашивали: “Ты же, наверное, и сам пишешь стихи, если чужие стихи переводишь?”, – я всегда отвечал как-то уклончиво, пожимая плечами: мол, понимайте как хотите.
М.В. Но в вашей последней – на настоящий момент – авторской поэтической книге[54] есть лирическое стихотворение, датированное ранним – 195(?) – годом:
i. l.
Обидами меня не осаждай,
суди меня, суди – не осуждай,