так называемой советской школы художественного перевода. Так вот, он говорил так: “«Поэт-переводчик» звучит как «вор-рецидивист»”.
М.В. В каком-то смысле я понимаю эту шутку. Асар Исаевич был очень чувствителен к мельчайшим оттенкам смысла.
Е.С. Шутка, да. Тем не менее, я всегда помню эти слова.
И когда пишут, что “состоится творческий вечер поэта-переводчика Евгения Солоновича”, я говорю: “Нет-нет-нет – поэта и переводчика”.
А ещё лучше – просто “творческий вечер Евгения Солоновича”, потому что, хотя долгое время я переводил только стихи, но потом стал переводить ещё и прозу. Пусть и значительно позже.
И должен сказать, Миша, что переводить прозу нисколько не легче, чем переводить стихи. Потому что отношение к слову переводческое требует вообще очень большого внимания, большой работы. И если раньше я работал, переводя с итальянского прозу, с итальянско-русским словарём, ну и со словарями, конечно, русского языка, – то потом я стал работать уже со словарями синонимов, итальянскими и русскими; они стали главной опорой моей.
Прозаические переводы я начал с уже упомянутого Джузеппе Д’Агата. Причём вышел на него – совершенно случайно. Я, естественно, общался с корреспондентами газеты “L’Unitá”, и в гостях у одного из них однажды встретил незнакомого человека, которого мне представили как итальянского писателя. Это и был Джузеппе Д’Агата…
Потом, спустя годы, он стал президентом Итальянского синдиката писателей – и тогда уже начал ездить в СССР довольно часто, а в тот раз я и не помню, каким образом он здесь оказался. В 1966 году то наше знакомство состоялось, кажется.
И он мне тогда, сразу после знакомства, говорит: “А вот у меня книжка есть. Может быть, она вас заинтересует? Приходите ко мне”.
Я к нему пришёл в гостиницу “Украина”, он мне эту книгу подарил. По-итальянски она называлась “Il medico della mutua”, то есть “Врач страховой кассы”. Но давать книге неизвестного русским читателям автора такое название – это заранее обрекать книгу на полную неудачу! Я стал с ним советоваться: а как ещё можно было бы её назвать по-русски? Он говорит: “У неё было название, которое я предложил сразу, довольно оригинальное, но издатель сказал: «Нет!»”. Ну и какое же, спрашиваю. “Дети Гиппократа”![57]
М.В. Вот вы рассказываете так легко: мол, пришли в Москве в гости к корреспонденту “L’Unitá” (по-видимому, итальянцу), а там случайно оказался ещё и итальянский писатель…
Между тем, как я представляю себе, в семидесятых, а тем более в шестидесятых, итальянцы в Москве были – наперечёт. Это сейчас, если в ресторане шеф-повар – итальянец, это в порядке вещей и уже никого не удивляет. А тогда ведь – такого не было? И потому, наверное, все друг друга знали, и это была какая-то одна тусовка… Или я идеализирую?
Е.С. Ну, какая-то “тусовка” была, пожалуй. Было общество “СССР – Италия”, во главе которого стоял Лёва Капалет; потом он работал культурным атташе советского посольства в Риме. Были преподаватели, какие-то коллеги, те же журналисты…
Но большой тусовки – а тем более литературной – не было, нет.
Ватная баба на телефоне
М.В. А к вам в гости часто приходили итальянцы?
Сейчас сложилось такое, что называется, общее мнение относительно того времени, что если в какой-то дом регулярно приходили иностранцы, то дом был под колпаком у КГБ. Вы ничего про это не знали?
Е.С. Итальянцы ко мне захаживали часто, да, но если я и был какое-то время под колпаком у “органов”, то скорее это было от общения с русскими диссидентами. Потому что общение это было непрерывное и естественное: мы всё время в домах творчества встречались, и все потом ходили друг другу в гости.
Поэтому и телефоны наши прослушивали, конечно, и мы, в общем, знали об этом, это не было новостью. Мы накрывали телефон чайной бабой[58], даже когда не разговаривали. А если начинались какие-то уж очень откровенные разговоры, то шли в ванну и открывали воду, чтобы глушить звук…
Был у меня как-то ещё такой любопытный случай. Поскольку я довольно часто ездил в Италию, однажды мне позвонил дяденька какой-то, сказал, что он из Комитета госбезопасности, и что, мол, вы в очередной раз собираетесь в Италию – и мне по этому поводу нужно с вами встретиться. Я не стал ждать, когда он мне предложит где-нибудь в КГБ встречаться или, как у них было принято, в гостинице какой-нибудь, и сразу сказал ему: “Хорошо! Приходите ко мне”. Потому что дома я себя чувствовал более спокойно и уверенно. Пришёл этот дяденька, я сразу ему говорю: удостоверение покажите; он показал. И он начал мне, конечно, говорить вот это всё: “Нас интересует, что́ думают о нашей стране итальянские писатели, с которыми вы общаетесь… Вы же понимаете, что нам нужна такая информация… И поэтому мы к вам обращаемся с такой просьбой – и если вы будете с нами сотрудничать, то вы сможете тогда чаще ездить в Италию”. Ну а я не растерялся и говорю: “Моя Италия – вот она: книжки мои. Я так-то не заинтересован особенно в этих поездках…”. Ну и он понял, что дело со мной у него не сладится, и говорит: “Мне нужно позвонить по телефону”; звонит и говорит: “Майор такой-то. Пришлите за мной машину туда-то”. Естественно, я его фамилии не запомнил – ни во время звонка, ни когда смотрел эту “корочку”, его удостоверение. Но потом мне однажды показали человека в ЦДЛ: “А это, – говорят, – куратор нашего московского отделения от КГБ”. И я узнал его.
М.В. Я рос в семье технической интеллигенции: отец – научный работник, мама – преподавательница медучилища. И для меня в советское время – в семидесятых, в начале восьмидесятых, – поездка за границу была чем-то таким… Всё равно что полёт на Луну!
Мой отец в начале восьмидесятых ездил в Польшу, налаживал сотрудничество со своими коллегами в области высокотемпературной физики. Казалось бы, “курица не птица, Польша не заграница” – но его тоже проверяли, решали: пускать, не пускать… В общем, целое дело. А вы так спокойно говорите, что ездили часто – в Италию!
Е.С. Да, но когда я ехал в те первые свои поездки, сопровождал как переводчик делегации спортивные, – то я тоже был на собеседовании. В ЦК на Старой площади. Там был отдел, который занимался этими поездками, давал добро. И там нас накручивали: не сморкаться в занавески, и так далее, и тому подобное. И после этого собеседования ты становился выездным на данный момент – или невыездным.
А когда я стал ездить уже от Союза писателей, то выезжал без всяких собеседований. Но добро всё равно давал ЦК. Был там специальный человек, я даже помню, как его звали: Михаил Иванович. И порой бывало так, что приходилось к нему идти лично на Старую площадь, и с ним говорить. Но к нему мы ходили только в том случае, если вдруг какая-то загвоздка с разрешением на выезд возникала.
Загвоздка у меня была, кажется, только один раз – когда приехал ко мне в гости один итальянский русист… Он пришёл ко мне с письмом рекомендательным от моего итальянского друга-писателя, и спрашивает, нет ли у меня случайно машинописи мандельштамовского “Разговора о Данте”. А у меня было всё это дело, конечно. Он говорит: “Не можете ли мне дать на время”? Я ему дал. А потом, когда я собирался в очередной раз, вскоре после этого, ехать в Италию от Союза писателей – где у меня были хорошие отношения с начальством иностранного отдела, я был у них как бы консультантом по итальянской литературе, – мне председательница этого самого иностранного отдела и говорит: “Женя, там у тебя какая-то загвоздка… Вот Михаил Иванович говорит, что ты дал иностранцу запрещённую литературу”. Ну и так вот я узнаю`, что этот мудак, по-другому не скажешь, прямо от меня пошёл в итальянское посольство (я жил тогда на Плющихе – там недалеко), чтобы ему сняли ксерокс. И, видимо, там кто-то его спросил: где ты это взял? Он сказал: у Солоновича. Ну а в посольстве, естественно, всё прослушивается… Вот меня и не пустили тогда.
А потом, спустя какое-то время, “Разговор о Данте” вышел в издательстве “Искусство”.[59] Ну и я говорю: вот, вышла эта книга-то! Но, как назло, мне тогда как раз предложили поехать с Всеволодом Кочетовым (сопровождая его в качестве переводчика) – с тем самым, который потом написал эту гнусную книгу, “Чего же ты хочешь?”[60]. И мне, конечно, очень не хотелось с ним ехать. Но выручило меня то, что незадолго до этого мне в Италии присудили премию за Данте[61] – и начальство сказало: “Ну, неловко как-то ехать переводчиком, а ты там это самое…”. Так что бог меня миловал.
М.В. То есть неудобно ехать простым толмачом, когда вам премию за переводы Данте выписали? Да уж, “судьба Евгения хранила”!
Шёл июль 1966 года, я с детьми уехала на море, в живописную лигурийскую рыбачью деревню Вариготти. Здесь много зелени – олеандры, перечные деревья, пинии; на холме – развалины старинной сарацинской крепости, окружённые масличными рощами. Витторио тогда работал в издательстве “Einaudi” и мог приезжать к нам только в конце недели. Девятого июня он предупредил меня, что приезжает с гостями. <…>
Квартира, которую мы снимали, была трёхкомнатная, и [переводчицу Ирину] Огородникову мы разместили в столовой, а Кочетову нашли номер в пансионе в том же доме, только этажом выше. Ночью Витторио пришлось отнести гостю своё одеяло, так как ему было холодно. Ирина и Кочетов пробыли у нас три дня, и всё время прошло в спорах. Вечером после ужина мы с Ириной оставили хозяина и гостя и вышли пройтись. Вернувшись, застали настоящую баталию: оба, разгорячённые водкой, говорили откровенно, оставив всякую дипломатию. Таким разъярённым я видела своего мужа только один раз, ещё в Москве, когда Метченко устроил ему проработку на обсуждении тезисов аспирантской диссертации, посвящённой формализму, считая выбранную тему неактуальной и неинтересной, и посоветовал “товарищу Страда” заняться проблемами перевода Маяковского на итальянский язык.