В тот вечер в Вариготти были поставлены точки над i: один отстаивал принцип свободы мысли и независимости суждений, другой даже в подпитии ни на йоту не отступал от линии партии, оставаясь всё время презрительно-холодным. Лицо Кочетова засветилось изнутри, только когда он рассказывал, как пил с генсеком цейлонской компартии. <…>
Когда я прочитала роман, вызывавший временами настоящую тошноту, по некоторым деталям я поняла, что Кочетову требовался материал, и эта поездка по Италии была чем-то вроде “творческой командировки”. <…> Однако всё, к чему прикоснулся Кочетов, приобрело какой-то пасквильный оттенок. Меня он превратил в Леру Васильеву и из советского патриотизма заставил уйти от мужа. Это своего рода контаминация: дочь скандально известного поэта Сергея Васильева была замужем за иностранцем, но заграница ей пришлась не по душе, и она вернулась домой. А Бенито Спада сошёлся с американской шпионкой Порцией Браун.
Через некоторое время до нас дошли пародии на кочетовский роман, особенно смешно написал Паперный. От Виктора Платоновича Некрасова пришла открытка, где была такая фраза: “Витторио, Кочетов тебя прославил, а сам обо…ся”. Кому-то Кочетов сказал, что в Италии его роман никогда не напечатают. Однако в 1970 году роман был переведён на итальянский и вышел с предисловием Витторио Страды. Один экземпляр перевода был отправлен автору.
…А в будущем нам предстояла неожиданная встреча с Кочетовым. В 1989 году двадцатилетнее визовое вето с Витторио было снято и по приглашению Союза писателей мы приехали в Советский Союз. В программу поездки входил и Новгород Великий. Гуляя вечером по городу, мы вышли на площадь с памятником: это был бюст-монумент В.А.Кочетова из чёрного мрамора. И прототипы Бенито Спады и Леры Васильевой не без удовольствия сфотографировались на его фоне.
М.В. Вcё-таки сейчас удивительно слышать, что при Союзе писателей был иностранный отдел, иностранная комиссия, которая давала какую-то визу, благословляла, допускала…
Е.С. Миша, чтоб вы понимали: мой загранпаспорт хранился – у них в сейфе. И поэтому, когда потом, после Перестройки и развала Союза, меня спрашивали, когда было лучше, тогда или сейчас, – то я всегда одно и то же говорил: если перечислять на пальцах, чтó я потерял, то потерял я очень много – дома́ творчества, поликлинику писательскую и прочее. Но если говорить о том, что я приобрёл, – я приобрёл свободу. Теперь паспорт у меня дома лежит.
М.В. Среди прочего вы потеряли возможность жить за счёт переводов стихов. Для современных переводчиков и поэтов сейчас сама такая возможность – совершенная фантастика. Переводы первоклассной поэзии – как full time job!
Е.С. Да, но зато я стал ездить в Италию преподавать! По приглашению итальянских университетов, на русистику, рассказывать о переводе. Это уже в перестроечное время началось, в девяностые… Я колесил по всей Италии, из университета в университет, чтобы привезти домой 500 долларов.
М.В. А вот когда вы ездили в советские годы, когда вас вызывали к этому Михаилу Ивановичу, – там какие были задачи и цели в тех поездках? Укреплять советско-итальянскую дружбу – или как это называлось?
Е.С. Тогда я ездил от Союза писателей. Какая-нибудь конференция, да…
Билеты нам приобретали тоже через Союз писателей – поэтому иногда я не летел, а именно что ехал: они говорили, что самолётом, мол, очень дорого, поезжай-ка поездом. Ну, я был поставлен в такие условия, и ездил в Италию поездом не один раз.
И потом, было же ещё и европейское сообщество писателей, в котором, собственно говоря, мы были одними из организаторов и прочее. Но эта организация существовала лишь до того момента, когда Солженицына исключили из Союза писателей[63], а потом итальянцы послали нас на три буквы…
И я хорошо помню: как раз, когда Солженицына исключили, мне должны были дать в Италии премию Квазимодо. Это была премия “Этна-Таормина”, которую ранее Ахматова получила, и при ней организовали ещё вот такую премию переводческую; я стал её лауреатом и должен был ехать её получать. И вот я, например, завтра уезжаю – а сегодня мне говорят в Союзе писателей, в иностранной комиссии: “Нет, никуда ты не поедешь”. Я говорю: “Почему? У меня уже билет есть! И паспорт с визой уже есть!” – “А потому что, – отвечают мне, – тебя могут спросить, чтó ты думаешь по поводу исключения Солженицына из Союза писателей, и во избежание… Непонятно, что ты можешь сказать, так что сиди дома”. Так я, в общем, и не поехал.
А рекомендовал меня туда, кстати, сам Рипеллино.
С Анджело Марией Рипеллино я познакомился в Москве, куда он часто приезжал; в том числе – для того, чтобы навещать Бориса Пастернака в Переделкино.
До тех пор, пока в 1967 году его не пригласили на IV съезд Союза писателей СССР, по возвращении с которого он опубликовал в “L’Espresso” статью “Крысы режима”[64]. Тогда он стал персоной нон грата и больше не приезжал.
После того, как в 1968 году он раскритиковал советское вторжение в Чехословакию, туда ему тоже оказался путь закрыт, как и во все страны Варшавского договора. Среди прочего, мне пришлось исключить его из антологии итальянской поэзии, которую я напечатал в 1968 году.
Наши встречи продолжились в Италии, в Риме. И там я испытал некоторое разочарование, на собственной шкуре ощутив разницу обычаев гостеприимства у русских и итальянцев. Потому что, когда он приезжал в Москву, я, разумеется, звал его к себе домой, и первое, о чём его спрашивал, как спрашивал и всех гостей: “Ты голоден?”. И предлагал ему всё, что он только пожелает. В Риме же я встретил иной приём. Я приехал туда с несколькими томами Пушкина, которые меня попросил передать ему наш общий друг, итальянист Николай Борисович Томашевский. Позвонил Рипеллино, чтобы сказать, что у меня при себе эти три тома для него, – и услышал в ответ: “Ну, приходи после ужина”. Впервые в жизни я сталкивался с подобным приглашением, и мне стало прямо-таки обидно; среди прочего, я был без гроша и очень голоден. Но, разумеется, я пришёл после ужина; кажется, мне предложили чашку кофе или бокал вина, не помню точно.
Через несколько лет один мой друг и коллега, уезжая в Италию с писательской делегацией, спросил у меня телефоны итальянских друзей; и, вернувшись, рассказал, что позвонил одному из них – и получил тот же ответ: “Приходите после ужина”. И тоже обиделся. Мне пришлось объяснять ему, что в Италии это – в порядке вещей. Например, однажды, в Риме, я пришёл домой к Джузеппе Д’Агата, и услышал от него: “Знаешь, я пригласил некоторых людей, которые хотят тебя видеть; они придут после ужина”.
Если вернуться к Рипеллино, то в России его начали вспоминать и переводить только спустя много лет после его смерти. В 1998 году, по случаю его 75-летия, я организовал вечер его памяти в ЦДЛ. Пригласил выступить и Андрея Вознесенского, но он, к сожалению, болел на даче и не смог приехать. Мы читали письма и стихи Рипеллино.
Потом я предложил “Иностранной литературе” опубликовать мои переводы его стихов. Редакция согласилась, и всё уже было готово, включая вступление, – но потом, непонятно почему, мне сказали: “Не нужно стихи, достаточно вступления с цитатами из анализируемых стихотворений”. Я, конечно, послал их куда подальше, и предложил эту подборку в “Новый мир”. Они опубликовали – и с большим успехом.
(из книги “Интервью с Евгением Солоновичем”)
Анджело Мария РипеллиноВ доброе старое время на облаке ватном лежало…
В доброе старое время на облаке ватном лежало
крупное яблоко. В доброе старое время
барочное зеркало отражало
свечу и свежую ветку сирени.
В доброе старое время была моя мама
с кофейной мельницей, зажатой между коленей,
и бубенцы прибоя за пеленой тумана,
и зеленое ква-ква-ква лягушиных бдений.
В доброе старое время был синьор Боттичелли
с пёстрым букетом вёсен в природной раме,
где горстка трепетных птиц выводила трели.
Домашнее было тепло холодными вечерами,
настой медуницы с лимоном и мятой,
сахарные куклы на допотопном комоде.
Дом нынче слеп, но фонарь, старый страж
бессонный,
светит сверху ему при любой погоде.
Перевод Е.Солоновича[65]
Джудит интересуется книгами критиков…
Джудит интересуется книгами критиков.
Что бы ей посоветовать такого?
Я выпил лишку, друзья, и, вообразите,
не могу фамилии вспомнить ни одного пустослова.
Мне держать бы за руки Джудит,
гладить её лицо, не бояться
и, неся околесицу, будь что будет,
неожиданно рухнуть в её объятья.
И сказать ей тоном раненого бретёра:
“Я и сам был когда-то критиком, моя ласточка,
и довольно злым – крыл чуть не всех без разбора,
но теперь, слава богу, критика умерла”.
Перевод Е.Солоновича[66]
М.В. Когда вы устраивали тот вечер в ЦДЛ к 75-летию Рипеллино (до которого он сам, увы, не дожил более двадцати лет) в декабре 1998 года, вы попросили нас, своих свежеиспечённых выпускников, перевести и прочитать фрагменты из его статей. И мне тогда выпало представить фрагмент как раз из той самой знаменитой статьи – “Крысы режима”.
В Большом Кремлёвском дворце, куда не проникает московская духота, все собрались, чтобы, вставив в уши белые кнопочки наушников, вяло слушать нудные проповеди – перемежающееся пышной риторикой нагромождение слов, постоянно сбивающихся на передовицы “Правды”. Аплодируя, они смаковали бесконечные порции докладов, в большинстве своём состоявших из списков имён, цитат из ежегодников и перечней любимцев, верных и послушных, рассортированных по каталогам, они же – проскрипционные списки для тех, кто оказался в них не упомянут.