Но за этим, в общем-то, ничего не воспоследовало. Орден вот в петличку вдеваю, когда иду в посольство, вот и всё. Дело в том, что commendatore – это просто такое почётное звание. Не обязательно быть орденоносцем. Это звание дают, когда хотят польстить человеку. Как dottore, только commendatore. Ещё eсть cavaliere. У нас такой кавалер – Геннадий Киселёв.[85]
Я получил этот орден вместе с Галиной Муравьёвой, по представлению Института культуры. Посольство поддержало, приехал министр культуры, и всё это вручали нам здесь, в посольстве.
М.В. И что вам это звание даёт? Ну, какие-то элементарные бытовые вещи – упрощённое получение итальянской визы, например?
Е.С. Да ничего не даёт. Ну, иду с этим значком в петлице – итальянцы видят и сразу понимают, что с этим человеком можно иметь дело.
А получение итальянской визы не зависит от этого ордена. Просто если хорошее приглашение было, от университета или другой уважаемой организации, то визу всегда давали легко. Когда я получал последнюю визу, я попросил Даниелу Рицци[86], она договорилась с новым консулом (прежний, с которым я дружил, уехал в Молдавию), чтобы он меня принял. Oн прочитал приглашение – и ляпнул мне визу сразу на пять лет. Правда, когда я писал заявление, прося консула меня принять, – я подписывался commendatore dell’Ordine della Stella della Solidarietá Italliana, и так далее.
М.В. Я знаю, что вы регулярно ездите в Италию читать лекции.
Е.С. Сейчас уже нет – а раньше часто ездил, да.
Читал лекции о переводе. Приводил конкретные примеры, то-сё, итальянцы слушали с интересом. Я был нарасхват – кочевал с севера на юг, с юга на север.
В Бергамо есть летние курсы русского языка, и там тоже ввели перевод; я несколько лет подряд ездил туда летом на месяц – на два, и там преподавал им перевод на курсах для изучающих русский язык. В сущности, занимался тем же самым, что и со студентами в Литинституте: выбирал произведения и переводил. Естественно, уже в обратном направлении – на итальянский с русского. Мы с ними разбирали переводы на итальянский, и это была хорошая школа поэтическая и для меня тоже. Галина Муравьёва там тоже что-то такое преподавала одновременно со мной…
У меня сохранились хорошие воспоминания об этой школе в Бергамо. Там был ещё один профессор из России – и мы с ним даже давали урок, как пить водку, как пить граппу. Солёный огурец… И вот мы демонстрировали это вместе с ним. Такой, говоря языком академическим, элемент страноведения.
Но в первую очередь, конечно, я с ними разбирал переводы и русские тексты. Современников в основном, но и классиков тоже.
Например, когда я вёл семинар в университете Сиены, где я почётный профессор, я с ними разбирал ни много ни мало Зощенко. Сложнее всего было объяснять итальянцам реалии России того времени. Зощенко же весь построен на реалиях…
И среди выпускников моих есть одна выпускница, которая теперь работает здесь, в Москве, преподаёт итальянский язык – и переводит Марину Цветаеву и современных поэтов, Марину Вишневецкую, в частности.
М.В. Зощенко – пример для разбора переводов хороший, но коварный… Он же весь построен на несобственно-прямой речи.
Е.С. Да, и переводить его очень сложно. Не только из-за реалий, но, вы правы, и вообще язык у него сложный. Тем не менее, успехи были на этом семинаре. Были хорошие переводы.
Casus Belli. Мучительное удовольствие
М.В. От несобственно-прямой речи Зощенко прямая дорожка к несобственно-прямой речи вашего Джузеппе Джоакино Белли, который тоже говорит от лица римского простонародья, представителем которого сам отнюдь не является. Белли – ваш главный автор уже много лет. Как вы его нашли? А главное – как вы нашли для него русский язык?
Е.С. У нас с Гоголя всё началось. Потому что благодаря Гоголю я, собственно, и заинтересовался им. А потом, когда я стал переводить, я понял, что поскольку у нас аналогов диалектов нет, а это язык простонародья, то надо использовать просторечия, разговорный язык. Вот и нашёл ключ. Так, собственно говоря, я его переводил и перевожу, и буду продолжать переводить именно таким образом. И недаром я в предисловии к книге пишу, что это мучительное удовольствие – переводить Белли.
В литературе о Белли непременно присутствует имя Гоголя, с которым связано начало европейской известности поэта: один из первых иностранцев, упомянувших о Белли за пределами Апеннинского полуострова, сделал это со ссылкой на автора “Вечеров на хуторе близ Диканьки” и “Тараса Бульбы”. Этим иностранцем был французский критик и поэт Шарль Огюстен Сент-Бёв. В 1839 году в “Путевом дневнике” Сент-Бёва появилась следующая запись: “Невероятно! Большой поэт в Риме, поэт оригинальный. Его имя Белли (или Бели). Гоголь знает его и подробно мне о нём говорил”. Несколькими годами позже, рецензируя вышедшую во Франции под заглавием “Русские новеллы” книгу Гоголя, Сент-Бёв поделился поразившим его фактом с читающей публикой: “На пароходе, отправлявшемся из Рима в Марсель, я встретил Гоголя. <…> Гоголь рассказал мне, что нашёл в Риме настоящего поэта, по имени Белли, который пишет сонеты на транстеверинском наречии, сонеты, следующие один за другим и образующие поэму. Он говорил мне подробно и убедительно о своеобразии и значительности таланта этого Белли, который остался совершенно неизвестен нашим путешественникам”. <…>
Писать стихи Белли начал подростком и уже через несколько лет приобрёл определённую известность в поэтическом мире, позволившую ему стать членом одной литературной академии и вскоре основать другую. Стихи, открывшие ему путь в академики, были безупречно гладкими, возвышенно красивыми, выдавали в авторе скорее эрудита, чем художника. Сочинялись они на литературном итальянском языке, а диалектом до поры до времени Белли пользовался исключительно в стихах на случай, в шутливых экспромтах, и тут он тоже не был оригинален: в Риме всегда считалось хорошим тоном баловаться стишками на романеско. Перелом в творчестве пришёлся на конец двадцатых годов, когда появились первые римские сонеты, которые легли в основание “памятника римскому простонародью” – так со временем поэт назовёт задуманное им собрание сонетов на диалекте (по первоначальному замыслу их должно было быть пятьсот, а в итоге оказалось 2279). У Белли как бы вдруг открылись глаза на город, в котором он живёт, на тех, кто ходит или ездит в карете по улицам, судачит с соседями, ест и пьёт вино до́ма или в траттории, подглядывает в чужое окно, марает стены неприличными надписями, женится и выходит замуж, рожает детей (частенько внебрачных), слушает и читает проповеди в храмах, благословляет паству, торгует индульгенциями. Увлечённый искусством перевоплощения, Белли выступает в своих римских сонетах от лица обывателя, живо реагирующего на то, что происходит в его собственном доме и в доме соседа или соседки, в центре города и на окраине, в кукольном театре и на археологических раскопках, в чертогах богача и в бедном жилище, в Божьем храме и на рынке, в судьбе государства и в судьбах его подданных. В сонетах звучит слово мастеровых и лавочников, трактирных половых и могильщиков, слуг и служанок, солдат и блудниц, отцов и детей. Их сочная речь, приправленная к месту крепким словцом, заражает поэта настолько, что в иной день он пишет по нескольку сонетов. <…>
На годы жизни Белли (1791–1863) пришлись шесть (!) пап, и неудивительно, что некоторые из них “украсили” не одну страницу его “Человеческой комедии” (кстати, по частоте употребления слову “папа” принадлежит второе место в словаре римских сонетов). Процветанию ханжества в Вечном городе способствовала не только близость понтифика: во времена Белли на 165 тысяч римлян приходилось 49 епископов, 2958 священников, 3110 монахов, 1500 монахинь. До конца противостоять ханжеству не удалось и Белли, просившему в завещании предать огню римские сонеты, и, если бы люди, которым он это заповедал, выполнили его волю, сегодня оставалось бы только гадать, чем поразил он воображение Гоголя, тем более что при жизни поэта был опубликован всего один римский сонет, да ещё два десятка напечатали в искажённом виде без ведома автора.
По свидетельству Доменико Ньоли, одного из его первых биографов, Белли редко случалось “уйти из гостей, не прочитав что-нибудь из своих римских сонетов, и он <…> выбирал обычно наиболее невинные среди тех, какие помнил наизусть. Надобно сказать, что его сонеты, которые он читал негромко, с чистейшим транстеверинским выговором, с самыми разнообразными оттенками и тончайшими модуляциями голоса, выразительно поднимая и опуская брови, приобретали яркость, неповторимую при чтении глазами или постороннем чтении вслух”.
Удивительно то, насколько свидетельство итальянца совпадает с впечатлением, которое сонеты Белли в авторском чтении произвели на Гоголя, писавшего из Рима в апреле 1838 года М.П.Балабиной: “…вам, верно, не случалось читать сонетов нынешнего римского поэта Belli, которые, впрочем, нужно слышать, когда он сам читает. В них, в этих сонетах, столько соли и столько остроты, совершенно неожиданной…” <…>
Переводить Белли – мучительное удовольствие. Русского аналога диалекту, на котором он писал, нет, а коль скоро для тех, чьи голоса звучат в его сонетах, романеско – полноценный язык, лексика и синтаксис перевода могут лежать в плоскости просторечия, сдабривающего литературную речь. Трудно не согласиться с одним из французских переводчиков римских сонетов, считающим, что переводить Белли на какой-либо диалект значит превращать его в провинциального поэта, тогда как на самом деле он поэт мирового масштаба.
М.В. Когда вы за него взялись – в этом, я подозреваю, была увесистая фига в кармане. Сонет про папу, который “вылитый хахам”, – это же явный намёк на позднесоветские реалии.