Е.С. Конечно. Платили хорошо, платили подённо.
Потом – хорошая гостиница, кормёжка и стирка… Когда я отправлялся в командировку с профсоюзной делегацией, я полный чемодан грязного белья набивал – и в какой-нибудь шикарной гостинице, допустим, в “Европейской” в Ленинграде, я отдавал в стирку это всё, и мне возвращали постиранное и поглаженное. Так что я ещё и пользовался этим…
Цех задорный. Заболоцкий, Бродский, Умберто Саба
М.В. А когда вы из сопровождающего профсоюзных делегаций перешли в статус переводчика поэзии? В какой момент почувствовали, что вы больше не толмач, а вы теперь – поэт-переводчик?
Е.С. Пожалуй, когда вышла вот эта, упомянутая выше, книжка – “Из итальянских поэтов”. Это 1958 год; примерно за год до “Поэтов Далмации”. Эта книжка[27] родилась так.
Десять наших поэтов, по приглашению общества “Италия – СССР”, в 1957 году отправились в Италию – для встречи с итальянскими коллегами и круглого стола с ними на тему “будущее поэзии”; они там участвовали в дискуссии о современной поэзии и о её перспективах.
М.В. Да-да, сразу десять человек! Первый (или один из первых) официальных визитов советских писателей в Италию.
Мне из той их поездки весьма примечательным показался каламбур, приписываемый Заболоцкому:
Посередине Понте Веккьо
Стоит советский человекьо.
Доподлинно неизвестно, кто автор этих строк[28], но как раз Заболоцкий – после своего опыта лагеря и ссылки – меньше всего мог надеяться оказаться на этом знаменитом мосту. Так сказать, из барака – в барокко. И эту растерянность он вполне мог выразить в этом дурашливом двустишьи.
Е.С. Я вот не уверен, что он автор этих строк. Мне кажется, что это кто-то другой из той их компании. Может быть, Слуцкий.
Они оба были в той делегации – и Слуцкий, и Заболоцкий, и они даже ехали вместе, потому что врачи запретили Заболоцкому лететь. И тог-да Слуцкий – из уважения к Заболоцкому, чтобы тому не ехать одному, – сказал: я тоже поеду поездом.
…Так вот, на следующий год итальянские поэты должны были совершить ответный визит – и, действительно, приехали. Их, правда, было меньше десяти, но зато – во главе с Квази́модо[29]. Которого, кстати, по дороге хватил инфаркт, он лежал в Боткинской больнице, и я к нему ходил каждый день – помогал общаться с врачами, а заодно – пользовался возможностью попросить его прокомментировать мне какие-то строчки: я тогда начинал переводить уже и его тоже.
И вот – в том числе по следам той их поездки в СССР – и родился сборник “Из итальянских поэтов”. В этой книге есть и Джанни Родари, и Эудженио Монтале… Составлял эту книгу Георгий Самсонович Брейтбурд (царство ему небесное) – консультант Союза писателей по итальянской литературе.
А у меня уже были до этого переводы Умберто Сабы, два-три стихотворения, – и я предложил их Брейтбурду для этого сборника. Но он мои переводы… передал Заболоцкому. Впрочем, тут надо отдать должное слуху Георгия Самсоновича: Умберто Саба во многом и правда созвучен позднему Заболоцкому.
Однако Заболоцкий сказал, что он не будет “переводить” – с уже переведённого ранее. Мол, это – не подстрочник, а полноценный перевод.
И тогда, в общем, эти мои переводы не стали печатать, а мне сказали, что надо сделать для Заболоцкого подстрочник нескольких стихотворений.
Подстрочные переводы я делал впервые в жизни, не вполне понимая специфику этого подсобного литературного жанра. Но, наверно, не слишком с ними напортачил, если они помогли Заболоцкому подобрать ключ к только кажущемуся простым Сабе, а “Три улицы” перевести так, что они до сих пор считаются лучшим русским переводом из этого поэта.
Е.С. Я сделал, конечно, – и Заболоцкий меня потом благодарил за этот подстрочник.
И, надо сказать, у него тогда получились замечательные стихи. “Три улицы” Сабы в его переводе – на мой взгляд, вообще один из лучших переводов итальянской поэзии на русский язык.
Ладзаретто Веккио в Триесте —
улица печалей и обид.
Все дома в убогом этом месте
сходны с богадельнями на вид.
Скучно здесь: ни шума, ни веселья,
только море плещет вдалеке.
Загрустив, как в зеркале, досель я
отражаюсь в этом уголке.
Магазины, вечно пустоваты,
здесь лекарством пахнут и смолой.
Продают здесь сети и канаты
для судов. Над лавкою одной
виден флаг. Он – вывески замена.
За окном, куда не бросит взгляд
ни один прохожий, неизменно
за шитьём работницы сидят.
Словно отбывая наказанье,
узницы страданий и мытарств,
шьют они здесь ради пропитанья
расписные флаги государств.
Только встанет день на горизонте,
сколько в нём я скорби узнаю !
Есть в Триесте улица дель Монте
с синагогой на одном краю
и с высоким монастырским зданьем
на другом. Меж ними лишь дома
да часовня. Если же мы взглянем, —
обернувшись с этого холма, —
мы увидим чёрный блеск природы,
море с пароходами, и мыс, и навесы рынка,
и проходы, и народ, снующий вверх и вниз.
Есть в начале этого подъёма
кладбище старинное, и мне
с детских лет то кладбище знакомо.
Никого уж в этой стороне
больше не хоронят. Катафалки
здесь не появляются с тех пор,
как себя я помню. Бедный, жалкий
уголок у края этих гор!
После всех печалей и страданий,
и лицом и духом двойники,
здесь лежат в покое и молчанье
и мои родные старики.
Как не чтить за памятники эти
улицу дель Монте! Но взгляни,
как взывает улица Россетти
о любви и счастье в эти дни!
Тихая зелёная окраина,
превращаясь в город с каждым днём,
до сих пор она необычайна
в украшенье лиственном своём.
До сих пор в ней есть очарованье
стародавних загородных вилл…
И любой, кто осенью с гулянья
на неё случайно заходил
в поздний час, когда все окна настежь,
а на подоконнике с шитьём
непременно девушку застанешь, —
помышлял, наверное, о том,
что она, избранница, с любовью
ждёт к себе его лишь одного,
обещая счастье и здоровье
и ему, и первенцу его.
Е.С. А через десять лет, в конце шестидесятых, я составлял сборник Умберто Сабы (где были как мои, так и чужие переводы) и писал к нему предисловие. И с этой книгой связана крайне любопытная история.
Дело в том, что там есть переводы Бродского – но под другой фамилией, Котрелев. Потому что Бродский тогда только что, совсем недавно, уехал, а книжка долго готовилась, и мне сказали: “Никаких Бродских в Худлите – не будет”.
И эта история долгое время оставалась никому не известной, я сохранял её в тайне. Потому что я считал, во-первых, что это не моя тайна, а главное – боялся подвести и редактора, и себя как составителя. И рассказал я обо всём этом подробно только после того, как об этом упомянул сам Бродский – в “Набережной неисцелимых”, где он в самом начале пишет, что “в предыдущей жизни я переводил стихотворения Сабы”, и цитирует первую строчку: “В глубине Адриатики дикой…”. Я об этом впервые написал для русской газеты, которая выходила во Франции, а потом это перепечатали уже здесь, у нас, – в “Новом Литературном Обозрении”.
Этим воспоминанием, которое неожиданно наполнило новым смыслом, казалось бы, проходной эпизод в его переводческой практике, Бродский как бы снял с меня внутренний обет молчания, и, когда аспирант Миланского университета Алессандро Ньеро, готовивший диссертацию о поэте и обнаруживший некую загадку в истории переводов Бродского из Сабы, обратился ко мне за консультацией, я уже мог позволить себе раскрыть тайну, что принадлежала не мне одному.
В 1968 году издательство “Художественная литература” заключило со мной договор на составление сборника избранных стихотворений Умберто Сабы, на предисловие и на часть переводов для книги.
Редактор издательства – Сергей Александрович Ошеров, ещё один участник истории, которую я вспоминаю, – привлёк к работе над книгой в числе прочих Иосифа Бродского, и сам сделал для него подстрочники (в ту пору Бродский ещё не знал итальянского языка).
По какой-то причине сборник Сабы не сразу попал в план редподготовки, и переводы были распределены и официально заказаны не ранее 1969-го, а то и 1970 года.
Получив от Бродского переводы, Ошеров показал их мне; я придирчиво сверил русский текст с оригиналом – и в письме Бродскому обратил его внимание на несколько мест в предложенной им версии, переделав которые, как мне представлялось, он сделал бы её чуть меньше своими собственными стихами и чуть больше стихами Сабы, к тому времени уже знакомого русскому читателю по ряду переводов, в том числе по переводам Заболоцкого.
Бродский часто бывал в Москве, и в один из его приездов мы встретились у меня дома, чтобы обсудить возможные поправки, а через какое-то время я получил от него письмо с новыми вариантами отдельных строк в переведённых стихах. Аккуратный столбик новых вариантов сопровождался собственно письмом: “Дорогой Женя, простите за задержку: ожог правой руки – ни писать, ни печатать. «Совсем одни», как Вы помните, мы не обсуждали; поэтому исправлений не сделал. Вообще же переделки, которые Вы рекомендовали, не слишком существенны: Вас гипнотизирует оригинал. Кое-что и в самом деле надо бы изменить, на предмет устервления – я это сейчас вижу…”
Письмо – без даты, конверт – не сохранился, так что время нашей встречи, которая предшествовала письму, я определяю приблизительно: 1971 год, кажется – осень.