Оттепель (и) Перестройка
М.В. В шестидесятых в СССР вернулся целый ряд носителей громких русских фамилий: Кутузовы, Толстые… Андрей Волконский, композитор-авангардист, прямой потомок декабриста, вернулся. И вот сейчас, глядя из нынешнего времени, я нахожу некоторую параллель между шестидесятыми и моими собственными девяностыми. Как вам видится – насколько это моё уподобление правомочно? Вы же можете сравнить.
Е.С. Миша, ну конечно, это было золотое время. Которое нашло отражение и в моих собственных стихах – например, в одном из стихотворений я пишу про то, как нам глушили все радиостанции.
Чтоб не смели дурачить советский народ,
верный способ нашли перекрыть кислород
Би-би-си, перекрыть кислород “Дойче Велле”:
непрестанно в эфире глушилки ревели.
(из стихотворения “Обратный билет”)
Е.С. Но вот, кстати сказать, в Доме творчества – под Рузой, в Малеевке, – мы могли их слушать: туда глушилка не доставала, глушили-то в основном Москву. И вот там вечером идёшь по коридору – а из-за каждой двери слышны “голоса”.
И я помню, как Александр Бек, отец Тани Бек[33], входя в столовую утром, громко задавал вопрос – то ли в пустоту, то ли всем сразу: “Ну, что слышно?”. Хотя из-за двери его номера вечером тоже слышны были все “голоса”.
М.В. При том, что сам Александр Бек – отнюдь не диссидент, вполне себе советский писатель. Так что там было такого? Почему все так дружно слушали эти самые “голоса”?
Е.С. Информация-то какая-то нужна была – вот и Бек тоже слушал, и другие, вовсе не обязательно инакомыслящие. Потому что, Миша, они нам говорили то, о чём мы не знали. Я помню, когда на даче я слушал Би-Би-Си про Чехословакию, это был единственный источник информации. Но это уже было позже.
М.В. Да, в 1968-м. Когда, собственно, и закончилось то, что мы знаем как “шестидесятничество”.
Но ещё осенью 1956-го, после того как СССР подавил восстание в Венгрии, когда Венгрия попыталась сойти с социалистического пути, очень многие итальянские коммунисты разочаровались в своём выборе. Поняли, что ошиблись. Раскол итальянских коммунистов произошёл именно после этого. Вы на своей деятельности – на своих контактах с теми же профсоюзами левых – как-то это ощутили?
Е.С. Пожалуй, нет. Ну, наверное, я просто не обсуждал с ними это. Поздно уже было Венгрию обсуждать… Но я помню, когда один из моих коллег по университетскому баскетболу уже был в армии, и его в Венгрию отправляли, – мы на него косо смотрели.
Мы с Брейтбурдом были в Риме, официальными переводчиками при писательской делегации; в последний день, неожиданно, при итальянских и иностранных писателях, прямо со сцены объявили, что накануне был арестован Андрей Синявский, тесно сотрудничавший с журналом “Новый мир”.[34]
В состав делегации входил и главный редактор “Нового мира”, Александр Твардовский. Он оставался безмолвным, и никто из нас не выдал его присутствия.
Тем же вечером нас должен был принять советский посол; когда приезжали писатели, их всегда приглашали на виллу Абамелек[35], где жили сотрудники посольства и их семьи, чтобы почитать стихи и поговорить о литературе.
Нас уже ждали, когда Твардовский заявил: “Я не поеду. Я не помню своих стихов наизусть, и у меня при себе нет книг”. Неожиданно и один грузинский поэт сказал: “И я не помню мои переводы. Зачем ехать, я ж не могу читать свои стихи по-грузински?”. Они двое, потом ещё третий делегат, который жил в том же роскошном отеле (в то время как мы все жили в гостинице “Плаза”; впрочем, тоже прекрасной), вернулись к себе. Остальные отправились на виллу Абамелек.
Я последовал за этими тремя в отель, вытащил коньяк, кто-то уже вызнал, где можно купить что-нибудь на закуску… Мы начали выпивать, и в какой-то момент Твардовский вытащил из кармана листочки и начал читать свои новые стихи из цикла “К матери”. Прекрасные! Выяснилось, что он действительно не помнит свои стихи наизусть, но уж читал как надо…
Кто-то из них троих, описывая этот вечер, вспоминал, что “Твардовский и Солонович вместе распевали русские песни”.
Наутро мы вернулись в Москву – и Брейтбурд был зол на меня за то, что я напоил Твардовского, который и так уже был “хорош”. Но я отвечал, что, напротив, следил, чтобы тот не пил слишком много.
М.В. В 1966 году вас приняли в Союз писателей – в секцию художественного перевода. Насколько я понимаю – это очень большая веха. Какие-то привилегии у вас наверняка появились…
Е.С. Меня часто спрашивают, когда было лучше, до перестройки или после, – и я всегда отвечаю на этот вопрос так: если говорить о том, что я потерял, то потерял я очень много: я потерял дома творчества, я потерял поликлинику писательскую…
Но это всё компенсируется тем, что́ я приобрёл. Свободу.
Гора Монтале
Я познакомился с Монтале в Париже, в 1965 году, на праздновании 700-летнего юбилея Данте, организованного ЮНЕСКО. К тому времени я уже перевёл лирику Данте, так что я был приглашён участвовать в конференции под председательством Монтале.
Из русских там ещё был Илья Эренбург.
Помню, что, когда меня ему представили, Монтале сказал – уж не знаю, чтобы сделать мне приятное или чтобы подразнить, – что недавно в Милан приезжал Евтушенко и читал на публике “стихи километрами”. Это не могло не поразить Монтале – потому что сам-то он был поэтом камерным, а вовсе не таким трибуном, как Евтушенко, который в Москве собирал стадионы.
Второй раз я встретился с Монтале у него дома, куда меня привёл мой друг Джованни Джудичи. Они всё время обсуждали литературные новости, мне оставалось только молча слушать, не смея вмешаться…
М.В. Эудженио Монтале, один из ваших любимых поэтов, которого вы много переводили, в год столетия которого – в 1996-м – вы получили Государственную премию Италии за достижения в области художественного перевода, и которому, насколько я понимаю, вы во многом обязаны и своими рыцарскими шпорами, то есть званием командора ордена Звезды итальянской солидарности, – когда вы его впервые представили русскому читателю? Как это произошло?
Е.С. Я уже не помню точный год, но впервые я опубликовал переводы его стихотворений, конечно же, в журнале “Иностранная литература”.[37]
Позднее я перевёл ещё и его прозаическую книжку – “Динарская бабочка” – и издал её.[38] Даже получил за этот перевод престижную премию Монделло, которая вручается на Сицилии.
Надо сказать, что мне много раз предлагали сделать книжку Монтале с параллельным текстом. Я начинал даже составлять что-то такое, но почему-то застрял. Не знаю, мне хотелось очень, я уже даже наметил, какие стихи, но – застрял…
Причём его самые известные тексты я перевёл довольно поздно. В антологии моей – два или три таких стихотворения Монтале, которые очень чётко рифмованы. У него по-разному написанные тексты есть, но эти – с очень чёткой рифмой. И эти переводы мне удались. Я точно знаю – удались.
Под новым впечатлением луны
Деревьев облетевших отпечатки,
лежащие на сонной синеве,
звук голосов, серебряные прядки
лучей, и в серебре двойном роса,
снующий топот на молу всё глуше,
всё тише или дальше голоса,
и за ненужностью – полёт окончен —
фелука убирает паруса.[39]
М.В. Монтале получил Нобелевскую премию – в 1975 году. Но вы начали его переводить гораздо раньше. Почему вы так прикипели именно к нему?
Е.С. Ну потому что, как минимум, он мне очень нравится. Монтале – замечательный поэт!
Ветер и флаги
Порыв, дохнувший горьким ароматом
солёных волн в петлистую долину,
настиг тебя под бледным небоскатом —
и волосы в глаза, на плечи хлынули.
Шквал, облепивший платьем твоё тело,
запечатлев на миг в своём искусстве,
как мог вернуться, что ему за дело
до этих голых круч в твоё отсутствие?
И как погасло буйство, обессилев, —
и веет дуновение с начала,
что в зыбке гамака тебя качало,
и ты могла летать, паря без крыльев?
Увы, так не бывает: время зёрна
не властно дважды вылепить похожие!
Ну, а случись такое – и, бесспорно,
всему конец, и нам, конечно, тоже.
Минутной не давая передышки,
раскинувшиеся по косогору
флажками украшаются домишки
на радость и на удивленье взору.
Мир существует – сказочный заказник…
И сердце, замерев, миражи мерит
внезапным изумленьем – и не верит,
что у голодных настоящий праздник.
Перевод Е.Солоновича[40]
Возвращаясь сегодня к поэтическому наследию Эудженио Монтале, хотелось бы отразить разные этапы его творчества – от первой книги, увидевшей свет семьдесят с лишним лет назад, до одного из стихотворений, опубликованных посмертно (“Пьеса”).
Добрая половина предлагаемых стихотворений подтверждает представление о Монтале как о трудном, тёмном поэте, читательское прочтение которого особенно зависит от способности настроиться на его лирическую волну; но, когда это удаётся, многое в этих сложных стихах проясняется, метафоры рождают цепь ассоциаций, близких к тем, что подсказывало поэту состояние его души, обстоятельства личной и окружающей жизни (свой второй сборник – книгу, выдвинувшую его имя в ряд самых громких поэтических имен Италии, – Монтале неслучайно назвал “Обстоятельства”).