Поэт своего времени, далеко не самого безоблачного в истории, Монтале воспринимал его катастрофические изломы не как сиюминутную, а как метафизическую трагедию – и потому, обобщая конкретные исторические события, искал для них выразительные аналогии вроде шаровых молний (стихотворение “В теплице”) или сгустков крови на ветках (“Годовщина”) – иносказания, подразумевающие войну.[41]
“Очки итальянские…”, телевизор и квартирный вопрос
М.В. Для меня – человека, не заставшего пятидесятые и шестидесятые, – символом отношения в СССР к Италии в то время стала маленькая сценка из фильма “Берегись автомобиля”. Помните, там герой Андрея Миронова, жучила из комиссионки, который умеет “доставать” качественные импортные вещи, заламывает клиентке (Галине Волчек), пришедшей к нему по рекомендации, какую-то несусветную цену за импортный магнитофон? Та в изумлении снимает солнцезащитные очки – а он берёт у неё эти очки, вертит в руках и, возвращая, говорит со значением: “Италия!..”. “Да!” – гордо подтверждает та… и соглашается. Смысл диалога – понятен: я же вижу, что вы смогли заплатить за настоящие итальянские очки, – значит, сможете заплатить и за настоящий американский магнитофон. Италия! Недостижимая фирмá!
Но это – 1966 год. А сейчас, в XXI веке, если я говорю, что перевожу с итальянского, – мои собеседники сразу оживляются и называют десятки городов, в которых бывали не раз, любимые блюда в итальянских ресторанах, любимые итальянские вина, любимые марки итальянской одежды… В общем, Италия стала нам близкая и родная. Но это сейчас, когда можно съездить в любой город, купить любое вино. А когда в то время вы говорили, что переводите с итальянского, – какая была реакция у людей?
Е.С. Миша, я в основном общался в кругу коллег. Так что не было, пожалуй, никакой реакции; по крайней мере, у них.
Тем более, что я был в этом нашем кругу далеко не единственным итальянистом. Хотя, может быть, одним из немногих, кто переводил – стихи; это потом уже появилось больше переводчиков итальянской поэзии.
Да я их, собственно говоря, сам к этому и привлекал. Скажем, Алёшу Парина, который переводил Петрарку для меня, когда я составлял очередную книгу.
Первая моя книжка Петрарки вышла в Детгизе. Причём в первом издании был только Петрарка, а потом, спустя какое-то время, была вторая книжка, “двуспальная” – Петрарка и Данте.
М.В. А вот я давно хочу задать вам наивный вопрос про Петрарку. Его воспринимают в Италии как общенационального поэта? Его строками выражают свои чувства? В России в солнечный зимний день невозможно не вспомнить пушкинское “мороз и солнце, день чудесный” – а как в Италии с Петраркой?
Е.С. Однажды я переводил рассказ Томмазо Ландольфи “Слепая всевидящая богиня”[42]. И он там весь построен на том, что некий графоман “сочиняет” стихи с помощью картотеки, в которую заносит “поэтические”, как ему кажется, слова. И вытаскивает их – в случайном порядке. И вот он садится “сочинять”… и вытаскивает начальную строчку сонета Петрарки! И на этом месте итальянский читатель начинает хохотать. Но мне, чтобы сохранить этот эффект, пришлось заменить строчку на “Я помню чудное мгновенье”. Однако дело сейчас не в моём переводческом решении, а в том, что узнаваемость у Петрарки в Италии по-прежнему – абсолютная.
М.В. Давайте снова, говоря словами как раз Пушкина (кстати, по поводу как раз итальянского поэта), с высоты поэзии вдруг упадём под лавку конторщика. В 1966 году вы вступили в Союз писателей, в секцию перевода; сопровождение делегаций к этому времени вы уже оставили – и жили, получается, только на литературные работы. Вы были литературным работником – и на это можно было жить?
Е.С. На это можно было жить, потому что авторское право было очень чётким. По отношению к своим авторам и переводчикам – не зарубежным, разумеется.
Это потом уже, после Перестройки, когда пошли новые времена, издатели сами решали, какие кому платить гонорары. И не стало, в общем, уже никакой тарифной сетки. А тогда – было: строчка – столько-то, от и до. Конечно, всё равно были разные ставки, в зависимости от ранга, заслуг, регалий и т. д. Но, в общем, так или иначе на это можно было жить.
Так вот и я жил – на переводы. В масле никак не катался, но, тем не менее, хватало на жизнь и себе, и семье.
М.В. А как был устроен ваш год в смысле доходов? Вы же сидели на гонорарах, да? Заключая договор, получали аванс… А были в СССР роялти? Потиражные?
Е.С. Ну, аванс был относительный… Поэтому все старались быстро работать, чтобы получить итоговый гонорар.
А вот роялти потиражных – нет, не было. При том, что книги выходили многотысячными тиражами… Получаешь аванс, затем гонорар – и всё.
Возможно, были потиражные – у поэтов оригинальных; этого я не помню, потому что я тогда ещё был только переводчиком, а поэтом оригинальным я стал гораздо позже.
Точно получали роялти – поэты-песенники; за каждое исполнение. Скажем, Расул Гамзатов за своих прекрасных “Журавлей”… И он, и Наум Гребнев, и другие.
Кстати говоря, вспомнил: у меня тоже такое было. Если в каком-то концерте чтецы исполняли сонеты Петрарки или ещё что-то подобное, то мне тоже шли денежки. И потом ещё, когда я перевёл пьесу Де Филиппо – там то же самое, там я получал что-то за каждый спектакль, всё время стриг купоны.
М.В. Я помню, вы рассказывали, что у вас дома не было телевизора, и когда ваш сын Никола[43] обмолвился об этом в классе, на него все странно посмотрели: твои родители что, амиши, что ли? Или бедные настолько?
Е.С. Да, было дело… Но немного не так. Никола играл во дворе в футбол, и все побежали домой смотреть вторую серию “Труффальдино из Бергамо”, – а он один не понимал, о чём речь идёт. И к тому же ещё упорно говорил Бéргамо – он-то знал, как правильно. А все дети говорили: “нет, Бергáмо”. Почти до слёз его доводили.
А почему у меня не было телевизора… Я не знаю. Потому что! Телевизор был, кстати, у бабушки моей когда-то. Ещё тот самый первый, с линзой. Так что я не то чтобы чурался… Но вот почему-то не было, и всё.
М.В. Но зато была (и есть) дача от Союза писателей на Николиной горе. По нынешним временам это просто фантастика! За поэтические переводы – недвижимость, которая сейчас стоит миллионы. Квартира опять же вот эта – от Союза писателей…
Е.С. Квартира? Нет, эта квартира – результат семейных обменов. Когда я уже был женат и в перспективе был ребёнок, я вступил в кооператив от Союза писателей. И мне там сказали – мол, вам можно только однокомнатную квартиру, вас ведь двое (а сына ещё не было). А я им говорил: нет, дорогие мои, мне нужна квартира – трёхкомнатная, потому что, во-первых, у меня будет сын, а во-вторых, ко мне ходят иностранцы.
М.В. А разве каждому члену Союза писателей не была положена отдельная комната под кабинет? Когда, в моём детстве, наша семья тщетно пыталась “улучшить жилищные условия”, мои родители напирали во всяких исполкомах как раз на то, что кандидатам наук по советскому закону положена дополнительная площадь.
Е.С. Нет, я не знал об этой привилегии… В результате мне разрешили построить трёхкомнатную, но – на “Юго-Западной”. При том что это не был писательский кооператив – это был кооператив какой-то авиационный… Мой тесть, отец покойной жены моей, был инженером-строителем, военным; он строил в Шереметьево первый международный аэродром. И потом мы ещё несколько раз совершали обмены и переезжали, прежде чем оказаться здесь, в этой квартире.
Цех задорный (официально)
М.В. Итак, в 1966 году вы стали членом Союза писателей в секции художественного перевода – и началась ваша трудовая деятельность переводчика художественной литературы. Точнее, продолжилась, но теперь уже – официально, с точки зрения отдела кадров. То есть вас уже нельзя было привлечь за тунеядство, как за пару лет до того привлекли и осудили Бродского, и вы стали представителем свободной творческой профессии.
И мне очень интересно узнать: как был устроен ваш рабочий день и рабочий год переводчика? В смысле распределения времени, соотношения отпусков и рабочего времени… Как это всё происходило в советское время?
Е.С. Никакого режима у меня никогда не было. Сел, работаешь, сел, работаешь, сел, работаешь, потому что я занимался только этим. Это я потом уже, в 1993 году, стал преподавать в Литинституте – и надо было как-то делить время между Литинститутом и работой переводчика.
Рабочий день у меня и сейчас тоже ненормированный. Недавно я готовил к печати книжку Франческо Пикколо “Минуты будничных озарений”[44] – и, добавляя то, чего не было в журнальной публикации (в “Иностранной литературе” была сокращённая версия), я вдруг спохватился: батюшки, 2 часа ночи уже! А я сижу и работаю; ну, просто увлечён. Даже при том, что это – проза; но, тем не менее, проза такая… довольно поэтичная.
И никаких отпусков у меня тоже не было.
М.В. Не было отпусков – но при этом было то, что сейчас стало предметом вожделения для многих: дома творчества.
Е.С. Да, в дома творчества я ездил – каждый год. Сначала – в Дом творчества имени Серафимовича, это под Рузой, в деревне Малеевка. Был ещё пару раз, уже позже, в Переделкино.
Как-то ездил и в Коктебель, вместе с женой. Но вот там я, правда, не работал – там, извините за подробности, мы зачали сына.
Но всё-таки в домах творчества занимались именно творчеством. Они отчасти были и местом отдыха – особенно в школьные каникулы, скажем, когда туда приезжали наши дети, или если в отпуск жена приезжала. Но всё же в первую очередь там – работали. И в той же Малеевке я очень много чего перевёл.
А потом я стал постоянно ездить в Дубулты, это под Ригой. Там был шикарный Дом творчества – на берегу моря, двух– или трёхэтажные корпуса с большими номерами, с очень хорошей столовой…