-- Так ты, кажется, задумал отделаться от меня шуточками; говори, дьявол, а не то убью тебя, как собаку. -- И Тольский, быстро сняв со стены пистолет, взвел курок.
-- Ой, ой, пан, положите пистолет, я все вам скажу, все, только уберите пистолет. Вы привезли дивчину, я при вас же запер ее в мезонин и ключ взял себе. Для услуг к ней была приставлена Афроська, девка глупая, но преданная мне; она носила вашей полоняночке обед и ужин, а на ночь я сам запирал ее и ключ брал себе. Утром опять же сам к ней в горницу входил и спрашивал, не нужно ли чего. Сегодня утром поднимаюсь в мезонин, дверь заперта. Отпираю, вхожу и глазам своим не верю: дивчины нет, как сквозь землю провалилась.
-- Как же это? Дверь заперта, а ее нет! Что-то загадочно. Как же могла она выйти?
-- Думается мне, милый пан, дивчина -- колдунья или ведьма.
-- А я без думы скажу, что ты -- дурак безмозглый. Из твоих людишек кто-нибудь выпустил ее.
-- Помилуйте, пан, ведь ключ-то был при мне.
-- Дурак! Разве ключ нельзя подобрать?
-- Как же подобрать, пан? Да кто будет подбирать?
-- Довольно! Ты, пан Джимковский, не выполнил условия. Я сказал тебе, что ты ответишь головой за дивчину... Ты не сберег ее и должен умереть...
-- Как, как умереть?! Не пугайте меня, пан!
Толстое, круглое лицо поляка то бледнело, то покрывалось красными пятнами, голос дрожал, язык заплетался: он знал, что за человек Тольский.
-- Я тебя, пан, пугать не стану, а только застрелю, -- совершенно невозмутимым тоном произнес Тольский, прицеливаясь в поляка.
Тот упал на колени.
Федор Иванович, может быть, и застрелил бы Джимковского, если бы в кабинет поспешно не вошел Кудряш и не сказал испуганным голосом:
-- Полиция в доме...
Действительно, в дверях показался офицер; позади него стояло несколько полицейских.
-- Спасен! -- радостно воскликнул Джимковский. При виде полицейских Тольский с досадой бросил пистолет.
-- Вы -- дворянин Федор Тольский? -- спросил у него офицер.
-- Да.
-- Я должен арестовать вас по приказу его превосходительства господина генерал-губернатора. А вы -- господин Джимковский? -- обратился полицейский к поляку.
-- Я, я... нет, у меня другая фамилия.
-- Врет, господин офицер, не верьте! Он -- Джимковский, -- промолвил Тольский, с презрением посмотрев на оробевшего и растерявшегося поляка.
-- Вас-то мне и надо. Мы только что были в вашем доме, вас там не оказалось. Господин Джимковский, я вас тоже арестую. Возьмите! -- отрывисто сказал офицер, показывая на поляка.
-- Помилуйте... это -- насилие... я... я стану жаловаться на вас. Я ни в чем не виновен, а меня арестовывают, -- кричал Джимковский, отбиваясь от полицейских.
-- Жалуйтесь, кому хотите. Ведите его! -- распорядился офицер.
Джимковского и Федора Тольского повели.
-- Куда нас ведут? -- спросил последний у сопровождавшего его офицера.
-- В канцелярию начальника полиции для допроса.
-- А в чем меня обвиняют?
-- Вам об этом скажут.
-- А вы, господин офицер, не скажете?
-- Нет, -- коротко ответил офицер и отошел от него, не желая больше разговаривать.
XIV
Но как же удалось Насте Луговой уйти из-под замка?.. Молодой девушке помогла в этом ревность.
У пана Джимковского была экономка, полная, дебелая Каролина Карловна; она-то и выпустила Настю из запертой горницы в мезонине, считая ее своей соперницей.
Каролина Карловна, несмотря на свои почтенные годы, готова была ревновать пана Джимковского ко всем женщинам на свете. Джимковский, исполняя приказание Тольского, скрыл от своих домашних новость о прибытии Насти, скрыл и от Каролины Карловны. Но немка была хитра: ей удалось узнать все у глупой девки Афроськи. Та за ситцевый платок и выдала хозяйскую тайну Каролине Карловне.
Ревнивая экономка устроила Джимковскому бурную сцену. Сколько ни оправдывался он, сколько ни старался уверить свою подругу жизни, что между ним и Настей нет ничего "непозволительного", разошедшаяся немка не верила и продолжала кричать, упрекая пана.
-- Ну как же мне убедить тебя, Каролинчик, что я тут ни при чем?.. Ведь эту красивую дивчину привез пан Тольский. Я и сам не рад гостье... Но ты знаешь, какой буйный нрав у пана Тольского: не сделай по его, так он убьет... Тольский привез девчонку и приказал беречь ее. Вот я и берегу... -- успокаивая немку, сказал Джимковский.
-- О, ты очень хорошо бережешь эту паршивую девчонку! -- на ломаном русском языке скандалила немка. -- Сам ходишь к ней утром и вечером, подолгу говоришь с ней... о чем, интересно?
-- Да мало ли о чем, Каролинчик? Всего не запомнишь!
-- А я знаю, знаю... ты... ты о любви говоришь! Я вырву тебе глаза... Я сумею отомстить за себя... за свою честь...
И ревнивая Каролина Карловна уже приготовилась привести свою угрозу в исполнение, то есть выцарапать глаза у Джимковского, но тот заперся в своей комнате; сколько ни грозила и ни стучала немка, он ее не впустил.
В бессильной злобе Каролина Карловна поклялась избавиться от своей мнимой соперницы; она решила завладеть ключом от мезонина, который Джимковский всегда держал при себе, и это удалось ей в следующую же ночь.
Наскоро одевшись, тихо вышла она из спальни и направилась в мезонин, вооружившись потайным фонарем.
Настя еще не ложилась спать, хотя было довольно поздно. Она печально сидела у стола, предаваясь невеселым мыслям о своей участи.
"От этого негодяя ждать мне хорошего нечего... Добровольно я не пойду с ним под венец, так ведь он и силою меня заставит. Или, еще хуже, просто так мною завладеет... Только совершить это злодеяние ему не придется: я скорее убью себя... его... Этот грех Господь простит мне: ведь я спасаю свою честь..."
И вот среди тишины до слуха Насти донесся звук шагов.
-- По лестнице кто-то идет... Уж не Тольский ли?.. Наверное, он... Что же, пусть его -- у меня теперь есть защита, -- вслух произнесла молодая девушка и достала из небольшого шкафчика нож, припрятанный ею во время обеда.
Настя услышала, что кто-то отпирает дверь, и, не выпуская ножа, сделала к ней шажок. Вот дверь отворилась, и Настя увидала не ненавистного ей человека, а толстую немку с фонарем в руках.
-- Вы кто? Что вам надо? -- с удивлением глядя на смешную фигуру Каролины Карловны, спросила Настя.
Пожираемая ревностью, немка кое-как объяснила, коверкая русский язык, причину своего прихода ночью в мезонин.
-- Как, вы... вы хотите, чтобы я отсюда ушла? -- радостно воскликнула Настя. -- Но как же сделать это?
-- Я выпущу вас за ворота. Скорее наденьте свою шубку и следуйте за мной! -- повелительно сказала Каролина Карловна молодой девушке.
-- Сейчас, сейчас... Я... я так рада! Как и чем мне вас благодарить?
-- В благодарности я не нуждаюсь. Я ревнива... Мне нужен покой... Вы готовы?
-- Да, да, готова.
Настя поспешно надела шубейку и последовала за толстой немкой, которая уже спускалась с лестницы. Вскоре они очутились во дворе. Каролина Карловна подошла к воротам и отворила калитку, запираемую только засовом.
-- Ступай на все четыре стороны! -- выпуская Настю, как-то ехидно промолвила немка.
Калитка за ней захлопнулась, и Настя очутилась на свободе.
-- Боже, благодарю Тебя! -- с чувством проговорила она и перекрестилась.
Молодая девушка огляделась: местность была ей незнакома; она не знала, куда ее привезли и где держали взаперти.
-- Пойду прямо, авось куда-нибудь выйду, -- проговорила Настя и отправилась прямо по Пресне.
Ночь стояла темная. Настя шла по незнакомым улицам, робко оглядываясь по сторонам. Вокруг было пусто: направо и налево тянулись одноэтажные деревянные домишки и нескончаемые заборы; ни одной живой души не попалось ей навстречу.
Так дошла Настя до Пресненского моста, поднялась на гору и вышла на Малую Никитскую. Эта улица была уже знакома Насте, и она зашагала по ней смелее.
Наконец она подошла к родному дому и принялась стучать в запертые ворота.
Заспанный дворовый сторож, узнав голос Насти, отпер калитку и радостно воскликнул:
-- Барышня, голубушка, вы ли это?
-- Я, я, Иван. Что, папа дома?
-- Дома, барышня-голубушка, дома.
-- Чай, спит?
-- Уж где! До сна ли барину? По вас все тужит. Вон в оконце ихней горенки огонь виднеется, стало быть, не спит.
Майор Луговой и на самом деле не спал. О сне и речи быть не могло: он исстрадался и нравственно и физически. Не прошло двух суток, как похитили его дочь, а он уже сильно изменился: похудел, как-то осунулся, сгорбился, не дотрагивался ни до еды, ни до питья. Мучительная неизвестность заставила его переменить свой нрав, дотоле сварливый, и стать совершенно другим человеком: ни упрека, ни даже грубого слова не слыхали дворовые за то, что дали увезти барышню.
"Была дочка, единственная утеха, для которой я на свете жил, и ее теперь нет со мной! Где она, что с ней, про то ведомо одному Богу. Настюшка, голубушка, где ты, моя сердешная? Откликнись, подай голосок! Не пережить мне этого несчастья. Я не ропщу, да и роптать не смею: по делам и наказание мне послано..." -- таким мыслям предавался старый майор, сидя ночью в своем кабинете.
Он не слыхал, как стучали в ворота, до него донесся только стук в сенях.
"Стучат? Кто бы это мог быть? Может, из дворовых кто-нибудь? Да что же это Савелий не отпирает? Разоспался старик!" -- подумал Луговой и, разбудив камердинера, приказал узнать, кто там явился.
-- Кто стучит? -- через закрытую дверь спросил Савелий Гурьич.
-- Я, я, отпирайте! -- сказала Настя.
Старик узнал ее по голосу и радостно воскликнул:
-- Как? Неужели это вы, барышня?
Возглас дворецкого долетел до старого майора, и он поспешно вышел в сени.