ам метели, морозы... Французы не привыкли к нашему суровому климату и будут как мухи умирать, а на подмогу морозу вооружится народ, и Наполеону придется просить у нас пардону.
-- Хорошо бы, если бы все это сбылось!
-- Надо ждать, господин Тольский, и надеяться. Но сколько прольется крови, сколько прекратится жизней! Эта война будет страшной... Она потребует многих тысяч жертв... Боже... Боже...
Голос дрогнул у старика Смельцова, и на его глазах появились слезы.
Теперь беседа о жгучем для обоих русских вопросе прекратилась, но они не раз возобновляли ее во время пути из Христиании в Россию: в этот трудный для последней час Смельцов тоже решил отправиться на родину.
Время шло, и скоро "Светлана" приблизилась к берегам Кронштадта. Тольский и Смельцов увидали, что Кронштадт прекрасно укреплен и почти неприступен для врагов, которые бы вздумали с моря подойти к нему.
Еще несколько часов -- и Тольский очутился в Петербурге. Нечего говорить о той радости, которую он чувствовал, вернувшись на родину после продолжительного отсутствия. Не менее радовался и Иван Кудряш.
Несмотря на чудную погоду -- было начало августа 1812 года, -- при которой солнце в течение целого дня светило с бирюзового неба, Петербург был все-таки печален. В столицу только что пришло известие о том, что древний Смоленск взят и опустошен, а Наполеон со своей полумиллионной армией быстрым маршем идет к Москве. Люди с серьезными лицами толпились на площадях и на улицах, тихо переговариваясь между собою и жадно читая манифесты, которые выпустил император Александр Павлович.
Смельцов и Тольский остановились в одной гостинице, и Викентий Михайлович задал своему спутнику вопрос о том, что он намерен делать.
-- Не мешкая ехать в Москву, -- ответил тот.
-- Как в Москву?.. Но ведь я слышал, что из Москвы бегут, а вы хотите ехать туда? Разве вы не боитесь французов?
-- Чего их бояться?.. Я смерти не страшусь, только трусы ее страшатся, а я не из таких...
-- Я уверен, господин Тольский, что вы не трус, но хотите жертвовать своею жизнью напрасно...
-- Вы говорите "напрасно"? Нет, Викентий Михайлович, напрасно я не поставлю своей жизни на карту... Если мне и суждено умереть, то я умру в битве с врагом моего отечества... Силою Бог меня не обделил, ловкостью тоже, а такие люди нужны на войне... Ведь не нынче-завтра вооружится весь народ русский против врагов, дерзнувших вторгнуться к нам... Нет, нет, скорее в Москву!
-- Спасибо вам, господин Тольский, вы истинно русский человек, и одни эти ваши слова уже невольно заставляют забыть о вашем прошлом! -- крепко пожимая руку Тольского, с чувством произнес Смельцов.
А с прошлым Тольского -- причем даже с его неприглядными сторонами -- Викентий Михайлович отчасти уже был знаком, так как московский вертопрах в добрую минуту сам откровенно рассказал ему о всех своих поступках.
Такая откровенность понравилась Смельцову, и он, даже узнав прошлое Тольского, нисколько не изменил своего хорошего отношения к нему.
-- А я, к сожалению, в Москву не поеду, -- сказал теперь Викентий Михайлович. -- Я стар, слаб и притом слишком неуравновешен... Да если бы я и поехал, то какая будет помощь Москве от слабого старика?
-- Я за вас повоюю, Викентий Михайлович.
-- И воевать вы, Аника-воин, будете не один, а с моими крепостными, -- с улыбкою промолвил Смельцов. -- Теперь на подмогу армии составляются ополчения из крестьян, вот и я задумал обмундировать и выставить сотни три из своих крепостных; содержать их я, разумеется, буду на свой счет, а начальство над ними прошу принять вас.
-- Вы... вы хотите, чтобы я был начальником над вашими ополченцами? О, я не знаю, как и благодарить вас!
-- Не вам, господин Тольский, а мне надо благодарить вас за то, что вы на себя берете такую обузу... Теперешний главнокомандующий в Москве, граф Растопчин, когда-то был со мною в хороших отношениях: вместе служили. Я дам вам письмо к нему. Растопчин -- патриот, он горячо любит наше отечество и, конечно, примет все меры к тому, чтобы обеспечить вам устройство моего отряда. Кроме того, в Москве живет моя жена, и я просил бы вас, насколько возможно, помочь ей выбраться оттуда. Оставаться в Москве в такое тревожное время более чем опасно.
-- Охотно, Викентий Михайлович, сделаю все, что будет в моих силах. Вы скажете мне, где живет ваша жена, и я...
-- Вы сами хорошо знаете, где она живет.
-- Как? -- удивился Тольский.
-- Она живет в моем доме, в котором и вы жили.
-- Я не понимаю вас, Викентий Михайлович. Я действительно жил в вашем доме в Москве, на Остоженке, но, кроме меня, там никого не было.
-- Вы, господин Тольский, помещались внизу, а в мезонине жила и, наверное, теперь живет моя жена.
-- Что вы говорите, Викентий Михайлович? В то время, когда я жил в Москве в вашем доме, в мезонине никого не было. Впрочем, как я уже сообщал вам, там поселилась какая-то непостижимая, таинственная женщина, наводившая невольный страх на ваших квартирантов, в том числе и на меня.
-- Эта таинственная женщина и была моя жена; она, вероятно, и пугала жильцов, выдавая себя за сверхъестественное существо, -- промолвил Смельцов.
-- Ваша жена! Вы меня все более и более удивляете!
И на самом деле, слова Викентия Михайловича не только удивили Тольского, но даже поразили его. Он никак не мог представить, что в мезонине жила жена Смельцова, а не сверхъестественное существо, наводившее страх и ужас на всех квартирантов.
-- Вы перестали бы удивляться, если бы узнали, что заставило мою жену вести такую замкнутую жизнь. Это наша с женой тайна, и проникнуть в нее никто не может, -- задумчиво произнес Викентий Михайлович. -- Вы мне сделаете большое одолжение, если поможете моей жене выбраться из Москвы.
-- А если ваша жена не захочет оставлять Москву?
-- Я напишу письмо и попрошу вас передать ей. Я напишу, чтобы она вам доверилась, и вы проводите ее из Москвы.
-- А куда должна она ехать?
-- Куда хочет; только, разумеется, не в ту местность, по которой пойдет Наполеон со своими полчищами.
-- Но неужели ему удастся взять Москву, так же как он взял некоторые другие столицы?
-- Едва ли... Москва -- сердце России, и Наполеона не допустят до этого священного города. О, это будет ужасно, если Москва попадет в руки ненасытных завоевателей! Итак, господин Тольский, вы завтра же выедете в Москву. Денег на расходы я вам дам, сколько хотите... Только поспешите! Наполеон быстро идет к Москве, и вам непременно надо опередить его...
-- Я выеду завтра, ранним утром.
-- Да, да... пожалуйста... Лошадей не жалейте, загоните одну тройку, берите другую, тратьте мои деньги не жалея, только своевременно предупредите жену об угрожающей опасности. Вместе с письмом к моей жене вы получите и письмо к графу Растопчину.
На другой день Тольский с неутомимым Кудряшом скакал на лихой ямщицкой тройке из Питера в Москву. Старик алеут не поехал в Москву, а остался в Петербурге у Смельцова.
Ехал Тольский на перекладных, останавливался только для ночлега, и то часа на три, на четыре, не больше.
Усталым и разбитым он подъезжал к Москве. Навстречу по большой петербургской дороге тянулись многочисленные обозы с имуществом и горожанами, покидавшими Москву.
Наполеон угрожал Москве, находясь в нескольких десятках верст от нее. После славного для русского воинства и кровопролитного Бородинского сражения русская армия отступила к Москве. По ее стопам шел гордый своими победами Наполеон.
Приуныли и опечалились москвичи, когда узнали, что наши солдаты отступают. В Москве началось сильное волнение и переполох: все лавки и другие торговые заведения, а также фабрики были приостановлены, рабочий народ распустили -- мастеровые и фабричные остались без дела.
Бедные и богатые горожане спешили скорее выехать из Москвы. Народ тысячами покидал город. Крики, плач детей, шум, ругань, громкий говор, ржание лошадей, рев коров, собачий лай -- все это смешалось вместе и создавало какой-то хаос.
Дряхлые старики, едва передвигая ноги, шли, окруженные своими семействами, матери с плачем несли на руках грудных младенцев. Ехали всевозможные кареты, тарантасы, повозки, набитые подушками и перинами, сундуками, укладками, чемоданами, картинами и другим домашним скарбом. На лицах жителей, покидавших Москву, застыла неподдельная скорбь, великое горе. Многие громко плакали, припадая к земле. Целовали ее, брали горстями и завязывали в чистые платки и тряпицы.
Тольский, видя все это, не мог сам не прослезиться, а шедший с ним Иван Кудряш плакал навзрыд. Въехать Тольскому в Тверскую заставу из-за тесноты не было никакой возможности; он рассчитался с ямщиком и вошел туда пешком.
XXVII
В России войны с Наполеоном ждали и приготовлялись к ней; собирали солдат, ратников; многие из военных, находившихся в отставке, снова вступали в ряды русской армии, готовые за спасение родной земли жертвовать своей жизнью.
Секунд-майор Гавриил Васильевич Луговой, несмотря на свои пожилые годы, тоже записался в ополчение и выставил ратников из своих крепостных. Жаль старому майору было расстаться с Настей, но любовь к родине превозмогла его отцовские чувства.
Многие молодые дворяне, занимавшие места на гражданской службе, тоже движимые любовью к родине, попираемой Наполеоном, переменили гражданскую службу на военную. Алеша Намекин не хотел отставать от других и поступил в один из полков, отправлявшихся из Москвы навстречу врагам-французам. О своем намерении вступить в полк он предварительно сказал отцу. Старик генерал обнял его и растроганным голосом произнес:
-- Спасибо, спасибо, Алексей!.. Ты и впрямь из Намекиных, которые всегда были верными слугами царя и земли русской. Я дам тебе письмо к главнокомандующему... Когда-то с Михаилом Илларионовичем Кутузовым мы были в дружеских отношениях... В письме я попрошу, чтобы он зачислил тебя в свой штат ординарцем.