Саша не стал продолжать, опасаясь задеть нежные Машкины воспоминания ехидным комментарием. С какого-то момента он стал довольно настороженно относиться к здешним эмигрантским тусовкам. Они бывали интересными, но порой слишком надрывными. Люди собирались поговорить по-русски – и ругали Россию, а потом ругали Голландию, порой с тонкой иронией, порой с грубой издевкой. Там жить вообще нельзя, здесь до некоторой степени можно, только разве здешние понимают что в этой жизни… Выходила беседа разочарованных во всем, и прежде всего, кажется – в себе. Не нашли себя на Родине, не нашли и за границей… Да и у Юли – вся эта нарочитая европейскость – не от ущербности ли совковой?
Смотрите, люди, кем я стала, девчонка с рабочей окраины…
А может быть, ему просто не везло? Ведь есть и другие – спокойные, уверенные в себе люди, которые выбрали определенный стиль жизни. Например, Лодейниковы. Тоже, может, не без надрыва, но надрыв этот хотя бы наружу не вылезает каждые пять минут…
А Маша продолжала:
– Так вот, он там играл на флейте, его очень любили. Он прекрасный музыкант. Но там была одна проблема. Они курили травку. Ты пробовал травку?
– Знаешь, Маш, никогда не тянуло, правда. Даже здесь.
– А я пробовала, когда была подросток. Тогда было много проблем, хотелось их отключить. Но у меня сильно заболела голова, тошнило, кайфа не было, и я больше никогда не хотела повторить. А он там попробовал. Ты знаешь, это так обычно, артистическая компания, водка, бренди, сигареты, каннабис… По-русски «каннабис» будет «марихуана», да?
– Да.
– И он здорово играл, просто отлично, после марихуаны. Он импровизировал. Сначала он играл только на флейте, потом друзья подарили саксофон. Он говорил, что когда он выкурил одну сигарету с травкой и взял свой саксофон, он бог. Было похоже. Люди находили его звездой, а он обнимал меня и пел импровизации в мою честь, и это было прекрасно. Я тогда не понимала, я думала, одна сигарета – не страшно. У нас многие так курят. Но потом стало нужно две сигареты. И водка, много водки. Он становился злой, особенно если не было марихуаны. Мы ходили туда раз в неделю, но ему нужно было курить чаще. Марихуана есть в кофе-шопах, но у него не хватало денег, регулярная порция стоит двадцать пять гульденов. Малая – пятнадцать.
– Да, круто. Если хорошо экономить, на четвертной можно на неделю еды накупить, не меньше! Ну, если на одного.
– Знаешь, почему ворованные велосипеды продают ровно по двадцать пять гульденов? Столько стоит наркотическая порция. Он стал требовать денег у меня. Но у нас не было лишних! Я не могла бросить университет, подзарабатывать ему на травку. И меня уже не радовала ни флейта, ни саксофон. У меня начиналась депрессия. А он был такой злой, если не было травки, даже мог меня ударить в лицо. Да, два раза он ударял мое лицо и убегал из дома. Я не знала, где его искать. А потом он приходил, он был ласковый, счастливый, от него пахла марихуана. Он просил прощения, я его принимала, все было хорошо. Я думала, это мой крест.
– Твой что? – не понял Саша.
– Я думала, это мой крест. Мы говорили об этом с отцом Андреем, я тогда уже была православная, но он не поддержал меня. Он еще сказал во время исповеди, что если мы живем вместе, но мы не муж и жена, это называется блуд и мы не можем причащаться. Мне это было так странно, потому что в Голландии это распространено. Мы же не проституируем, не ходим в дурные компании, люди просто не торопятся вступить в брак. Я тогда не поняла его, но я подчинилась. Я приходила в церковь, но я не могла причащаться. И все было очень тяжело. Мы начали скандалить. Наверное, мне не стоило его обижать, но мы жили в моем доме, на мои деньги, он совсем не хотел никак устроиться в жизни, он хотел жить в моей квартире, курить и импровизировать. Он думал, что если он играет мне на флейте, этого достаточно.
Женщине нужно находить мужчину опорой. Мне казалось, что русские мужчины такие. У нас тут феминизм, ты же знаешь, если даму пропускают вперед, она обижается. Но это неправильно, феминизм обижает женщину еще хуже. Я ценила в нем, что он был настоящий мужчина, сильный, ласковый, добрый. Но он скоро перестал быть таким. Он стал наркоманом.
Я несколько раз говорила ему: или бросай курить травку, или уходи. Но пришел день, когда я сказала, и он ушел. Я ревела неделю. Меня утешали друзья, мне даже звонил отец Андрей, хотя он всегда сильно занят, я потом ходила на сеанс психотерапевта. Я как будто умирала. Мы больше никогда не виделись, я не ходила на эту баржу и потом никогда не пойду. Я сменила квартиру. Я встретила потом одного друга, он сказал, что Владимир попал в тюрьму. Это была уличная кража. Ему не хватало на порцию. Я так переживала. Наверное, я не смогла ему помочь. Но что теперь я могла сделать? А потом я встретила тебя. Саша, ты не такой, это так здорово!
– Маш, так его звали Владимиром?
– Владимиром.
– Скажи… – в Сашиной голове зароились воспоминания, которые, наверное, были не к месту, но все же… – ты говорила, саксофон. Почему он играл на саксофоне, если был флейтист?
– О, он не был флейтист. Он мог играть на многих инструментах, но его главный инструмент был саксофон. Он рассказывал мне, что когда-то у него был в Амстердаме саксофон, но его сломали полицейские. Это так странно, я даже не верила, полицейские не могут так поступать. Он играл на Калверстрат, полицейский хотел забрать у него саксофон и сломал. Может быть, он выдумал это.
– Машка… Машка, он не выдумал, понимаешь?! – Саша вскочил на ноги и так резко взмахнул руками, что в Машиных глазах вспыхнул испуг. – Это же мы с ним, с ним там были! А потом мы зависли без денег, жилья, работы, без визы, мы с ним несколько месяцев гужевались где придется, даже на вокзале пробовали ночевать! Он же мне почти брат. Мы расстались в прошлом апреле, а я его с тех пор и не видел. Иногда смотрел в спину человеку, думал – вот вроде Вовка, а оказывалось, совсем другой. Вот оно как замкнулось-то, колечко! Где он теперь?
– Я говорила, в тюрьме… – В раскрытых Машиных глазах испуг сменился настоящим ужасом, причину которого Саша не хотел сейчас понимать.
– Да, ты говорила, – вялым эхом отозвался он, – в тюрьме… Уличная кража. Знаешь, мне так это знакомо! Нет, я не воровал, но вот когда жрать нечего, идешь по улице, смотришь на эти гладкие, пресытившиеся рожи и думаешь: раз вы со мной так, раз вам на меня наплевать, то и я с вами так же. Вот велосипед вроде припаркован лажово, замок бы сейчас сковырнуть да и продать его… Но нет, ни разу не взял. Да и не умею я… И Вовка был не такой. Но вот на ломах… Слушай, а где эта тюрьма?
– Я… я не знаю… Саша… это правда?
– Ну правда, правда, чего я, выдумал, что ли? А тюрьма… а впрочем, что тут сделаешь. Я же нелегал.
– Ты не волнуйся, Саша, – сказала Маша каким-то подчеркнуто правильным и бесцветным голосом, поднимаясь с земли, – у нас очень комфортабельные тюрьмы. В первый раз его наказали не очень строго, и потом его депортируют в Россию. Я не знаю, это может быть лучше для него. Он стал настоящим наркоманом. Кстати, у нас скоро автобус, пошли скорей.
– Да… автобус…
И они скорым шагом отправились к автобусной остановке, ошарашенные нежданным совпадением. Говорить об этой истории не хотелось. Половинки ее совпали – но не сошлись.
15. Житейские вопросы на фоне сала
Вечером в воскресенье Саша действительно заглянул к Лодейниковым – правда, один. Маша с ним не пошла, и он вполне понимал почему. Понимал, но не мог согласиться. Ну и что, что он дружил с Вовкой? Разве он отвечает за Вовкины наркотики, за это «ударял мое лицо» и все такое прочее? Депрессии свои лелеять поменьше надо. А то ее парень в тюрьму загремел, между прочим, а она об этом так спокойно говорит – мол, сплавила подальше, и ладно… Нет, все-таки не понять голландке русского. Хоть ты тресни, не понять.
Жили Лодейниковы в Амстердаме совсем недавно и тосковали не столько по родным краям, сколько по своей тусовке, и потому жадно собирали вокруг себя русских. Валера, свежеиспеченный кандидат физико-математических наук, получил какую-то хорошую работу в одном из двух городских университетов, вот и жил пока что в университетском общежитии вместе с Галей и двумя мальчишками-погодками. Хорошие ребята, к ним всегда можно запросто завалиться, посидеть, поболтать да и выпить нормально. А если слишком наберешься, даже ночевать оставят. Но это на самом деле ни к чему, они же в университетском общежитии в том же самом Амстелфейне, в пяти минутах на велосипеде. Один раз ехал от них пьяный, смешно сказать, уснул за рулем! Упал, конечно. Хорошо, что на газон.
На велосипедном багажнике стояли шесть бутылочек бельгийского белого пива в картонной коробочке – Сашино любимое, «Хухарден». С долькой лимона вообще бесподобно идет, но можно и так. По правде сказать, с лимоном он только один раз и пробовал, а обычно до пижонства руки как-то не доходили.
Общежитие было странным, каким-то уж совсем по-советски коммунальным. Блочное здание, по обеим сторонам которого тянулись балконы – сплошные, без перегородок, так что служили они чем-то вроде коридоров. Идешь себе по балкону, а за стеклянными дверями – чужая жизнь, которая то и дело выплескивается на балконы – покурить, подышать, по общаться.
Квартирка у них тоже была забавная, в хрущовках такую систему называют «распашонкой». Входишь в крохотный коридорчик, справа и слева по спаленке (у Лодейниковых как раз получилось для детей и родителей), прямо перед тобой – некое подобие кухни, то есть плита, мойка и холодильничек в торце коридора. Тут же дверь в совмещенный санузел, а слева и справа – еще по комнатушке: вроде как справа кабинет, а слева гостиная. Всего получается метров 40 общей площади, а ведь зато – четырехкомнатная! И с двумя балконами по обе стороны – двумя выходами в открытый студенческий космос. Дешево и сердито, как говорится.
Дверь ему открыла Галя. Компания, похоже, уже собралась – из гостиной доносились пока еще трезвые голоса.