– Не уверен, Аркадий Игнатьевич, зачем им? И так ведь у них получается, зачем утруждаться?
– Получается, да не очень, Володя. Это нынешним все равно, до них анекдоты не доходят. Человеку ведь не только сладко жрать и мягко спать хочется. Ему нужно, чтобы его уважали. И как только придут на самый верх те, кто по коридорам райкомовским анекдотов про брови вдосыть наслушался, то пойдут и людей посмотреть, и себя показать. И народ их за это полюбит, это я тебе гарантирую. Еще и драться меж собой будут, кто из них проще, демократичнее, кто к людям ближе. А нас… нас, конечно, и побаиваться будут, и ненавидеть помаленьку, как патриот этот жигулевский. Им розы, нам шипы. Такая уж у нас служба. Только ненадолго идиллия эта, Володя.
– Отчего же?
– Неустойчивая система. Тут надо либо гайки закручивать, как при Сталине было, либо совсем идеологию отменять. А они не отменят, не смогут. Тут ослабят, там ослабят, а народу мало покажется, народ, он у нас удержу не знает. Вот видишь, мужику тому пива дали, так он сразу и за водкой побежал. Так и тут. Введут альтернативные выборы профорга, так они многопартийную систему затребуют. Еще, чего доброго, про «власть советам» опять закричат.
– Ну, этого позволять нельзя.
– Позволить не позволят, а запретить тоже не смогут. Как оно подразболтается, так само и понесется. Птица-тройка, как у Гоголя.
– Был у нас и НЭП, Аркадий Игнатьевич, согласен, что сейчас к нему вернуться вполне полезно. Но партия обязательно сохранит командные высоты, как тогда!
– Партия, Володя, уже ни черта не сохранит. Потому что сохранить можно будет только как тогда – великим переломом хребтов. Даже если бы и взялись ломать – нет, время не то. Лесоповалом электронику не перешибешь. Так что будут пленумы наши топтаться, топтаться прямо по Ленину: шаг вперед, два шага назад… Вот другое дело, что партийцы многие, а особенно комсомольцы поухватистей, бодренько в капитализм побегут, и нам от них отставать негоже. Государственное – оно в частные руки начнет перетекать, сперва по факту, потом уж и юридически оформят. Когда все посыплется…
– Да что вы говорите, Аркадий Игнатьевич! Ну куда, как посыплется! – младший почти негодовал. – Если забузят, то – дивизия Дзержинского, Кантемировская, наконец. Кто полезет, куда? Штурмом нас брать будут?
– Нет, нас не будут, побоятся, – серьезно ответил старший. – А вот остальное… Остальное не ручаюсь, Володя. Вспомни историю, семнадцатый год, февраль. Страна, давно разуверившаяся в царе. Горстка смелых и умных агитаторов. Толпа обозленных. Армия, которая устала от бессмысленной войны.
– Так и войны сейчас нет…
– Нет разве? А в Афгане кто у нас воюет?
– Так это же…
– Именно бессмысленная и бесконечная война. Они от Александра Македонского отбились, от англичан отбились, а передовому учению враз умилятся? Чушь. Влипли в чужую кровь по уши. Даже если и задавим их там, не обрадуемся: будут нам всем завоевания апрельской революции по самое нехочу, еще один союзничек, мать его… Знаешь, Володя, я считаю, и в соцлагере давно ворота открыть пора. Не хотите кремлевскую сиську сосать – на здоровье. Я бы даже из союзных республик кой-кого на волю отпустил, ту же Прибалтику…
– Это уж нет! – запротестовал младший.
– Нет так нет, – неожиданно быстро согласился старший, – если удержать сможешь. Тут бы Россию не профукать, а что нам Венгрия или Литва… С ними уж как получится. Ну, а остальное, конечно, наше. Белоруссия родная, Украина золотая, Беловежская пуща там всякая – куда они денутся.
– Аркадий Игнатьевич, – решительно остановился младший перед задами кинотеатра «Россия», – тут я решительно не согласен. Это пораженчество. Я разделяю ваши тревоги, но мы не допустим. Ни Литва, ни Венгрия. Ну, может быть, Афганистан – ошибка, да…
– Уже не время будет о тех ошибках думать, Володя. Их наверняка «признают и исправят». И Афган бросят, и Сталина еще раз заклеймят по полной. А толку, толку? Кстати, пошли дальше, чего стоим. Народ разухарится, попрет. И надо будет либо по толпе из пулеметов, либо… либо давать толпе, чего просит. Пива, автомобилей, унитазов розовых. А на всех не хватит. Потому что работать надо, чтобы это было, а не митинговать – ни в поддержку политики партии, ни поперек ее, родимой. Ра-бо-тать.
– И что же, по-Вашему, будет?
– Из пулеметов по толпе сразу так неловко, да и во второй раз, и в третий, и в четвертый. Им же уважение будет нужно. А в десятый, когда толпа проревет «на хрен вас всех», тогда уже просто не получится отдать такой приказ, как в семнадцатом не получилось. Некому будет отдать, некому исполнить. И генералу, и рядовому давно уже объяснят, кто все себе захапал, и что против народа не попрешь, и что светлое будущее – вот оно, руку протяни. Как в семнадцатом, точь-в-точь. Ты думаешь, почему в Гражданской красные победили?
– За ними было будущее, – уверенно ответил младший.
– Согласен. Пошли на Тверской, кстати…
У вечно задумчивого Пушкина встречались парочки, и кто-то из них даже обернулся на оживленные голоса этих людей, спускавшихся в подземный переход.
– «Не дай мне Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный», – продолжил старший уже на ступеньках. – Вот ведь гений был, Александр Сергеевич, на века все предусмотрел! Но мы не о нем, о Гражданской… Да, за красными было будущее, и даже белые это понимали. Деникин, Колчак – не худшие были вояки, себя не жалели, Россию горячо любили. Прошлую Россию, которой уже не было. Кровь свою и чужую проливали, чтобы продлить ее хоть еще на мгновение. А за их спинами – кафе-шантаны, интенданты, сволочь всякая рябчиков с ананасами доедала… Могли такие победить? А на них – Ванька-босяк, винтовку держать не умеет, грамоте не обучен, но зато самую суть ему наконец-то объяснили, из грязи его вытащили, показали, как хозяином своей страны стать. Прошлое – им, будущее – ему. Вот и проводи параллели.
– Разве за спиной Ваньки никто не жировал?
– О, еще как! – усмехнулся старший. – И тут бу – дут. Пока одни на митинги, другие добро партийное разбирать побегут. И разберут потихоньку, будь здоров. Те с митингов воротятся: а где талоны в спецраспределитель, чтобы мне унитаз розовый? Так спецраспределитель давно уже в частную собственность отошел, вы ж за нее и боролись, дурилки картонные, спасибо вам от имени всего трудового народа. Все как в семнадцатом, говорю тебе. И вот тут нужно, чтобы верным людям, не барыгам одним, досталось. Государственным людям. Понимаешь?
– Понимаю, – потрясенно отозвался младший. Слова старшего звучали как дерзкая провокация, но убеждали внутренней трезвостью и логичностью. Может, и не так все будет… а как тогда? Непонятно.
– И вот когда все посыплется, – а посыплется, посыплется! – трудное настанет время. Народ спервоначалу радоваться будет. Вот тут, видишь, где киоск с «пепси-колой» открыли, пацанам счастье за восемнадцать копеек – откроют, к примеру, «Макдоналдс» американский, прямо на Пушкинской площади.
– Не при советской власти.
– Может, и при советской, кто его знает. И митинговать тоже будут тут, на Пушкинской, к Кремлю поближе, и Горького в Тверскую обратно переименуют, а Дзержинского – непременно в Лубянку. Штурмом брать побоятся, а вот Феликса Эдмундовича своротят непременно, и хорошо еще, если на толпу не уронят. Думаю, и секреты наши американцам сдадут, какие разыщут, без американцев-то не обойдется, как в семнадцатом без немцев не обошлось. Расплачиваться придется с хозяевами заокеанскими. Да и пусть их. Побрякушки. Отмирающее все одно отомрет. А вот дальше-то и начнется самое интересное.
– И что же?
– Люблю я это место, – задумчиво отозвался старший, – Тверской бульвар. Одно название чего стоит! Широкой, спокойный…
– Красиво.
– Ты ж по рождению не москвич, к другому привык… у вас там своя красота. Ну, да неважно. Дальше-то что? А дальше похмелье. Демократию захотели? Распишитесь-получите, вот вам выборы, вот парламент, вот многопартийность. Рыночную экономику? Распишитесь-получите. Только все это не глянцевое будет, как в журнале «Америка», а натуральное. Вот тут они и увидят, что не зря свистел товарищ Косых про эксплуатацию человека человеком, не профсоюзная вам тут путевка в сочинскую здравницу, а тяжкий труд на барина. «Праздрой» в продаже будет, только на него горбатиться и горбатиться. Увидят, что прежние хозяева жизни боялись хотя бы ревизионной комиссии, а эти ни Бога, ни черта бояться не будут. Что все лакомое они расхватали, пока те еще от одури митинговой не очухались. Что Западу их хваленому не нужна ни Советская Россия, ни демократическая, каждый сам за себя. Вот, например, как сделать, чтобы народ за границу не бёг?
– Не знаю… Пускать поменьше?
– Границы открыть. Ну, рванут по первости, оглядятся, кто-то и останется. Башковитые устроятся, да и то не все, остальные полы будут драить в сортирах. Их очень скоро сам Запад пускать перестанет, поло – моев там своих хватает. И будет их не партком по месту работы заворачивать, а посольство американское. Еще, небось, и войска введут, как в Гражданскую, чтобы мы тут не баловали, миротворцами назовутся…
– Верится с трудом.
– Доживем – увидим, а мы доживем. Вот тут нам с тобой и надо будет пересидеть, переждать… Помнишь «Белое солнце пустыни»?
– Как не помнить!
– Верещагин… Будем мы как тот Верещагин. Точнее, я буду уже в отставке, скорее всего, а тебе достанется. Икры черной не обещаю, павлинов тоже, а вот за державу будет обидно. Ничего, офицер не институтка, перетерпим без истерик. Нам на баррикадах делать нечего. Надо будет осмотреться в той жизни, обустроиться. Мотор не заводить прежде времени.
– А будет время? – растерянно спросил младший.
– Будет обязательно. Как ни долго длится похмелье, а когда-то народ и опомнится. Затоскует об утраченном. Но прошлое прошло. Кто тогда не пожалеет о нем, у того нет сердца, а кто захочет в него вернуться – у того нет головы. Поубивает друг друга, не без этого, думаю, крови много прольется, как попрут одни за сказочный коммунизм, какого не было, а другие на них за сказочную демократию, какой тоже не будет. Только не нам в ту драку лезть. Нам – постепенно, не торопясь, заступать на вахту придется. Точнее, вам: тебе и твоим товарищам. Кому же еще?