– Это вы про Михаила Сергеича? – ехидно спросили с задней парты.
– Не перебивай, Шумилов, – парировал сатир, – я персоналий не упоминаю. Я про наш Союз говорю, Корниловым основанный. Жаль, недолго прожил Лавр Георгиевич, не видел, как расцвел он при его преемниках, корниловском Главном Собрании ВПД(к). И хоть много развелось сегодня умников, говорят о перегибах всяких, а тогда нас так гнули, что не разогнуться бы нам без перегибов. Сами знаете, как поднялась после прихода корниловцев к власти всякая розовая нечисть, социалисты недобитые, на Кубани да на Урале, комучи да рады. Как воевали мы в Гражданскую, как громила махновцев Первая конная Шкуро, как оборонял Москву Деникин, как врангелевские отряды переходили Сиваш. И на Запад бы пошли, кабы не предатель Тухачевский под Варшавой.
Знаете, как поднимали страну из разрухи, как строи ли заводы, преодолевая сопротивление отдельных элементов. Как из отсталой, избяной, выросла Россия передовая, индустриальная, под руководством патриотов. Как боролись с внутренними врагами. Как отражали потом немецко-коммунистическое нашествие, освободили из-под тельмановской пяты пол-Европы, с американцами на Эльбе встретились. Небось, тогда они нас длинным долларом-то не манили! Русский штык тогда весь мир узнал.
Самое на сегодняшний день актуальное, как создали мы наш Евразийский Союз, равноправное отечество для всех народов. И пусть сегодня в Туркестане устраивают замятню, пусть Бессарабия вводит латинский алфавит, пусть остзейцы вопят об отделении – где бы они были без великой Патриотической России? Так что, ребята, все на референдум! И голосуем, как один, за сохранение Союза. Не нужна нам эта перестройка по чужим шаблонам, что бы нам там подпевалы Запада не вещали сладкими голосами.
– Эх, – пробормотал сосед по парте, но так, чтобы Викторыч не слышал, – а победил бы тогда Ульянов, глядишь, жили бы сегодня как нормальная социалистическая страна, та же Швеция!
А Иришка, Иришка бросила ему на парту записку. «Сережка, какой ты молодец! Как ты им вставил! Я так и знала, что на самом деле ты за Союз!» И падала Серегина голова на жесткий пластик парты, и не знал он, на каком он свете, и как ему дальше на этом непонятном свете жить.
И тут зазвенел звонок… Звонок с пары. Нет, не с пары – чего бы это Серега лежал на паре под одеялом, в одних трусах? Точно, будильник. Нет, не будильник… Будильник не так звонит. Телефон. Звонил телефон.
– Я уже ушел, – донесся из коридора голос отца, и щелкнул замок двери.
– Сережа, возьми трубку, я не могу, – это мама отозвалась с кухни.
Еще не проснувшись, выскочил Серега в коридор…
– Сережка, привет… – раздался в трубке Иришкин голос.
– Привет… – растерянно отозвался он. – Слушай, там… там у нас Тельман или Гитлер?
– Какой Тельман? – удивленно переспросила она.
– Ну, памятник во дворе… – пояснил он, уже понимая, что несет чушь.
– Не проснулся еще, что ли? – хихикнула Иришка.
– Ну вроде…
– Сереж… ты в голову не бери, а? Ну, вчерашнее, я сама знаешь как переживала, не спала… Сереж… Я тебе чего сказать-то хотела. Давай сегодня в кино куда-нибудь завалимся, а? Только о политике больше не надо, ладно, Серый?
Москва – Звенигород, сентябрь 2006
Благодарю товарища Сталина
Так она и говорила: «Благодарю Сталина». Интересно, сама-то хоть понимала, что мало не до бешенства доводит этим Катю… Катерину, выговаривала она, вот ведь тоже! Уставится в окно, немытое, слепое, в деревянной потрескавшейся раме, а за ним жестяные крыши и уголки далеких реклам – да что она видела в этом окне, с ее-то очками! – пожует губами, прошамкает: «Благодарю Сталина. За все благодарю». Нарочно она, что ли?
Катя, конечно, и сама хороша, что было тогда спорить? Еще ведь Пушкин велел «не оспаривать глупца», а если глупец старше тебя в три раза, да нет, почти в четыре; если глупец всю жизнь положил за твое счастливое будущее; если он стар и болен, если вообще это не глупость, а травма историческая, вроде как вывих родовой; если маразм это, а не глупость – как такого переспоришь?
Попыталась однажды. Уже собиралась уходить, а та как раз сидела у окна и дверь за Катей запирать не собиралась – были у Кати свои ключи. И опять вечное свое: «Благодарю…» И взорвалось внутри кипевшее:
он-то здесь причем, это она, Катя, таскает продукты, варит ей этот суп, убирается, уж как может – скажи спасибо! Ну не ей, так хоть тем, кто ее прислал.
– За что, Глафира Петровна? – каким-то чужим, звенящим голосом спросила она тогда.
– Что – за что? – не поняла старуха.
– Сталина за что благодарите?
– А за все, – невозмутимо ответила она, и ясно стало, что ответ давно готов, выстрадан, отполирован, и дискуссии не предполагает.
– Ну за что, за что? За войну, за коллективизацию, за аресты?
– И за это. Молодая ты еще, Катерина, вот и ерепенишься. Ничё, подрастешь, поймешь сама. Только меня уж не будет.
– Бабушка Глафира, – только и смогла сказать Катя, опускаясь на стул, – ну что вы такое говорите! Да не буду я никогда такого понимать, и благодарить его не за что. Вы – да, вы многое сделали, воевали, вам благодарность. Ему-то за что?
– А чё мы без него? – тем же ровным, бесцветным тоном отозвалась бабка. – Ну ничё, поймешь потом.
– Да Бога, Бога благодарить надо!
– А нет его, Бога-то.
И нечего было Кате на это ответить. Сама себя уже ругала: не миссионерствуй, когда не просят! Впрочем, когда еще миссионерствовать? Ну, уж во всяком случае не тебе, клуше, только опозоришься, а что себя опозоришь, так неважно, важно, что имя Его от таких хулится. Но уперлась рогом и выдохнула:
– А церковь – есть?
– Церква есь, – согласилась бабка.
– Так ведь эта церква и помогает вам! Обеды вон, откуда, думаете, таскаю? Я ж у вас копейки… – и тут же сама осеклась, стыдно было таким попрекать.
– Денег, чо ль, надо? Так я дам, – ответила бабка, не сдвигаясь с места, – есть вон, похоронные. Под наволочками в шкафу. Ты уж тогда возьми, если чо. А надо будет – и так бери, чо мне похоронные. Чай, на улице не бросят, всяко закопают. И Митьке-то телеграмму отбей, чтобы приехал…
Бабку понесло на любимую тему: как помирать будет. С нее уж скоро не скоро своротит. И чувствовалась в этом какая-то фальшь: ждет, что начнут ее отговаривать помирать, обещать долгой жизни. А что тут обещать, когда – да, единый всем конец, и лично Железной Глафире до него и в самом деле рукой подать. Тут жизнь надо итожить, думать, с чем предстанешь. И кого благодарить соответственно. Но Катя только молча собрала свои судки, поправила съехавшую скатерку на столе, пошла к выходу.
– До свидания, Глафира Петровна!
– Баба Глаша я тебе, Катерина, – отозвалась та, не сдвигаясь с места, а потом поправила пучок седых, давно не мытых волос и добавила: – А насчет церквы, так ить тоже он. Он ведь разрешил, в войну как раз. Чтобы вам послабление. Ну, вот и вы соответственно. Пользу тоже приносите.
Катя аж задохнулась, но ничего не сказала, ушла.
Уже вечером долго жаловалась Светке по телефону, пока отец не сказал, что ждет срочного звонка.
– Ты понимаешь, она же нарочно!
– Ну и ладно. Тебе-то что? Благодарит и благодарит. Ты разве за спасибо это делаешь?
– Нет, конечно, но все равно, нельзя же так…
– Ну, а что ты думаешь, у них мозги давно набекрень от этого коммунизма, еще посмотрим, какие мы в старости будем…
– Как ты не понимаешь! Мы, конечно, можем в чем-то и ошибаться, и вообще, но Сталин, это же… ну как Гитлера благодарить, в конце концов…
– Да плюнь ты на нее!
– Я не могу, у нее же больше никого нет. Сын где-то далеко, даже не пишет.
– Ну не в этом я смысле. А пусть говорит себе, что хочет.
– И ты представляешь, она даже слова как выговаривает, словно в деревне у себя: «церква», «чо». В Москве уж лет тридцать как живет, а все по-деревенски. Она вообще как из музея – вот законсервировалась, как была, и ничего не видит, не слышит, не понимает.
Специально. Я броню вот эту пробить хочу, ладно, пусть она ни в Бога, ни в черта, – тут Катя осеклась и перекрестилась – но… но пусть хоть как-то из скорлупы этой своей выйдет. Я же, понимаешь, я ловлю себя на том, что я ее ненавижу. Вот еду ей ношу, продукты, убираю этот срач, там на стенах прямо налет какой-то жирный по масляной краске – а сама ее ненавижу.
– За то, что пользуется?
– Да это ладно, это ничего. Надо же старикам помогать в самом деле, а у меня силы есть. Нет, за то, что… ни благодарности, ну это тоже ладно, ни даже понимания какого-то. Мол, ей все должны, а она только идолу своему усатому будет молиться.
– Катька, так ты ее ненавидишь за то, что она такая, какая есть. А с этим ничего не поделаешь. Не хочешь – откажись, возьми себе другую старушку, богомольную. И вообще ты с церковью этой совсем как-то пропадать стала, мы вон с девчонками третьего собираемся на Манеж, там в одном месте распродажа начнется, я такую курточку пасу, может…
Тут отец в очередной раз гаркнул, и пришлось вешать трубку. Так и сидела Катя в своей комнате, глядя на семейный портрет бабушки с дедом – молодые и такие радостные! Магадан, 1956 год. Сразу после свадьбы. Костюм, как рассказала мама, дед взял у какого-то начальника по месту новой работы, а вот что за платье на бабушке, так и осталось неизвестным. Дед умер еще до рождения внучки, здоровье в лагерях истратив до донышка, а вот бабушку она еще застала. Та долго гуляла с ней, маленькой, в парке зимой, и все говаривала, что московские двадцать градусов нельзя называть «двадцатью градусами мороза», это на самом деле «градусы оттепели». И еще шутила, что тогда, в 56-м, было у них как раз градусов двадцать этой самой оттепели, а теперь, в 89-м, их уже за двести зашкалило. Кате было всего семь лет, но она это запомнила хорошо, всё спрашивала, как это – двести градусов оттепели. Но взрослые только смеялись, смотрели трансляцию съезда и говорили, говорили, говорили про всё на свете, и про Сталина тоже.