Но сама по себе констатация сходства не представляет для нас интереса. Важно, что рассказанная Вяземским история не могла бы без изменений в языковом оформлении рассказываться как анекдот в современном смысле слова. Решающим здесь оказывается то, что Вяземский излагает историю как происшедшую в действительности. Это подчеркивается замечанием в скобках: рассказано свидетелем. Но и без этого замечания языковое оформление истории позволяет трактовать ее как рассказ о реальном событии: вводное предложение, задающее экспозицию и место действия, повествование в прошедшем времени и т. д. Напротив того, современные анекдоты отличаются от внешне похожих жанров: баек, юмористических историй, бытовых сказок, а также от литературных и исторических анекдотов – тем, что это всегда рассказ о том, чего на самом деле не было (и, как правило, и не могло быть). В анекдотах персонажи свободно перемещаются во времени (так что в одном анекдоте могут встретиться деятели, принадлежащие разным эпохам), попадают в фантастические ситуации, отличаются сверхъестественными физическими способностями, а их поведение часто психологически недостоверно с точки зрения законов психологии повседневной жизни. Более того, нереальность происходящего должна быть очевидна слушателям; в противном случае возможен вопрос: «Это анекдот или на самом деле было?» – и рассказчика постигает частичная коммуникативная неудача.
В целом можно заметить, что для функционирования приведенного анекдота в современной русской языковой среде наличие в записных книжках Вяземского похожей истории никоим образом не существенно. Ни от рассказчика, ни от аудитории не предполагается знакомства с историей, рассказанной Вяземским. Это же в еще большей мере касается следующей истории, рассказанной в «Записках декабриста» Н. И. Лорера (цитируется по сборнику [Курганов, Охотин 1990]):
• Лев Пушкин пьет одно вино, – хорошее или дурное, все равно, – пьет много, и никогда вино на него не действует. Он не знает вкуса чая, кофея, супа, потому что там есть вода… Рассказывают, что однажды ему сделалось дурно в какой-то гостиной и дамы, тут бывшие, засуетившись возле него, стали кричать: «Воды, воды!» – и будто бы Пушкин от одного этого ненавистного слова пришел в чувство и вскочил как ни в чем не бывало.
Сходство мотивов и одинаковый языковой механизм создания комического эффекта очевидны. Но констатация этого сходства нисколько не приближает нас к пониманию специфики современного русского анекдота как особого речевого жанра.
Итак, мы не имеем в виду уделять специальное внимание языковым механизмам создания комического эффекта. В то же время сказанное не означает, что мы во всех случаях будем последовательно игнорировать природу анекдота как речевого жанра, для которого комический эффект является конституирующим свойством. В той мере, в какой это оказывает влияние на подачу того или иного анекдота в русской речевой общности, мы можем учитывать и его генезис, и исторические модификации, и используемые в нем языковые механизмы комического, и межжанровые связи. Однако не это оказывается в центре нашего внимания.
Как уже говорилось, объектом описания служат русские анекдоты 60-90-х гг. XX в. Иными словами, мы имеем дело с речевой практикой культурно-языковой общности, к которой принадлежим сами. Тем самым появляется возможность опираться не только на наблюдение, на данные, полученные от информантов, но в первую очередь на собственную языковую интуицию, позволяющую отличить правильное построение текста анекдота от неправильного. Для нас оказывается важным и кладется в основу описания не только тот факт, что некоторый текст рассказывался как анекдот в рассматриваемый период времени, но и принципиальная возможность или невозможность того, чтобы данный текст был рассказан как анекдот без необходимой адаптации. При этом для некоторых текстов такая адаптация может быть минимальной и сводиться к небольшим формальным модификациям (изменения грамматического времени, порядка слов и т. п.); в других случаях необходимы более существенные изменения. Но важно, что рассказчик, если он владеет правилами построения речевого жанра анекдота, производит формальную адаптацию почти автоматически, не задумываясь. Если же она не произведена, у слушателей остается недоумение или ощущение «неправильности», отклонения от нормы. В настоящей книге делается попытка экспликации упомянутых правил построения анекдота и описываются способы адаптации к требованиям речевого жанра.
Иначе говоря, наше восприятие языковых фактов сходно не с восприятием полевых исследователей (фольклористов, полевых лингвистов, социолингвистов), исследующих интересующий их феномен со стороны и вынужденных опираться на показания информантов, а с тем, как лингвист воспринимает факты родного языка, в котором он сам способен отличить приемлемое высказывание от неприемлемого и на котором он может построить неограниченное число новых правильных высказываний.
[3. Заметим, что возможно исследование анекдота полевыми методами. Оно оказывается уместным, например, при социолингвистическом описании рассказывания анекдотов, а также при описании анекдотов «со стороны», например когда исследователем является иностранец или человек, живущий в отрыве от родной языковой стихии. Так, обращают на себя внимание аккуратные указания «сообщила Е. Ю. Протасова», «сообщил А. М. Левин» и т. п. (или ссылки на печатные источники) в статье [Курганов 1998] – совсем так, как это делал бы фольклорист, описывающий «народную словесность», носителем которой он сам не является (возможно, наличие таких указаний связано с тем, что Е. Курганов живет в г. Хельсинки, Финляндия).]
1. РАССКАЗЫВАНИЕ АНЕКДОТА КАК ОСОБЫЙ РЕЧЕВОЙ ЖАНР
Важным положением современной лингвистики стало представление о том, что речевая деятельность осуществляется в форме отдельных речевых действий (речевых актов), или, если пользоваться понятием, введенным в научный обиход М. М. Бахтиным, речевых жанров: вопросов, приказов, просьб, шуток или доносов. Вслед за А. Вежбицкой [Wierzbicka 1983], мы исходим из того, что набор речевых жанров, выделенных языковым сознанием носителей одного языка, может не совпадать с набором речевых жанров другого языка, поскольку жанры отражают определенный общественно-культурный мир и закодированы в лексических единицах того или иного языка. Так, не случайно, по-видимому, в русском языке есть нехарактерные для английского или французского языка названия таких речевых жанров, как тост или попрек, а также таких «советских» речевых жанров, как донос, анонимка или заявление о приеме на работу.
[4. Термин «речевой акт» (speech act) впервые появляется в курсе лекций, прочитанных Дж. Остином в 1955 г. в Гарвардском университете и опубликованных в 1962 г. [Austin 1973]. Термин «речевой жанр» был введен М. М. Бахтиным в работе, написанной в 1952-1953 гг., но впервые опубликованной в 1979 г. [Бахтин 1979]. Преимущества термина «речевой жанр» по сравнению с термином «речевой акт» убедительно показаны в работе А. Вежбицкой [Wierzbicka 1983]: термин «речевой акт» наводит на мысль, что речь идет о коротком, состоящем из одного предложения высказывании, так что из рассмотрения исключаются такие виды речевой деятельности, как, например, дискуссия, застольная беседа, дружеское письмо и т. п. Впрочем, некоторым недостатком термина «речевой жанр» является возможность его смешения с термином «жанр», используемым в литературоведении.]
Тем самым отнесенность конкретной речевой деятельности к тому или иному речевому жанру определяется способностью носителей языка идентифицировать и назвать его как таковой. Так, носители русского языка могут определить, что некто поздоровался, извинился, произнес тост, прочел вслух стихотворение, написал заявление о приеме на работу и т. п., и, говоря о соответствующей речевой деятельности, именно так и обозначить ее. Это свидетельствует о том, что соответствующие речевые жанры обладают для носителей русского языка безусловной реальностью. Разумеется, при описании конкретного речевого действия носитель языка может и ошибиться (например, принять совет за просьбу или приказ) или употребить неточное обозначение – важна принципиальная возможность идентификации речевого жанра в данном языке.
Замечание. Решая вопрос об инвентаре речевых жанров, характерных для конкретной культурно-языковой общности, существенно отграничивать подлинные речевые жанры от различных видов деятельности, которые могут осуществляться в речевой форме, но для которых эта форма не является ингерентно присущей. Так, извинение, просьба или дружеская беседа могут считаться речевыми жанрами, поскольку нормально осуществляются именно в речевой форме (конечно, можно просить и взглядом, но очевидно, что такое выражение просьбы является вторичным – когда человек просит взглядом, это означает, что он смотрит так, что его взгляд интерпретируется как аналог обычного словесного выражения просьбы). А, скажем, для флирта отнесенность к речевым жанрам более сомнительна; скорее, это просто вид деятельности, который часто осуществляется в вербальной форме, но осознается в качестве такового независимо от вербальной оболочки. Не случайно в вершине толкования таких выражений, как попросить, извиниться, поздороваться, беседовать, прочесть стихотворение, написать письмо (но не таких выражений, как флиртовать), по-видимому, окажутся такие глаголы, как сказать, говорить или написать.
Речевые жанры могут быть подразделены на письменные и устные. Скажем, заявление или протокол – это письменные речевые жанры, а тост – устный речевой жанр. Конечно, заявление можно прочитать вслух, а тост записать и даже издать сборник тостов, но это будет не создание равноценного речевого жанра, а транспонирование письменного речевого жанра в устную форму или устного жанра в письменную форму. Если написание дружеского письма реализует письменный речевой жанр (дружеское письмо), то человек, читающий это письмо вслух, реализует уже другой, устный речевой жанр – чтение вслух.