т. Несмотря на заслуги перед культурой, Коктебель до сих пор не получил статуса города. В административном смысле этот ПГТ — захолустье.
Волошин считал, что Россия мало полезного сделала для Крыма после его колонизации. Когда шел в Крыму красный террор, он мечтал отдать его Германии. Коктебель нуждается в мирном завоевании. Если Коктебель пойдет по дешевому пути, он станет находкой для секс-туризма. В Коктебель надо вкладывать деньги (строить дома, стильные гостиницы, разбивать национальный парк), а не кусать локти. Тогда и станет ясно, кто это — мы. Коктебель будет принадлежать тем, кто его любит. Коктебель должен быть наш.
Тонкие побеги из апокалипсиса
Рыжие листья каштанов отражаются в ее голубых глазах. Широкие скулы выдают: наша! В бордовой форме и шапке портье она рассаживает клиентов по такси и лимузинам, бойко говоря по-французски и по-английски, с ослепительной улыбкой. Нередко она переходит на русский. В парижской гостинице, где самый дешевый номер стоит под тысячу долларов, живет немало русских. Да и среди обслуживающего персонала она — не единственная наша. В бутике работает Валя, в ресторане — Вера. Мой друг, преподающий русскую литературу в парижском университете, говорит, что его славянская кафедра существует благодаря притоку студентов из наших краев — молодые французы охладели к русской словесности. Утром, покупая газету, он тоже говорит по-русски: в киоске осел наш соотечественник. В парижском метро все чаще слышна русская речь, стало опасно делать замечания.
Я уже не говорю о Берлине — он снова, как в 1920-е годы, превращается в «русский» город: певучее наречие слышно на каждом шагу. Сколько там наших? Не меньше ста тысяч. А в Вене? Около двадцати тысяч. Но, как сказали мне в Вене русские дипломаты, точное количество трудно определить: только восемьсот зарегистрированы в консульстве — остальные туда не ходят, не видя на то причины. Оттолкнувшись от родного берега, они стали тонкими побегами из апокалипсиса. Россия сокращается в их сознании до бабушкиного абажура, водки, салата из помидоров «с укропчиком».
Русские потянулись в Европу по разным соображениям. Этот массовый наплыв трудно назвать классической эмиграцией с односторонним движением по политическим причинам. Однако и по-другому его не назовешь. В основной своей массе это не злобная, фыркающая эмиграция. Это — поиски лучшей жизни. Мы ничем не лучше африканцев, которые, закутавшись с головой в одеяла, переплывают ночью на моторных лодках Средиземное море в надежде на гуманность европейских законов. Чеченские беженцы переходят зеленые границы по кукурузным и капустным полям без всяких документов. В своей миграции с Востока на Запад они знают, что в них на чужой границе никто не будет стрелять: за один такой выстрел правительство уйдет в отставку. В Австрии, например, чеченцев сажают, задержав на границе, в автобус и отправляют в общежития для беженцев на три месяца для разбирательства причин их миграции, выдавая им ежедневное пособие в 60 евро. Некоторые из них бомбят банкоматы и грабят квартиры. Другие с угрюмым видом, в одинаковых черных кожаных куртках и кепках болтаются по улицам, пугая население. Не дожив трех месяцев в общежитии, они растворяются в европейском воздухе.
Каждый русский, уезжающий на Запад на месяц и застревающий там навсегда, — герой романа о пробуждении национального самосознания, не нашедший своего места на родине. На Запад едут лучшие и худшие, утекающие мозги и криминал, но в основном те, кто хотел бы стать средним классом, однако в России у них не вышло. Вместо России русский средний класс складывается за рубежом. В отличие от послереволюционных эмигрантов, живших надеждой на возвращение в потерянный рай и потому не интегрировавшихся в европейскую действительность, что было их мучительной слабостью, нынешний искатель достойной жизни на Западе изо всех сил стремится мимикрировать, стать, как «они». Однако русский человек никогда не станет, как «они». Мне рассказывали в Польше: беда их эмиграции в Германии в том, что там поляки превращаются в немцев. Это — не про нас. Русский человек быстро осознает внутренние границы ментальной Европы, квадраты и треугольники их запретов — ему в них душно и невесело. Он разрывается между ироническим отношением к родине и душевной подавленностью: он никогда не переродится. Это сделают за него его дети, которые пойдут в местные школы, а он останется для них и для себя перегноем, даже если состоится как средний класс. Счастливой русской эмиграции нет по определению. Исключения в каждой волне уехавших на Запад подтверждают правило.
Лучше всего жить дома, а туда ездить. На Западе хорошо отдохнуть от родной дикости. Однако есть пределы морального согласия с русской родиной. Главная тема России — горечь. Все прогоркло. Когда возникают фрагменты идеологических «дежа вю», административные окрики, достойные советской реальности, невольно думаешь: нехитрая игра. Вы бы могли жить в Северной Корее? На Кубе? В Нигерии? На Гаити? Наверное, нет. Но это все-таки далекие катастрофы. А в нынешней Белоруссии? Будет ли завтра существенная разница между Минском и Москвой?
Так начинаются подспудные терзания.
Как я чуть не стал итальянцем
Если русский человек не любит Италию, значит он — дурак или отъявленный сноб. Список наших выдающихся соотечественников, которые объяснились Италии в любви, напоминает перечень Ивановых, Петровых и Сидоровых в телефонной книге. Русская любовь к Италии пугает своей банальностью. Так и хочется найти противоядие и пойти против течения назло всем, рискуя оказаться дураком или снобом. Но Италия — слишком сильный магнит.
В сущности, русские — несостоявшиеся итальянцы. В Италии есть все, что нужно русскому человеку для счастья. Поскольку для нас главным в жизни является счастье, мы попадаем, как мухи, в итальянскую паутину. Русский человек любит красоту, он терпеливо нацеживает ее из целомудренных русских пейзажей, березок, закатов и тихих омутов, а в Италии — куда ни глянь: горы, море, райские кущи. Русский человек любит тепло: костер и валенки, а Италия теплее валенок: в Риме в декабре сидишь себе на улице в кафе и ешь в лучах солнца свежую землянику. Русский человек любит загулять и оттянуться, но это все больше по пьяному делу, а итальянцы пьют вино и никогда не пьянеют, но зато поют песни, машут руками и веселятся. Немаловажна и любовь к искусству. У нас все с детства ходят в Третьяковскую галерею, а в Италии этих третьяковских галерей считать — не пересчитать. Куда, в какой город, ни приедешь, там своя Третьяковская галерея, да еще набитая доверху Рафаэлем и Леонардо, не просто передвижниками. У нас, конечно, тоже красивые церкви, но у них-то соборы, соборы, и все такие ослепительно радостные, жизнелюбивые, хоть танцуй перед алтарем. И мы бы тоже у нас сплясали, но здесь — строгость, всероссийское шиканье. А города? У нас есть Питер, у них — Венеция. Они похожи друг на друга, как пельмень и равиоли, но где нам взять свои гондолы? Вот мы и ходим хмурые, не зная ответа на этот вопрос. Похожи мы с итальянцами и по музыке речи: чудесные языки, но пишем мы свою литературу о тоске и боли, а они все больше о любви.
Взвесив все эти обстоятельства, я решил стать итальянцем. В то время я подолгу жил в Италии, писал сценарий для итальянского фильма. Итальянские девушки вскружили мне голову, субтропическая зелень освежила мне чувства и подсознание. С помощью чутких друзей, зайдя мимоходом в полицейский участок, я в один день получил вид на жительство — прямая strada к итальянскому паспорту. На итальянской границе таможня уже разговаривала со мной только по-итальянски, а их налоговики стали задавать мне нетактичные вопросы о том, плачу ли я в Италии налоги. Мне стало весело и страшно — купив на гонорар парфюмы и костюмы, я на глазах перерождался в итальянца. Я чувствовал себя обладателем Итальянского Сапога: я примерял его и наслаждался. Все хорошо, все бене, бене, бене, но затем я подумал, что такого количества счастья мое русское сердце, привыкшее к страданиям, не выдержит. Обилие положительных эмоций могло окончательно отравить мою душу. Италия мне почти что разонравилась: достигнутый идеал стал мне равнодушен, как покоренная, но все-таки немного чужая черноволосая женщина. Однажды я малодушно сдал пограничнику свой итальянский вид на жительство. Тот меня не понял. Зато у меня снова, в ту же минуту, возродилась нежность к Италии. Правда, и теперь, когда я туда приезжаю, компьютеры в аэропорту по-прежнему указывают на мою итальянскую принадлежность, но это уже полицейские мелочи жизни. Моя любовь к Италии — палка о двух концах.
Волшебная яхта «Полный отстой»
Память удержала не все подробности, на фотографиях остались, в основном, пейзажи. Мы взяли напрокат две яхты. Маршрут прост, как сюжет немого кино. Нужно проплыть от Солерно до Капри и вернуться назад. Не спрашивайте только, кому это нужно. Нетрудно представить себе: это было незабываемое путешествие.
Все можно списать на морскую болезнь, но скорее всего виновато мое воспитание. Я воспитан в добрых традициях отличать свет от тьмы. Это никогда не помогало мне в жизни, хотя служило маяком. Я — не католик, но идея чистого удовольствия мне всегда представлялась чем-то греховным. Я старался не выходить за рамки отечественных приличий. Между тем яхта — чистое, ничем не прикрытое удовольствие. В русском сознании яхта — это даже не символ, а вымпел роскоши, нарушение метафизических пропорций. Строго говоря, яхта похожа на клитор. При умелом обращении с ней можно дойти до многодневного оргазма. Но, если клитор есть у половины человечества, о яхте этого не скажешь.
С другой стороны, это всего лишь лодка с парусом. Я вырос из старых желаний, как из коротких штанов. Светло-карий прибой пруда, запах камышей на закате солнца, старый лодочник-пьяница, выносящий весла к причалу, черная вода на дне лодки под синими рейками, которую нужно вычерпывать консервной банкой из-под сардин в томате, скрип уключин и твоя первая прыщавая спутница, от неловкости телодвижений показавшая тебе при посадке трусы до пупа в голубой горошек — все это разрешенный воскресный разврат, под присмотром парковой гипсовой скульптуры, скромно назван