Спускаемся глубже. Друзья — наши жизненные союзники. Мы гордимся нашими друзьями и подругами. Нам завещан слоган: «Не имей сто рублей…», но время вносит свои коррективы. «У тебя много друзей?» — звучит теперь, вроде, так же, как «сколько ты зарабатываешь?». Друзья — наш капитал и наша прибавочная стоимость. Мы их грузим своими проблемами — они на это идут. Они готовы принимать нас необъективно, со всеми нашими слабостями, недостатками. Их любовь к нам не подвергается сомнению, даже если мы ошибаемся, болеем, попадаем в полосу невезения. Таких друзей мы зовем настоящими друзьями — они нас не только любят, но и готовы терпеть как обузу.
То, что друг познается в беде — только банальная часть испытания. У меня, например, часть друзей, которые преданно любили меня в беде, разбежались как раз тогда, когда мой успех оказался более значительным, чем у них. Дружба подвержена зависти. Больше того, может быть, зависть сильнее дружбы. Говорят, что особенно женская дружба имеет двойное дно, что подруге часто не прощают ее везения. Не знаю. Я люблю нежность женской дружбы, легкую влюбленность подруг друг в друга, их беспечное щебетание обо всем на свете, их особый тон доверительности, что, впрочем, не исключает порой косых взглядов, лицемерия и внезапной вспышки агрессии.
Но вернусь к своей истории: даже те друзья, которые радовались моему успеху, оказались не лучшими союзниками. Они стояли на берегу и кричали: ты — куда? вернись назад! Они остались в мире, который я перерос, и все их советы сводились к тому, что их мир лучше. Я понял, что дружба может быть тормозом. Мне надоело, и я, не без колебаний, поменял круг друзей.
Новые застолья, новые союзники, новые зависти. Только падать стало гораздо больнее.
Наследники
Три слова связывают нас с прошлым: наследие, наследство, наследственность. Но нам прошлое нипочем. Мы же деревянная страна, у нас все либо гниет, либо сгорает. Об этом особенно хорошо думается в Риме. Как здесь всем прошлым правильно распорядились, оно не давит, не тянет. Однако движение восстановить связь времен у нас все-таки началось.
В отличие от наследства, наследие у нас одно. Предполагается, что наследие должно быть культурным, им надо гордиться, его надо охранять и спасать. Такое впечатление, что наследие, как не умеющий плавать, в России вечно тонет, ему бросают спасательный круг, а оно его не ловит. Тогда возникают бородатые дядьки и говорят, что мы не любим Россию, а они — любят. От них пахнет луком, и чем больше они любят Россию, тем больше лука. Наследие — пафосное слово, с ним лучше обращаться грамотно, не слишком частить с его употреблением, а то совсем густо запахнет луком. К наследию надо относиться тепло, сердечно, но не взасос. Если пережать, оно станет большой дубиной, которой хорошо бить по всему новому, не понятному старикам. Я бы сам лично не хотел стать культурным наследием, да мне и не предлагают.
Наследство обязательно надо промотать, иначе ты — не русский наследник. Большевики не зря отменили саму идею наследства. Наследство враждебно давлению государства на человека: если ты получил наследство, тебе государство не страшно. Зато наследство — предмет зависти. Ничего не сделал, а получил. Повезло. А другому не повезло, и это получается не по-товарищески. Нас кто-то с самого детства учит, что все должно быть по-товарищески. Хотел бы я однажды встретиться с этим кем-то, спросить, почему он так решил, несмотря на то, что реальный мир устроен иначе. Если ты не получил наследства, сделай так, чтобы дети твои получили, а не завидуй ближним, тем более, что дети все равно твое наследство промотают.
Наследство — это бесплатные деньги для получателя и — материальный эквивалент того, что ты сделал в жизни, чего добился перед отправкой на тот свет. Судя по тому, что мы в наследство от бабушек и дедушек получали обычно по чашке без блюдца, что-либо делать в нашей стране до последнего времени было бесполезно, лучше выпить с утра.
Наследство имеет прямое отношение к смерти, часто к смерти любимого и близкого человека. Ты плачешь, а твой родственник с того света шлет тебе загробный подарок. Хорошо бы это был неизвестный американский дядюшка, золотая мечта русского бессребреника. Тот, кто оставляет наследство в России, обычно завещание не пишет: в России все живут вечно, хотя и умирают раньше, чем в других странах. Понятно поэтому, что вскоре Россия будет богата семейными скандалами, которые подорвут представления о здоровой семье, если такая модель когда-либо существовала в России.
Наследственность, как правило, бывает дурной. У кого отец — алкоголик, у кого — советский тоталитарист. Что с этим делать, непонятно, лучше об этом не вспоминать, не верить в генетику, любить Мичурина. Посмотришь на все эти наследственные дела из Рима, хоть билет сдавай, но приедешь назад в Москву, вроде еще ничего: наследство не отменили, наследием занимаются, дурная наследственность проступила не на всех лицах. Немедленной причины превратить свое имущество в наследство вроде пока что не наблюдается. Значит можно еще раз как-нибудь съездить в Рим.
Ножки в крови
Как заблудшие овцы, разрозненные обломки московского антиквариата жертвенно блеют на модернистских пастбищах моей квартиры. Дореволюционные ромбики дубового паркета, двухстворчатые двери, бронзовые шпингалеты на окнах, похожие на оружейные затворы, — им постепенно возвращают отбитую память, но путь их долог, цель неясна. Глядя на мебельную амнезию, на сумасшедший дом вещей, я часто думаю о том, как у нас обычно бывает: выпьешь с утра вместо чая кофе или какао — так вечером выстрел «Авроры», штурм Зимнего и рабочий люд гадит в вазы. Если любой человеческий минимализм может легко обернуться макрокатастрофой, значит в стране еще не завершен мистический проект жизнеустройства: все горячо, лихо, опасно, все взаимозависимо, непредсказуемо.
Некоторые скажут, что в такой обстановке лучше всего собирать антикварную мебель. Однако, по-моему, русский народ в своем подавляющем большинстве к этому решению отнесется скептически. Разумно ли в холодной, но огнедышащей стране заниматься антикварной мебелью, если та имеет способность воспламеняться? Не лучше ли собирать старинные сервизы? По крайней мере, бить — не гореть. А, может быть, ничем не обзаводиться, ни на что не надеяться? Казалось бы, в России важно замереть, стать неприметным, вообще отменить понятие жизни. Однако, исходя из исторического опыта, видно, что скромность тоже ни к чему хорошему не приводит. Как бы русский человек ни таился во мраке коммунальных квартир, он все равно однажды случайно наступит на муравья — и тут же случится государственный дефолт.
Имея в виду парадоксальность русской жизни, все-таки лучше стать коллекционером. Кто как не коллекционер противостоит хаосу и собранием павловской мебели, ампира, арт-деко способствует успешному завершению мистического проекта в России, стабилизируя как домашнюю, так и общественную атмосферу? Пусть он эстет или просто богатый дурак, кем бы он ни был, коллекционер антикварной мебели бросает вызов варварской судьбе, и прогресс начинается именно с него.
Беда лишь в том, что вещи в России совсем не нейтральны, особенно старинные вещи. Они — свидетели обвинения. У каждого кресла вспорото брюхо. У каждого столика ножки в крови. Их не залачишь услугой ремесленника, не отмолишь у дворцовых фантомов. После реставрации они превращаются в зомбированные предметы, обладающие критическим запасом магии. Эзотерики говорили мне, что русский антиквариат злопамятен, замешан на мести. Кому не известны трагедии, случающиеся в домах, набитых избранным старьем, — жуткие, ни с чем не сравнимые трагедии? Я помню по детству, как крупный советский политик, желая подавить очаги домашнего сопротивления антиквариата, сознательно унижал его, ставя на инкрустацию алюминиевые кастрюльки с вареной картошкой, запуская к себе в ампирную кровать незрелых секретарш, колхозных домработниц. Не помогло: покалеченный антиквариат веселым скрипом проводил его в последний путь.
Гедонист — не анархист
На заснеженные просторы родины выходит новая фигура — гедонист. Ой, гляди: рядом с ним — гедонистка. Хорошенькая. Встречайте! Оба в классных валенках по погоде, но они отнюдь не считают себя валенками. Из глаз у них лучится тусовочное тепло, брызжет бодрость. Они подвижны физически, мобильны психически, к тому же в гараже — два чудо-автомобиля. На лицах непреходящий загар чужих стран. Да что встречать — эти живчики уже среди вас, все чаще мелькают в компании, да вы и сами не против бодрости.
От старых русских затей у них сохранилась страсть к парной бане с вениками и банщиком дядей Васей, овладевшим в тяжелые годы Ельцина искусством тайского массажа. Восторженные крики доносятся из проруби. Дымящиеся и краснотелые, активные сторонники нудизма (он с бритым лобком и бритыми по моде яйцами), они идут есть, слегка завернувшись в простыни. Их стол — лучшая русская водка под роскошно простую русскую закуску с особенно вкусной квашеной капустой. Французские вина, в которых они знают толк, роднятся с бараньей ногой. Он — гурман с легким налетом обжорства, которого стесняется (весы в ванной), она — просто натуральная гурманка. Дальше секс с коньяком, обычно вдвоем, но порой, по настроению, втроем. А третья — тоже просто натуральная гурманка, грудастая, только рыженькая, как грибы лисички. Мир развлечений у них обширен, но лучше всего ломануться на белом коне в казино. Культура тоже охвачена — знакомством с Моцартом и модным галерейщиком. Мода — компас, но не рабство, возможны и бунты против ее засилья. Путешествия — экстремально комфортабельные, но еще лучше комфортабельный экстрим. Летать и нырять гедонист уже научился. Нужна еще и философия жизни.
Самое милое дело — восточные религии с благовониями. Они размягчают русскую горечь. Шамбала — йез! Шаманов — да ну их на хрен! Главное: позитив. Сочувствия, как и водки, — в меру. Если у тебя умер дядя — не скупись, купи побольше похоронных роз. Беды оставь на границе сознания, не допускай в подкорку. Боязнь смерти — знак непосвященности в гедонистический материал. Фитнес и кремы побеждают старость — этого достаточно. Политика — интересная грязь, но грязевые ванны интереснее. Гедонист — не анархист. В общем и целом, он — патриот, хотя, приземлившись в Шере