грубость при задержании будет раздута и обращена против вас, в этом можете не сомневаться. В распоряжении обер-полицмейстера есть сто один способ опорочить вас в глазах генерал-губернатора, а то и самого государя. Да так, что и министр, ваш благодетель, не осмелится вас защищать. И поедете вы куда-нибудь в олонецкую губернию давить комаров и тихо спиваться…
И поделом вам — поскольку не умеете разбираться в аферистках.
Даже если допустить невероятное предположение, что государю доложат об успехе начальника московской сыскной полиции в самом выгодном для последнего свете, ничего хорошего из этого проистечь не может. Вряд ли государь император будет особенно благосклонен к постороннему, НАСТОЛЬКО прикоснувшемуся к интимным секретам августейшей фамилии.
Глупый и ретивый, ничего не поняв, ночей бы не спал и подчиненным спать не дал, чтобы расставить ловушки и поймать мерзавку, если ее занесет в Первопрестольную. Умеренно умный начал бы интриговать, стараясь спихнуть дело на плечи коллег из жандармского управления. Акакий Фразибулович ответил обер-полицмейстеру «будет исполнено» и в тот же день нанял квартирку на шестом этаже с видом на обер-полицмейстерский особняк, поселил там Сеню Тузика и заказал фибровую трубу в полтора раза длиннее тех, что использовались ранее.
Извините, ваше превосходительство. Сами виноваты.
Наилучшим, по мнению Царапко, стало бы такое развитие событий, при котором великая княжна вовсе не появилась бы в Первопрестольной. Не нашел — стало быть, не подставился. А как найти в Москве то, чего в ней не существует? На нет и суда нет.
Изощренный ум начальника сыскной полиции давно уже проанализировал все возможные ходы беглянки, исходя из ее гипотетических устремлений и психологического портрета. Увы — исходя из дедукции, появление великой княжны в Москве следовало считать довольно вероятным.
В результате Царапко лично занимался проверкой задержанных полицией женщин, вызывающих наибольшее подозрение, и тратил уйму бесценного времени на разъяснение всевозможных Прасковий и Матрен.
Акакий Фразибулович глотнул еще чая. Выпитая влага немедленно выступила капельками пота на лбу, ан все-таки стало чуть-чуть легче. Чертова жара… Ну-с, продолжим…
То же самое он, кляня жару и терпя муку мученическую, сделает завтра, разбирая новый список арестованных женщин. Но и завтра не найдет ничего, к вящему своему удовлетворению.
Но послезавтра — найдет.
Медленно, с силой сжимая веки, поморгает, дабы разогнать марево перед глазами. Вернется к списку — и даже не удивится, обнаружив в нем Аграфену Дормидонтовну Коровкину. Просто тупо отметит: вот оно. Случилось.
Точнее — вот она.
Умная и наивная великая княжна.
Умная — потому что влетела в полицейскую паутину только сейчас, а не двумя неделями раньше. Наивная — потому что вообразила, будто пашпорт на имя Аграфены Коровкиной все еще надежен.
Вслед за тупой фиксацией факта, приотстав по случаю духоты, придет понимание всей пакосности ситуации, и Акакий Фразибулович зашевелит тонкими аристократическими губами, неслышно выговаривая замысловатое ругательство.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
Не так уж неправ был Пыхачев, нахваливая мореходные качества «Победослава»: свыше семи тысяч морских миль от Понта-Дельгада до Гонолулу корвет бодро пробежал за двадцать два дня. Справедливости ради надо, однако, сказать, что все обстоятельства тому благоприятствовали: почти все время дул попутный ровный пассат, и грозный океан ни разу не заштормил по-настоящему. Самым опасным приключением оказалась встреча с одиночной морской волной.
Случилось это семнадцатого июля в аккурат на полпути к Сандвичевым островам, когда вахтенный начальник заметил изменившийся цвет морской воды и доложил о том старшему офицеру. Враницкий доложил Пыхачеву. Уменьшили ход, а потом и вовсе застопорились, чтобы измерить глубину. Лот нашел дно на восемнадцати саженях.
— Сколько-сколько? — не верил пытливый Канчеялов, протискиваясь сквозь толпу любопытствующих.
— Извольте убедиться. Ровно восемнадцать.
— Надо думать, мы нашли неизвестное прежде поднятие на Срединно-атлантической мели, — прокомментировал Фаленберг. — Полагаю, здесь могут быть и более мелкие места.
— Поразительно! — сказал Враницкому Пыхачев. — Держите малый ход, Павел Васильевич. Неровен час на мель сядем.
— Слушаюсь.
— И почаще измеряйте глубину.
Но уже спустя четверть часа лот показал глубину свыше ста саженей, а вскоре не нашел дна. Минут через десять море вновь резко обмелело.
— Под нами горы, — заметил Враницкий.
И без замеров было видно, как густая синь ленивых волн сменяется вдруг обширным пятном зеленоватой воды. Кинув за борт кошку, боцман Зорич вытащил пук водорослей с верхушки подводной горы.
Меньше восемнадцати сажен глубины, однако, нигде не нашли, и Батеньков объявил:
— Что ж, господа, наше открытие имеет научное значение и только-с. Значение его для судовождения крайне невелико-с.
С ним согласились. Кто-то из лейтенантов вспомнил мифическу. Атлантиду, кто-то из мичманов — фантастическую Химерику. Батеньков посетовал, что у России до сих пор нет хорошего гидрографического судна — посылать бы его в эти воды сезонов пять подряд, составить бы хорошую карту этой подводной горной страны…
— Разве она не составлена? — с недоверием спросил Корнилович.
— Кем?
— Ну хотя бы англичанами.
— Что составлено англичанами, о том мы достоверно знать не можем. На английских картах торгового флота обозначено большое поднятие дна к норду от нас. Тот район считается небезопасным для мореплавания. Два года назад французская экспедиция нанесла на карту обширный район мелей и подводных рифов к зюйд-осту от нас. Теперь вот мы… Нет, господа, тут работы еще на несколько лет. Дело того стоит. Представьте-ка себе вершину скалистой горы, притопленную аршин на пять, этакий острый зуб… Пока такой не обнаружен, но ведь все может быть. Удар, пробоина — и мы тонем на мелком месте в трех тысячах миль от ближайшей суши. Ну не обидно?
— Не то слово.
— А ведь верно — затонувший материк.
— То ли затонувший, то ли никогда и не выныривавший.
— Бог с ним, — махнул рукой Пыхачев. — Павел Васильевич, распорядитесь прибавить оборотов. Курс двести шестьдесят.
Из полосатой трубы гуще повалил дым, забурлила за кормой вода. То здесь, то там медленно проплывали мимо и уходили вдаль зеленоватые пятна — вершины подводных гор. Лейтенант Гжатский, сходивший к себе в каюту за фотографическим аппаратом, сделал наудачу несколько снимков, недовольно качая головой, — понимал, что на фотопластинке отпечатается заурядный морской пейзаж.
Старший офицер заорал на любопытных матросов, высыпавших наверх поглазеть на разноцветную воду. Бардак! Вахтенные, по местам стоять! Подвахтенные, в распоряжение боцмана! Где боцман? Остальным разгильдяям отдыхать, чтоб вас так и этак…
Не любивший ругани Пыхачев поморщился — и совсем ушел, когда вынырнувший откуда-то квадратный Зорич стал переводить распоряжения Враницкого в более популярную форму. Особым разнообразием лексикона боцман не блистал — брал горлом, изрыгая матерные проклятия мощнейшими, хотя и несколько сиплыми басовыми раскатами, и временами подбадривал нерадивого тычком пудового кулака. Собравшийся было сойти вниз отец Варфоломей остановился, прислушиваясь. В глазах священника заиграли озорные огоньки — должно быть, батюшка припомнил детство, прошедшее в каком-нибудь малом городке, где подобный раскатам грома рев полицейского урядника, а то и самого станового пристава, служит местной достопримечательностью не из последних.
— Смотрите! — ахнул вдруг кто-то.
Глаза отца Варфоломея остекленели. В обширной бороде открылся провал рта. Священник попятился, хватаясь за наперсный крест.
На миг воцарилось общее молчание.
— Господи! — ахнул Батеньков.
Быстро догоняя корвет, с востока шла громадная волна. Не встречая препятствий, она надвигалась бесшумно — гладкий сине-зеленый вал семисаженной высоты, протянувшийся от горизонта до горизонта. Проносясь над мелями, волна росла, и гребень ее норовил угрожающе загнуться. Все происходило в тишине. Чудовище подкрадывалось на мягких лапах.
Враницкий со всех ног бросился к рубке.
— Самый полный вперед!
— Есть, — Фаленберг, вахтенный начальник, перевел ручку машинного телеграфа со среднего на полный, а затем на самый полный. — Прикажете к повороту?
— Нет, — отрезал Враницкий. — Не успеем.
— Но…
— Молчите. Знаю.
Содрогаясь, «Победослав» увеличивал ход. Сориентировавшиеся офицеры и Зорич гнали вниз всех, кто не был нужен наверху.
Взглянув на накатывающийся вал, Фаленберг понял нехитрый замысел Враницкого. Повернуть, чтобы стать носом к волне, корвет не успеет. Вал придется принимать кормой; при этом скорость корвета пойдет ему во вред. Это риск, большой риск. Зато выгадываются несколько лишних секунд, может быть, четверть минуты, чтобы все, кто может, укрылись в чреве судна, а оставшиеся наверху закрепились.
«Либо всем жить, либо вместе тонуть», — подумал Фаленберг и, сняв фуражку, перекрестился.
Он не удивился решению старшего офицера, рискнувшего жизнью не кого-нибудь, а самого цесаревича. В начале похода Враницкий бы так, вероятно, не поступил. Но как можно теперь принимать решение, обрекающее нескольких моряков на вероятную гибель ради помятого императорского сыночка, пьяно храпящего сейчас у себя в каюте? Власти — хватит. Не хватит сил смотреть после этого людям в глаза.
— Живее! Шевелись! — кричали на палубе.
Несколько матросов полезли на ванты. Фаленберг видел, как немолодой кондуктор сноровисто привязывал себя к мачте. В рубку влетел Враницкий, хлопнул дверью.
— Сейчас начнется… Так держать! — Рулевому.
«Полный назад? — подумал Фаленберг. — Нет, поздно, толку не будет…» Он скосил глаза. Вал был рядом. Время как будто остановилось. Казалось, вал догоняет и не может догнать корвет, как Ахиллес черепаху. Но вот горизонт пополз вверх — стало быть, начала приподниматься корма. Потемнело. «Держись, братцы!» — закричал матрос на вантах.