Вновь приложил к глазам бинокль — и, выругавшись, побежал к каперангу.
— Баркентина развела пары раньше нас, Леонтий Порфирьевич. Мне это совсем не нравится. Еще час-полтора — и она нас догонит.
— Ну полно, полно, — морщился Пыхачев. — Ну сами посудите, Павел Васильевич, какие могут быть исландцы в японских водах?
— Тогда какого черта баркентина так торопится, Павел Васильевич? Бьюсь об заклад, она преследует нас! Прошу разрешения привести корвет в боевую готовность… хотя бы под видом учебной тревоги.
Пыхачев нехотя кивнул.
Нет лучшего способа заставить людей шевелиться, чем дробь-тревога. Минута — и все на местах, и корвет готов к бою. Жаль, что паровые котлы не люди и не могут столь же быстро исполнять приказания.
В топках гудело пламя. Лейтенант Канчеялов приказал не жалеть дерева и пропитанных керосином тряпок, дабы скорее занялся уголь.
— Еще минут тридцать, — передал он Враницкому через вестового.
Старший офицер чертыхнулся. Неизвестно почему чужое судно, не идущее по боевой мощи ни в какое сравнение с «Победославом», тревожило его одним своим присутствием. Да еще и нагоняло! Осторожный Враницкий обшаривал биноклем горизонт, ждал какой-нибудь каверзы.
Взглянул на баркентину еще раз — и замер, не веря глазам.
Неужели Андреевский флаг?
Через десять минут в том не осталось никаких сомнений. Соотечественники?..
— Продолжайте следовать прежним курсом, — распорядился Пыхачев, выслушав доклад старшего офицера.
Каким прежним? Миновав мыс Нодзима, корвет повернул на норд, нацеливаясь на вход в Токийский залив. Приказ приказом, а выполнять его буквально — дураков нет. Сам же каперанг выбранит и будет прав.
Запустив машину, пошли быстрее, держа, однако, средние обороты. После истории с зубчатым редуктором Пыхачев и Враницкий по молчаливому согласию избегали менять передаточное число. Баркентина продолжала нагонять корвет, но приближалась теперь медленнее.
К Враницкому, барабанящему пальцами по перилам мостика, подошел Розен.
— Вы можете счесть меня сумасшедшим, — негромко произнес он, — но я, кажется, догадываюсь, кто гонится за нами.
— Кто же?
— Один очень упрямый человек, которого мы потеряли было, да только он не захотел оказаться потерянным. Не его роль.
Враницкий сообразил не сразу, а когда догадался — взглянул на Розена с укоризной.
— Фантазии, господин полковник. Граф Лопухин погиб, вечная ему память. А если не погиб, так в плену у пиратов, что еще хуже.
— А вот увидите… Предложил бы пари, но это будет чистый грабеж. Можете дать тревоге отбой, никакого инцидента не будет.
Тем временем мачты баркентины расцветились целым букетом флажков.
— Просят нас уменьшить ход, — разобрал Враницкий в бинокль. — Пойду доложу.
— Вот видите, — усмехнулся Розен. — Что я вам говорил!
— Увижу своими глазами — поверю, — отрезал старший офицер. — Догадкам верить не привык-с!
Вернулся он в сопровождении Пыхачева. Некоторое время каперанг делал вид, будто вышел на мостик исключительно по обязанности командира находиться на посту во время входа в порт, тем более незнакомый. Затем произнес:
— Но ведь там могут быть наши соотечественники. Возможно, они нуждаются в нашей помощи. Как вы полагаете, Павел Васильевич?
— Полагаю, что андреевский флаг может быть и уловкой.
— Чей же?
— Не знаю! Знаю только, что мы выполняем особую миссию: у нас на борту находится наследник престола, и мы отвечаем за его безопасность.
Пыхачев хмурился, не в силах принять решение. Корвет входил в узость пролива. Зябкая хмарь рассеялась, заиграли веселыми красками живописные берега и островки диковинной формы. Вновь показалась красавица Фудзи. А главным, с точки зрения каперанга, было то, что далеко впереди волны Токийского залива рассекали несколько пароходов и парусников. Кто решится напасть на русское судно у всех на виду?
— Убавить ход до малого, — распорядился наконец Пыхачев.
Враницкий молча повернул рукоять машинного телеграфа. Обветренное лицо старшего офицера одной лишь угрюмостью выражало несогласие с командиром. Вот подойдет подозрительный чужак на кабельтов да как жахнет из всех орудий — что тогда?
Неизвестная баркентина с русским флагом как будто обрела крылья — летела по волнам, приближалась…
— Позвольте-ка на минуту бинокль, — попросил Розен.
— Пожалуйста, — не слишком вежливо буркнул Враницкий.
Полковник рассматривал чужое судно не слишком долго.
— Извольте убедиться сами, — сказал он, возвращая бинокль. — Граф Лопухин собственной персоной. Дымит папиросой, как обычно. А рядом с ним его слуга.
— Где? — Пыхачев и Враницкий одновременно потянулись к биноклю.
Десятью минутами спустя баркентина, на борту которой красовалась не очень аккуратно выполненная надпись «Св. Екатерина», поровнялась с «Победославом» и тоже сбавила ход. Медленно обгоняя корвет в силу инерции, она прошла в каких-нибудь тридцати шагах. На фальшборте, ухватившись одной рукой за ванты, стоял Лопухин.
Он изменился. И не в одежде было дело. Исчез денди — явился изнуренный трансокеанским переходом не-пойми-кто. Кого океан не может сразу сломать, того он гнет под себя — и человек гнется. Мужает, но грубеет. Простакам кажется, что он герой, а на самом деле — приспособленец. Это неизбежно, иначе не выдержать.
Лишь тонкие усики и живые глаза напоминали о прежнем графе Лопухине. Да и голос сразу выдал несвойственное графу беспокойство:
— Жив?
— Кто? — спросил Розен, чтобы подразнить, и приложил ладонь к уху.
— Черт бы вас побрал, полковник! — крикнул Лопухин. — Цесаревич! Я о нем спрашиваю!
— Да вон он воздухом дышит… Но черт возьми, как вам удалось?..
— После!
…Свистели боцманские дудки, и обе команды, выстроившись на шканцах, кричали «ура». Кричали и махали фуражками Пыхачев, Враницкий и Розен. Не кричал лишь цесаревич. Завидев Лопухина, его императорское высочество изменился в лице и, не обращаясь ни к кому, бросил лишь одно слово:
— Цербер!
Мало кто из офицеров его услышал, а услышавшие тотчас отвернулись, дабы не являть не лишенных ехидства улыбок в ответ на искреннее горе наследника престола российского.
— Ого! — сказал Розен, пиная ногой рельс. — А они быстро учатся.
Шагнув на шпалы, полковник прищурил глаз — должно быть, надеялся уличить японцев в неравномерной ширине колеи рельсового полотна. Не уличил: рельсы лежали ровно, как две натянутые стальные струны. Тогда попинал рельс и хмыкнул:
— Узкоколейная…
— Нехватка места, — объяснил Лопухин, указав тростью на аккуратные деревянные домишки, налепленные столь же тесно, как иной раз гнезда ласточек под карнизом, и подобравшиеся к самому полотну железной дороги. О полосе отчуждения здесь либо совсем не имели понятия, либо свели ее к двум-трем шагам. — Япония густо населена, а равнин мало. Каждое строение отнимает место у рисовых полей. Тем более железная дорога. Вот и экономят. Не металл экономят — место.
— Вы полагаете, металла у них хватает?
— А вы взгляните вон туда. Что это, если не береговая батарея?
— Да я уж обратил внимание. «Победославу» против такого калибра и трех минут не выстоять, да и линейному кораблю не поздоровится. Но ведь пушки-то английские?
— Японские, представьте себе. Рельсы, кстати, тоже японские. Давно ли британцы произвели здесь фурор своей разборной узкоколейкой? И вот — пожалуйте любоваться. В следующем году японцы дотянут ветку до Токио, и я не удивлюсь, если они пустят по ней свой собственный, а не английский, паровоз. Этот народ действительно наделен большими способностями. Не скажешь, глядя на них, верно?
Последняя фраза графа относилась к нескольким зевакам, рассматривающим с почтительного расстояния двух незнакомых гайдзинов.
— Коротышки, глупые на вид, — сказал Розен. — У этих ротозеев вид деревенских дурачков. А поглядите-ка вон на ту фурию. Что у нее с ногами?
— Понятия не имею, — пожал плечами Лопухин. — Возможно, результат работы на рисовых полях. Если всю жизнь бродить в жидкой грязи, еще и не так, пожалуй, скрючит. Н-да, зрелище не из приятных… Но ведь улыбается! Вы заметили, сколько на улицах улыбающихся лиц?
— А Канчеялов говорил, что японцы — коты, — молвил Розен. — Что-то я не припоминаю ни одного улыбающегося кота…
— Наверное, он говорил о самураях, а эти — простолюдины.
— Совершенно справедливое замечание, — осмелился наконец вставить словечко консул, вызвавшийся самолично сопроводить Розена и Лопухина в первую прогулку по Иокогаме. Консула звали Аристид Тимофеевич Посконников. Был он низок ростом, упитан, редковолос, часто промакивал широкий лоб носовым платочком и потел, как видно, не столько от удушающей августовской жары, сколько от волнения. Шутка ли — сам наследник российского престола здесь! Имея скромный чин надворного советника, Аристид Тимофеевич отнесся к Розену и особенно Лопухину с крайним почтением, чуточку отдающим низкопоклонством. Но в качестве знатока страны был полезен.
— Да-с, да-с! — закивал он, искательно заглядывая в глаза. — Самураи — те никогда не улыбаются. С господином покорны, с простолюдинами надменны. Могут иногда и посмеяться, особенно когда напьются саке, но хохот у них грубый, а так, чтобы улыбнуться душевно — ни-ни. Не умеют-с. И чуть что — за меч хватаются. Иной ронин в драных портках ходит, задом, простите, отсвечивает, а туда же — по части гордости любому польскому шляхтичу даст сто очков вперед. Забияки отчаянные — мечи остры, да головы тупы-с! К счастью, времена теперь не те, чтобы самураям было позволено безнаказанно буйствовать. В провинциях этого еще сколько угодно, а у нас в Иокогаме и в Токио — уже почти тишь да гладь…
— Почти? — переспросил чуткий Лопухин.
— Туземная полиция-с очень старается, — заверил Посконников. — В ней тоже служат бывшие самураи, как и в армии. Исполнительны превыше всяких похвал…
— Но? — произнес граф.
— Э-э… прошу прощения?