— С вашего позволения, это убийцы-невидимки. Не думаю, что их несравненное искусство убивать и прятаться еще живо. У подлых ниндзя не было кодекса чести. Самураи ненавидели их, но редко, очень редко могли убить. Норихиро Ооно, мой предок по материнской линии, два века назад сумел пленить раненого ниндзя из клана Хатори и был награжден переводом в ранг косигуми и службой в столице. Очень, очень трудно пленить ниндзя! Как и самураи, они предпочитают плену смерть. Могут откусить себе язык и истечь кровью. Могут уколоть себя ядовитой колючкой, спрятанной под ногтем. Некоторые могут задержать дыхание.
— И при этом не имеют кодекса чести? — усомнился Лопухин.
— Самурайской чести — не имеют. Но стараются избежать мучительной казни. Того ниндзя, которого взял в плен мой предок, публично распилили пополам деревянной пилой. Казнь продолжалась двое суток с половиной.
Лопухин постарался не выразить на лице никаких чувств.
— Значит, теперь ниндзя не существуют?
— О, кто может знать наверняка? О них давно ничего не слышно. И зачем искать ниндзя для убийства, даже если это убийство принца? Ронины куда дешевле, и среди них немало великолепных мастеров буси.
— Мастеров чего?
— Простите, Лопухин-сан. Мастеров боя. Кроме них есть еще монахи из горных монастырей. Их искусство буси несравненно. Помимо того, умением ловко убивать у нас владеют многие крестьяне, торговцы, ну и, конечно, люди из преступных кланов.
«Народец, однако!» — подумал Лопухин, но вслух сказал другое:
— Как только поступят новые сведения — извещайте меня немедленно. Спать я не лягу.
В спальне на господской постели храпел Еропка.
Михаил Константинович вернулся на рассвете — в час зайца, как сказал бы японец. Он приехал на рикше, по-видимому, все еще наслаждаясь инкогнито, немного помятый, но, к общему немому удивлению, не сильно пьяный. Никакой охраны граф не заметил, но, может быть, Иманиши знал свое дело в большей степени, чем это казалось вначале.
Гвардейцы отдали ружьями честь. Цесаревич едва кивнул в ответ. Удивительно: остановился у японской вишни, зачем-то понюхал ветку. Лицо наследника престола выражало небывалую для него эмоцию: мечтательность.
— А, Николас! — более чем дружески и почти не развязно кивнул он Лопухину, жестом отстранив кинувшегося навстречу дворецкого. — Будь другом, зайди сейчас ко мне…
Будто и не было неприязни.
Недоумевая, Лопухин проследовал за цесаревичем в его покои. Повинуясь приветливому жесту, сел в низкое кресло за инкрустированный столик. Взял предложенную сигару, повертел в нервных пальцах, вернул в коробку, испросил разрешения закурить папиросу. Небывалое дело: цесаревич сам поднес ему огня!
— Ну что ты все «ваше императорское высочество»! — укорил он Лопухина более чем дружеским тоном. — Мы же договаривались: Мишель. Просто Мишель. Забыл, что ли? И на «ты», когда в своем кругу. Ну?
— Мишель.
— Ну вот, другое дело, тирьям-пам-пам. Это по-нашему. Но в карты с тобой я больше не сяду, ха-ха! Кури, кури. Сейчас кофе будет. Эй, Гольян Уклейкович, расстарайся-ка! Просьба у меня к тебе есть, Николас. Большая просьба.
«Насчет денег», — подумал Лопухин и ошибся.
Пока ждали кофе, он выслушал историю ночных похождений цесаревича. Того не надо было и вызывать на откровенность — он сам жаждал поделиться нахлынувшим на него счастьем.
В двух словах: цесаревич влюбился.
— Ты не представляешь себе, Николас, что это за дама! Туземка, конечно, но какое воспитание! А фигурка — м-м-м! А прическа! Гордиев узел на голове, но до чего прелестен! А движения! Такого изящества и в Париже не сыщешь. А как она поет! Соловей, право, соловей! Умна, красива, образована! Пропал я, Николас, начисто пропал!..
Осторожные вопросы с полунамеками прояснили ситуацию. Нет, до разврата дело не дошло. И как можно предположить такое! «Сказано же тебе, Николас: это не девка какая-нибудь. Это госпожа Садако, знатная дама. Может, с самим японским императором в родстве. Если так — женюсь! Весь мир пошлю к чертям и женюсь. Веришь? А утонченность!.. Знаешь, как ее называют? Госпожа ивового мира! Все ей кланяются с большим почтением. Все, пропал я, Николас! Влюблен! Как мальчишка влюблен! И рад этому!»
— Поздравляю, Мишель, — осторожно произнес Лопухин. Где-то тут был подвох.
— Стишок сочинить поможешь?
— Пардон, Мишель, какой стишок?
— Какой-нибудь. Здесь так ухаживают, понимаешь ли. Мне объяснили. Стою я, понимаешь ли, на веранде какого-то дома, дурень-дурнем, а передо мною — она, госпожа Садако. Смеется, веером играет. У меня язык к гортани прилип. Тут какой-то японец выскакивает невесть откуда — и ну болботать по-своему. Я ни бельмеса не понимаю, только вижу, что он сердится. Вдруг на тебе — другой. Из темноты, как чертик из табакерки, тирьям-пам-пам. На первого прикрикнул, а мне объяснил по-русски этикет: оказывается, чтобы завязать знакомство с дамой, надо послать ей стихотворение. Поможешь? Я в стихосложении полный профан.
— Боюсь, что и я тоже, — покачал головой Лопухин. — Все писал, кроме стихов.
На душе отлегло. Стало понятно: Иманиши не подвел, цесаревича «пасли» на совесть.
— Так ведь нужны японские стихи, Николас! Японские! Мне тот второй, уж не знаю, кто он, дворецкий, наверное, растолковал правила: всего три строчки, пять слогов в первой, семь во второй и в третьей снова пять, а всего семнадцать. Рифмы не надо. Называется — хайку. Неужто мы с тобой вместе не сочиним, а? Я уж попробовал, слушай:
Гороховый суп
Съеден, а радости нет:
Вздутие кишок.
Все по канону! Одно плохо, Николас: надо бы в трех строках соединить приземленное с возвышенным. О луне написать, например, или о вишне, или об облаках вокруг Фудзи, или даже о лягушке в пруду. Мне объяснили. Я теперь все про японскую поэзию знаю. Еще неплохо бы подпустить любовного томления. Бессонница, мол, от любви. — Цесаревич всхохотнул. — А ведь правда! Ночь не спал и не хочется. На, пей кофе. А ты, Карась Ершович, иди, не маячь, не до тебя нам…
Кофе обжег губы. Лопухин сделал вид, что задумался. После практически бессонной ночи душа как-то не лежала к стихосложению. Да, по правде говоря, в число талантов графа Лопухина поэзия никак не входила.
Цесаревич загибал пальцы, считая слоги, шевелил губами — сочинял. «Счастливчик, — думал о нем Лопухин со странной смесью раздражения с умилением. — По лезвию бритвы ходит и не замечает того. Но почему он не пьян, как сапожник? Неужели из-за того, что влюбился в какую-то госпожу ивового мира?»
— Есть! — разостно вскричал цесаревич, перестав загибать пальцы. — Готово. Слушай:
Ночью не уснуть:
Отчего же меня так
Едят комары?
— Гм, — сказал граф. — А где же тут возвышенное?
— Верно, — огорчился цесаревич. — Если от комаров не уснуть, а не от любви… да, это не то…
— Прости, Мишель, но ведь эти стихи, наверное, на японском языке сочинять надо?
Цесаревич замер, как громом пораженный. Повращал глазами и остановил изумленный взгляд на графе.
— Вот дьявол… Верно! Как же это я раньше не сообразил! Ну ничего! Ты думай, думай! Одному мне сочинять, что ли? Дадим потом секретарю, он переведет.
— Будет еще лучше, если он и напишет, — подал мысль Лопухин.
Цесаревич пришел в восторг.
— Точно! Ну, Мишель, ты голова! Зови!
Титулярного советника Побратимко пришлось тащить с постели за ногу — знаток Японии умел спать не хуже лентяя Еропки. Осознав неизбежность пробуждения, Побратимко испросил пять минут на утренний туалет и по истечении запрошенного срока предстал — одетый, умытый и бодрый. А что рыжий, конопатый и корноухий, так то не беда.
Но прежде чем отвести знатока к цесаревичу, граф задал ему несколько вопросов. Ответы на них были столь занятны, что граф не поторопился выполнить распоряжение «милого друга» Мишеля. Подождет.
— Госпожами ивового мира называют куртизанок, ваше сиятельство, — с увлечением вещал титулярный советник. — В Ёсивара всякие есть, на любой вкус и цену. Всех категорий. На наших русских «мадамок» совершенно не похожи. Японская барышня для утех — дама утонченная. Стихи сочиняет и музицирует подчас не хуже гейши… гм… во всяком случае, на европейский вкус. Есть и совсем падшие, конечно, как не быть… А есть и такие, что клиента к себе только на третьи сутки подпускают, да и то не всякого. Сначала обмен любовными посланиями в возвышенных стихах, причем стихи клиента должны быть хорошими… потом свидание с разговором через перегородку, далее обед — имитация свадебного, ну а затем уже… гм… Но очень дорого!
— Это вам по личному опыту известно? — спросил Лопухин.
Побратимко зарделся.
— Я это… исключительно в целях познания обычаев страны, ваше сиятельство…
— Похвально, — улыбнулся Лопухин, прикидывая про себя, как лучше объяснить цесаревичу его промах. — Надеюсь, у японской полиции претензий к вам не имеется?
— Боже упаси!
— Надеюсь, что так. Кстати. Стихи вы сами писали?
Титулярный советник стал из розового пунцовым.
— Пытался, но не сумел, ваше сиятельство. «Кицунэ ты моя, кицунэ», а дальше никак, хоть караул кричи. Бездарен-с. У нищего поэта заказал…
— Идемте со мной. Сейчас вы повторите цесаревичу то, что рассказали мне.
Михаил Константинович долго не хотел верить. Госпожа Садако — публичная женщина? Быть того не может! Наговоры! Затем наследник российского престола сделался несчастен, запустил в Карпа Карповича туфлей и закричал: «Коньяку!» Побратимко удалился на цыпочках. Но Лопухин остался, чтобы задать еще один вопрос безутешному цесаревичу, пока тот не впал по своему обыкновению в свинское состояние:
— Надеюсь, Мишель, ужин с микадо прошел благополучно?
Цесаревич налил фужер для шампанского коньяком всклень и выпил залпом.
— Что? Какой я тебе Мишель? Уйди! Видеть не могу! Цербер!