Управлял Домом совет, избранный общим собранием членов. Председательствовал поэт-символист Николай Максимович Минский (1855–1937).
«В 1905 г., — пишет Илья Эренбург, — Минский, как многие поэты-символисты, пережил увлечение революцией. У него имелось разрешение на издание газеты, и по иронии судьбы проповедник культа «абсолютной личности» стал официальным редактором первой легальной большевистской газеты «Новая жизнь» В редакционную работу он не вмешивался, но напечатал в газете стихи:
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Наша сила, наша воля, наша власть.
В бой последний, как на праздник, собирайтесь.
Кто не с нами, тот наш враг, тот должен пасть».
Алексей Ремизов был избран товарищем председателя. В совете состояли: С. Т. Каплун-Суме кий — секретарь, З. А. Венгерова — казначей, А. Белый, Н. Д. Милиоти, Ф. А. Гартман, А. Н. Толстой, И. А. Пуни и др. За время своего существования Дом выпустил два бюллетеня.
Как-то Ходасевич затеял в Доме «склоку», из-за которой Минский был смещен, а на его место неожиданно избран Белый — «непрактичный и безалаберный человек», как характеризовал его Александр Бахрах, известный эмигрантский критик и мемуарист. Дом искусств пошел вразнос, и Минского вернули на его пост.
«Здесь, — рассказывает Эренбург, — читали рассказы Толстой, Ремизов, Лидин, Пильняк, Соколов-Микитов. Выступал Маяковский. Читали стихи Есенин, Марина Цветаева, Андрей Белый, Пастернак, Ходасевич. На докладе художника Пуни разразилась гроза; яростно спорили друг с другом Архипенко, Альтман, Шкловский, Маяковский, Штеренберг, Габо, Лисицкий, я. Вечер, посвященный 30-летию литературной деятельности А. М. Горького, прошел, напротив, спокойно. Имажинисты устроили свой вечер, буянили, как в московском «Стойле Пегаса» Теперь мне самому все это кажется неправдоподобным. Года два или три спустя поэт Ходасевич… никогда не пришел бы в помещение, где находился Маяковский… Горького некоторые называли «полуэмигрантом» Ходасевич, ставший потом сотрудником монархического «Возрождения» редактировал с Горьким литературный журнал и говорил, что собирается вернуться в Советскую Россию. А. Н. Толстой, окруженный сменовеховцами, то восхвалял большевиков как «собирателей земли русской», то сердито ругался. Туман еще клубился».
Эмигрантский Дом искусств посещали не только российские литературные звезды, но и крупные политики. Всевидящий Роман Гуль отследил здесь в один из вечеров видного большевика Алексея Ивановича Рыкова.[22]
Яркими, оглушительно-победными стали выступления в Доме искусств Владимира Маяковского и Сергея Есенина. Непримиримые противники красных вообще и «красных поэтов» в частности встречали их свистом, криком, топотом… Хотя Есенин, «набрав градус», случалось, вел себя так, что обсвистать его было «не грех». Впрочем, он отвечал тем же: «Лучше нас никто свистать не умеет!»
С 1 мая 1922 г. между Москвой и Берлином было открыто воздушное сообщение. И уже 10 мая из Москвы в немецкую столицу новомодным транспортом вылетели Сергей Александрович Есенин (1895–1925) и Айседора Дункан. Рейсы выполнялись самолетами советско-немецкой авиакомпании «Дерулюфт» по маршруту Москва — Кёнигсберг — Берлин. Название «Дерулюфт» было образовано из первых букв трех немецких слов — DEutsche Russische LUFTverkehr — немецко-русское летное сообщество. С советской стороны официальным владельцем 50 % акций выступил Наркомвнешторг. Официально пассажирские рейсы начались в конце августа, но для Есенина было сделано исключение. Перелет занимал 8 часов 45 минут летного времени, тогда как поездом нужно было ехать два дня.
Есенин с Сидорой (так поэт звал Айседору) остановились на Унтер-ден-Линден в лучшем отеле города «Адлон».
«Они жили широко, располагая, по-видимому, как раз тем количеством денег, какое дает возможность пренебрежительного к ним отношения, — пишет Наталия Васильевна Крандиевская-Толстая, супруга Алексея Толстого. — Дункан только что заложила свой дом в окрестностях Лондона и вела переговоры о продаже дома в Париже. Путешествие по Европе в пятиместном «бьюике» задуманное еще в Москве, совместно с Есениным требовало денег… Автомобиль был единственный способ передвижения, который признавала Дункан. Железнодорожный вагон вызывал в ней брезгливое содрогание…»
Издательские планы Есенина в Берлине в целом мало реализовались. Здесь у него вышли только три книги. В немецкой столице Есенин и Айседора пробыли до 5 июля, потом уехали в Париж, оттуда в Америку. В августе 1923 г. Есенин вернулся в Москву.
В Доме искусств Есенин и Дункан появились на третий день после приезда. Пришли поздно. О драматическом фуроре, который произвел Есенин, рассказывает Роман Гуль:
«В Доме искусств все уже знали, что в Берлин прилетел Сергей Есенин с Айседорой Дункан и они придут в Дом искусств. Народу собралось много. Шла обычная программа, но все явно ждали Есенина. И действительно, эти знаменитости приехали, но почти к концу вечера. По залу пробежали голоса: «Есенин, Есенин приехал».
Он вошел в зал впереди Айседоры. Она — за ним. Это пустяк. И все-таки характерный: муж с женой так не ходят. Есенин был в светлом костюме и белых туфлях. Айседора в красноватом платье с большим вырезом. Есенина встретили аплодисментами. Но далеко не все. Произошло какое-то замешательство, в публике были поклонники и противники Есенина. Во время этого замешательства и общего шума один больше чем неуравновешенный (умопомешанный) эмигрант (крайне правых настроений) вдруг ни с того ни с сего заорал во все горло, маша рукой Айседоре Дункан: «Vive L’Internationale!» Это было совершенно неожиданно для всех присутствующих, да, наверное, и для Айседоры. Тем не менее, она с улыбкой приветственно помахала рукой в сторону закричавшего полупомешанного и крикнула: «Споемте!» Общее замешательство усилилось. Часть присутствовавших запела «Интернационал» (тогда официальный гимн РСФСР), а часть начала свистать и кричать: «Долой! К черту!» Н. М. Минский неистово звонил, маша председательским колокольчиком, Есенин почему-то вскочил на стул, что-то кричал об Интернационале, о России, о том, что он русский поэт… И, заложив в рот три пальца… засвистал, как разбойник с большой дороги. Свист. Аплодисменты. Покрывая все, Минский прокричал:
— Сергей Александрович сейчас прочтет нам свои стихи!
Свист прекратился, аплодисменты усилились. Стихли. А Есенин, спрыгнув со стула, подошел к председательскому месту и встал, ожидая полного успокоения зала. Оно воцарилось не сразу. Айседора села в первом ряду, против Есенина. И Есенин зачитал… Голос у Есенина был, скорее, теноровый и не очень выразительный. Но стихи захватили зал. Когда он читал: «Не жалею, не зову, не плачу, / Все пройдет, как с белых яблонь дым» — зал был уже покорен. За этим он прочел замечательную «Песнь о собаке» А когда закончил другое стихотворение последними строками: «Говорят, что я скоро стану/ Знаменитый русский поэт!» — зал, как говорится, взорвался общими несмолкающими аплодисментами. Дом искусств Есениным был взят приступом».
Толстые по просьбе Горького организовали ему встречу с Есениным, как оказалось, последнюю для обоих. Для этого был устроен завтрак у Толстых на Курфюрстендамм. Поначалу беседа у двух «великих» не склеивалась. Было видно, что Есенин робеет. Но после кофе и чтения им стихов они разговорились.
«Я глядела с волнением на них, стоящих в нише окна, — вспоминала потом Наталия Васильевна Крандиевская-Толстая. — Как они были непохожи! Один — продвигался вперед, закаленный, уверенный в цели, другой — шел, как слепой, на ощупь, спотьшаясь, — растревоженный и неблагополучный… Она… накрутила на голую руку, как флаг [красный шарф], и, высоко вскидывая колени, запрокинув голову, побежала по комнате в круг. Кусиков (поэт-эмигрант. — Авт.) нащипывал на гитаре «Интернационал» Ударяя руками в воображаемый бубен, она кружилась по комнате, отяжелевшая, хмельная Менада! Зрители жались к стенкам. Есенин опустил голову, словно был в чем-то виноват. Мне было тяжело. Я вспоминала ее вдохновенную пляску в Петербурге пятнадцать лет назад. Божественная Айседора! За что так мстило время этой гениальной и нелепой женщине?»
Однажды Есенин исчез. Айседора трое суток искала его и, наконец, поздно ночью нашла в пансиончике на Уландштрассе (Uhlandstrasse). Есенин в пижаме сидел в столовой с бутылкой пива. Он играл в шашки с поэтом Кусиковым. Одетая в красный хитон, вооруженная хлыстом, взбешенная Айседора переколотила все аккуратно расставленные по полочкам кофейники, сервизы, вазочки и пивные кружки. Содержимое буфетов было вывалено на пол и растоптано. Когда бить стало нечего, Айседора вытащила из-за гардероба спрятавшегося там Есенина и увела его. Счет, предъявленный ей потом за погром, был «страшен».
Скандал, перешедший в овацию, случился в берлинском Шуберт-зале год спустя, когда Есенин — уже без Айседоры — возвращался из Америки в Россию. Его очень ждали в Берлине. И как поэта, и по причине разрыва с Дункан. Хотели посмотреть, каков он теперь. Зал был переполнен. И на этом вечере также побывал Роман Гуль:
«…Когда встреченный аплодисментами Есенин вышел на эстраду Шуберт-зала… он был вдребезги пьян, качался из стороны в сторону и в правой руке держал фужер с водкой, из которого отпивал. Когда аплодисменты стихли… Есенин вдруг начал… говорить какие-то пьяные несуразности… В публике поднялся шум, протесты, одни встали с мест, другие кричали: «Перестаньте хулиганить! Читайте стихи!» Какие-то человеки, выйдя на эстраду, пытались Есенина увести, но Есенин уперся, кричал, хохотал, бросил, разбив об пол, свой стакан с водкой. И вдруг закричал: «Хотите стихи?! Пожалуйста, слушайте!..»