— Я и члены моего правительства искренне сожалеем о случившимся недоразумении. Виновные будут наказаны… — начал оправдываться Карл, но русский не дал ему договорить.
— Кончилось ваше время, господа шведы! Отныне вам не придется думать о войне, лишь о мирном созидательном труде! Так повелел мой император! — громко объявил майор Пименов, слегка запинаясь и сверяясь с текстом документа, который получил от Зарубина перед своим походом на Стокгольм. Его слова переводил заранее вызванный знаток русского языка.
— Мы готовы немедленно заключить мир! Я готов подписать…
Арсений Петрович, ранее смотревший поверх голов, перевел взгляд на молодого короля, показавшегося ему похожим на бабу. Косичка, бантик, жеманные манеры…
— Отныне шведская монархия объявляется упраздненной! Так потребовал наш царь, Петр Федорович. Быть по сему!
Последние слова майор выкрикнул, будто выплюнул в охнувшую толпу.
— Но как же… — залепетал Карл, но русский нагло его перебил.
— 24 часа на то, чтобы покинуть Швецию. Иначе я тебя пристрелю.
Эти слова вызвали в зале бурю возмущений, но сам король почему-то поверил в них безоговорочно. Он выбежал из зала, устремился в свои покои собирать вещи. Он все для себя решил сразу и окончательно — сегодня же он исчезнет из Швеции и отправится… Куда? Сперва в Данию, потом, возможно, в Берлин…
Возбужденные депутаты риксдага продолжали кричать, в руках замелькали обнаженные парадные шпаги.
— Это неслыханно!
— Мы этого так не оставим!
— Не спешите, не спешите, быть может, возвращается «эра свободы»? (2)
— Молчать! — гаркнул майор, и все поняли его без переводчика. Дождавшись восстановления порядка, он продолжил зачитывать царский ультиматум. — Правительство и риксдаг распустить! Армию и флот распустить! Сословия отменить! Провести внесословные выборы в новый парламент! Это собрание обязано принять законы об упразднении шведского королевства! О присоединении к Российской империи! О создании Шведско-Финляндского генерал-губернаторства! О передаче всего военного имущества и, в первую очередь, флота в ведение нашего Адмиралтейства. О переводе в казну всех рудников…
С каждым пунктом русского ультиматума атмосфера в зале все больше и больше наэлектризовывалась. Лица шведов выражали всю гамму чувств — от отчаяния до ярости.
— К оружию! Это оккупация!
Майор спокойно достал из кармана свисток и дунул. Резкий звук изумил собравшихся, но еще больше они опешили, когда в ответ на свист из коридоров, ведущих в зал, раздался грохот барабанов. В двери повалили русские солдаты — не в парадной, а в потрепанной походной форме, зато с примкнутыми к фузеям и мушкетам штыками. Их обветренные грязные лица, злые и беспощадные, пугали. Пименовский батальон не забыл о недавней гибели товарищей и был полон решимости заколоть любого, осмелившегося сопротивляться.
— Членам правительства остаться, все остальные… Вон! — отчеканил Арсений Петрович.
Штыки надвинулись. Барабаны продолжали выбивать дробь. Депутаты дрогнули и побежали.
— Мы члены Тайного Совета! Нам разрешили остаться! — заголосили братья Шеффер, а Ульрик добавил. — Я канслипрезидент!
— Этих не трогать! — устало махнул рукой майор.
Сырой берлинский вечер неумолимо сгущал тени, проникая во все щели средневековой крепости на Шпандауэрштрассе. Воздух во внутреннем дворе, окруженном высокими, глухими стенами, был неподвижен, тяжел от запахов нечистот и чего-то еще, едкого и железистого. Скорее всего запаха страха, запекшейся крови и близкой смерти. Тем не менее, сегодня здесь было оживленно, даже празднично, на свой извращенный лад.
Наспех сколоченные деревянные трибуны, устланные темным сукном, громоздились вдоль одной из стен. На них уже рассаживалась публика — не просто толпа зевак с улицы, а отборные зрители: офицеры гвардейских полков, чиновники из министерств, члены Тайного совета, несколько иностранных дипломатов, получивших особые приглашения, и неизбежные берлинские остряки и сплетники, жаждущие нового зрелища. Солдаты в парадной форме, с ружьями на караул, оцепили двор, их лица были бесстрастны, как и полагается на подобном мероприятии. Посредине двора, под тусклым светом факелов, зловеще чернела свежевыкрашенная виселица. Под ней, окруженный палачами в красных одеяниях, стоял низкий эшафот. Все было готово для траурной пьесы — оставалось дождаться актеров. И они не заставили себя долго ждать.
Внезапно над шумом голосов пронесся низкий гул, нарастающий с каждой секундой. Толпа на трибунах затихла, вытягивая шеи. У массивных ворот тюрьмы показался эскорт — кирасиры в начищенных до блеска доспехах, «гусары смерти» с вышитым серебряной нитью черепом на высоких киверах, — а следом за ними легкая коляска, запряженная парой быстрых коней. Это прибыл король.
Фридрих II, одетый в простой, но в непривычно свежий, отглаженный мундир, проворно выпрыгнул из коляски. Несмотря на свои годы и привычную сутулость, в движениях его чувствовалась стремительность. На лице играла улыбка, глаза блестели — он явно был в приподнятом настроении или искусно изображал таковое. Все присутствующие поднялись, поклонились. Не останавливаясь и бросая шутливые реплики на ходу, король быстро поднялся по ступеням трибуны, постукивая по ним своей тростью и приветствуя собравшихся легким кивком головы.
— Ach, meine Herren! Небось, думали, что я пропущу такое представление? Ни за что! Обещали казнь особо важного шпиона, так я не устоял перед искушением посмотреть на этого зверя в клетке. Надеюсь, никому не пришло в голову, что я потерплю подлое убийство своего генерала, доблестного фон Гудериана?
На трибуне его встретили генералы и высшие сановники. Фридрих занял центральное место, жестом пригласил своего адъютанта и канцлера занять места рядом с ним. Палачи внизу засуетились, подталкивая приговоренного к центру эшафота.
Толпа на трибунах зашепталась, указывая на фигуру на ступенях. Это был Волков — бывший сенатор, тайный посланник Пугачева. Он стоял, выпрямившись, насколько позволяли связанные руки, его некогда пышные одежды были измяты и запачканы, на лице — недельная щетина, но взгляд… Взгляд его был прикован к Фридриху, умоляющий, отчаянный. Он пытался что-то сказать, но рот его был заткнут куском грубой ткани. Только нечленораздельные звуки вырывались из стиснутых губ, и глаза, огромные в бледном, осунувшемся лице, продолжали молить короля.
Фридрих, казалось, не замечал его. Он обращался к графу Финкенштейну, прусскому послу в Варшаве, который только что вернулся из Польши.
— Ну что, Карл, как наш Стасик? Все такой же меланхоличный любовник? Или варшавские красотки вдохнули в него немного прусского духа? Я слышал, русская Государыня ехала к нему… Полагаю, теперь ему не до визитов, после того как его подстрелили в Орше. Гниет заживо и готовится соединиться с любовью своей жизни в могильном склепе? Или выкарабкается? Интересно, как он отреагирует на новость.
Король кивнул в сторону Волкова.
— Ваше величество! — граф Финкенштейн начала путано и долго объяснять нюансы восточной политики. Фридрих быстро потерял к нему интерес.
Тем временем палач подошел к Волкову, накинул на его голову грубый холщовый колпак. Тело сенатора напряглось. Глашатай начал громко зачитывать приговор. В нем бывшего сенатора признавали виновным в шпионаже против прусской монархии.
Фридрих отвернулся от эшафота. Палач внизу ждал сигнала. Король отыскал взглядом генерала фон Шарнхоста, подозвал его к себе.
— Meine Herren! Объявите готовность по гвардии. Нам предстоит небольшой победоносный поход на Восток. Думаю, десять пехотных полков, три гусарских и семь гренадерских будет вполне достаточно. По артиллерии и кирасирам решите сами. Ах, да включите в корпус осадные орудия. Возможно, мы завернем сначала к Данцигу. Хватит уже терпеть этот нарыв, пора его вскрыть!
Король сделал вид, что поправляет манжету, затем небрежно махнул рукой палачу.
«Повесить его».
Шум во дворе усилился, но не от криков ужаса, а от оживленных разговоров на трибунах. Зрители обсуждали слухи, сплетни, делились впечатлениями. Лишь редкие, более чувствительные натуры, отворачивались, не желая смотреть на последние конвульсии висящего тела.
Им было невдомек, что за фразочками Старого Фрица скрывались игра на публику, неуверенность, ложь и серьезные опасения. Естественно, он еще не обезумел, чтобы бросаться на орды маркиза Пугачева столь малыми силами и без союзников. Всю армию привести в полную боеготовность и немедленно связать с венским двором, чтобы договориться о совместном выступлении — такой он наметил себе план.
(1) В 1766 г. по инициативе секретаря Екатерины II И. И. Бецкого был принят Устав Сухопутного корпуса, дабы «вкоренить добронравие и любовь к трудам; новым воспитанием новое бытие даровать и новый род подданных произвести». Отменялись телесные наказания, предписывалось избегать напряжения детского ума. Учили всему и ничему. Кадеты к девяти годам не знали арифметики, к двенадцати — геометрии. Дисциплина страдала. Те же новомодные идеи воспитания детей от Руссо и Монтеня были применены в Инженерном и Артиллерийском Шляхетском и Морском корпусах. От них стали избавляться в 1784 г.
(2) Эра свободы — период с 1718 по 1772 гг., когда после поражения в Северной войне в Швеции были введены парламентское правление и многие гражданские права.
Глава 8
Заходишь в Зимний дворец и сразу будто в другой мир попадаешь. Мир, где не пахнет ни землей, ни потом, ни даже ладаном. Пахнет… чем-то сладковатым. Духами? Пудрой? Паркетом, что трут без устали, чтоб блестел, как у кота… кхм… ладно. Чистотой какой-то стерильной, что аж жутко. Не по себе.
Я вот, хоть и царь теперь, хоть и ношу шапку Мономаха, а все одно — чувствую себя здесь чужаком. Гостем, что заявился без приглашения на чужой праздник. Все эти залы бесконечные, анфилады, что тянутся, кажется, до самого горизонта, теряясь в зеркалах, которые множат их до бесконечности. Стены расписные, потолки, уходящие в небо. Золото, золото, золото! Везде! Не просто так, полосками или узорами. Оно тут живет. Оно заполняет все пространство, кричит о себе, давит. На лепнине, на мебели, на картинах в рамах. Картины, кстати, одна другой краше. Сюжеты разные — нимфы какие-то голые, мужики бородатые с умными лицами, бабы пышнотелые с румяными щеками. И все это — на фоне золота.