Бои и преследование, добивание или пленение выживших продолжалось еще два дня. На третий в разоренную истерзанную стоянку поверженных ногаев начали съезжаться черкесы. Они выменивали рабов на коней, хорошие клинки, орехи, свежие фрукты и бочонки с медом. Принцип мусульманского братства с ними не работал, адыгские племена в большинстве своем исповедовали язычество, поклоняясь дубам, хотя среди них и встречались хаджи, обмотавшие белой или зеленой тканью свои высокие папахи.
— Матвей! — окликнул Платова генерал-поручик. — Передай черкесским вождям, что жду на переговоры.
Князья заинтересовались не столько предметом для обсуждения, сколько возможностью лично поглядеть на прославленного маленького шайтана на гнедом коне, как они прозвали Суворова.
— Я не хочу с вами воевать, прославленные воины!
Собравшиеся сидели, поджав ноги, в генеральском походном шатре. Их оружие, по черкесскому обычаю, было развешано на решетчатых стенах генеральской кибитки, превращенную в походную кунацкую. Их угощали водкой и плиточным калмыцким чаем. Другого угощения князья попросили не подавать.
— Мы бы не отказались помериться с тобой силой! — улыбнулся старик в роскошной панцире древней работы, удивительно подвижный для своих лет. — Но ты только что принял тяжелый бой, генерал. Бесчестно сейчас сражаться с тобой.
— Я хочу предложить вам другое. Великий набег! Слава о нем заживет в ваших сказаниях и песнях.
— Мы слушаем тебя очень внимательно.
— Южный берег Крыма. Я пособлю вам переправиться на другой берег Керченского пролива. Флот наш поможет. И вы пройдете железной метлой по татарским аулам, возьмете богатую добычу и вернетесь по льду, когда замерзнет пролив.
Князья задумались, не ведая, что Суворов выполнял четкий наказ государя. Им самим хотелось отомстить крымскому хану за долгие годы унижения, за требования подчинения. Но вдруг это ловушка?
— Я понимаю ваши сомнения, дорогие гости. Но возьмите в рассуждение: крымцы больше не под защитой султана. И мы им не помощники, ибо не хотят нашего покровительства.
— Куда же мы столько мусульман продадим? — спросил самый наивный и прямодушный князь. — Ногаев вон сколько! Хотя добыча обещает быть знатной.
Все закивали, показывая, что почти согласны.
— Я потому и предложил вам прогуляться вдоль южного берега, а не в степной части. Крымцы-южане лицом как славяне. Сколько у них матерей из ясырок? Несчесть! А степные татары больше похожи на ногаев. Их можно не трогать.
— А ваша крепость в Керчи?
— Даю слово, что не умыслил зла супротив вас, честью солдата своею клянусь! Да будет каждый из вас свидетелем! Мой царь поручил мне вас обласкать и сделать нашим хорошим союзником. Кабардинские князья услышали его просьбу и уже отправили посольство в далекую Москву.
Кабардинцев адыги очень уважали. И их коней, и одежду, и кодекс «Уорк хабзе». Кабардинец был эталоном, на которого равнялись. Упоминание об их посольстве к царю решило дело.
— Мы принимаем твое предложение шайтан-генерал!
Через несколько недель Суворов мог наблюдать, как серебряный поток сверкающих доспехов, блестящих на зимнем солнце шлемов, под разноцветными значками, устремился на многочисленные длинные черкесские гребные лодки и арендованные турецкие кочермы, капитанам которых хорошо заплатили. Южный берег Крыма ждала страшная участь.
(1) Уорком черкесы называли свободного воина, не дворянина, почитавшего рыцарский кодекс «Уорк хабзе». Статус уорка был довольно высок. Известны случаи, когда им доверяли командование большими отрядами.
(2) Во избежании обвинения нас в разжигании национальной розни, укажем, что описали реальную историю, случившуюся 1 октября 1783 года. Этот день у ногайцев принято считать днем национального траура, а в определенных кругах — днем бесчестия А. В. Суворова. Не оправдывая и не осуждая случившееся, напомним, что ногаи не были белыми и пушистыми зайчиками и сами призвали русское отмщение на свои головы.
Глава 5
Чику ждал Кронштадт, и Чика влюбился.
Удалого атамана настигла стрела Амура, как всегда, нежданно-негаданная.
К своим сорока как-то не вышло подумать о зазнобе с его-то бунтарством. По дороге на Волхов изведал Чика наслаждение любить и быть любимым разрумяненными вадайскими девками, славившимися на всю Россию своим темпераментом. Все не то! И вдруг приключилось! Случаем налетел он на петербурхском проспекте на обидчиков девы юной, чернобровой. Какие-то ухари тянули из возка визжащую молодку. А рожи-то злодейские. А дева-то свежа и румяна, и волосом удалась. Взыграло в Зарубине казацкое лыцарство — пошла гулять плеть по загривкам!
— Чо ржете, як кони,а ну подсобляй! — гаркнул атаман своему эскорту.
Тут-то и вышла полная виктория.
Потом Чика узнал, что «ухари» были людьми Шешковского, крутившего очередные петельки своей паутины. А дева оказалась дочкой покойного сенатора родом не то из греков, не то из сербов. Кто их там разберет, балканцев?
Перед Иванычем потом повинился, не без насмешки в глазах. Перед девой вдруг захотелось пройтись гоголем. С чего бы? Да больно смешливая попалась, а глаз огнем горит, а в мотне от ее бесового хохоточка вдруг стало тесно.
Решил навестить.
Денщик полдня драил шпоры, пуговицы и пряжки и вслух проклинал всю женскую братию, что сбивают с пути истинного справного казака. Зарубин посмеивался, скрывая растерянность: кто знает этих столичных мамзелей, чего их душеньке угодно?
— Ты ей башмаки с пряжками подари, — посоветовал сосед по комнате, Сенька Пименов, которого Зарубин выбрал в свои сожители как геройского и серьезного офицера. Не жить же одному в казарме? — Я, когда в армию-то уходил, своей Аленке пообещал: вернусь с башмаками!
— Молод еще мне советовать! — огрызнулся Зарубин, но зарубку в памяти сделал.
Вот только вышла промашка, как ему показалось. Когда он прибыл по нужному адресу, прижимая сверток с ботиночками из Гостиного двора, когда увидел дом с колоннами, где проживала несравненная Анастасья Леонидовна… Рухнул сверток в первый столичный снежок, и на сердце рубец пошел наискось, как от удара драгунской саблей.
Покачался на каблуках, царапая звездчатыми колесиками мостовую… Не в тот двор ты, Ванюша, заглянул!
— А вы к нам, господин генерал? А мы вас заждались! Все очи проглядели, в окошке дырочку надышивая, — выкатилась из дверей в зимнюю мерзлость дворовая девка-хохотушка без тулупа. — Пакетик ваш? Что ж вы такой неловкий, в снежок-то его обронивши. Пожалуйте внутрь!
Растерявшийся Чика, не зная, куда себя девать, позволил втащить свою фигуру в парадную. И понеслось… Он на голых баб мраморных в нишах пялится, а с него епанчу стаскивают. Он на светильники уставился в виде арапов черных в золотых тюрбанах, а ему уже в руки башмаки купленные суют, будь они неладны!
— В залу, в залу проходьте, — толкают пятившегося назад Чику.
Так его, упирающегося всеми костями, и занесли на Голгофу. А там… Мама дорогая, ороди меня обратно! Барыня стоит — вся из себя гренадер первой роты первого полка лейб-гвардии, пусть земля ей будет пухом
Улыбнулась, будто заглушку из жерла полковой пушки долой!
— А мы вас ждали! За дочку гран мерси! — присела, будто на коня бросится хочет, стремян не замечая. — Вдовая сенаторша я буду, Дарья Лукинишна, урожденная Трепыхалина.
Чика совсем оробел и сверток с ботиночками выставил как багинет.
— О, какая прелесть! — заохала почтенная вдовица, и Чика понял, что вляпался по полной.
Полшажка сдал назад, еще…
В светлый зал, залитый скупым питерским солнцем, явилась Она, чернобровая смешинка, вся в рюшах и девичьей прелести.
Зарубин замер.
Дальнейшее в голове отложилось плохо, ибо его утащили отобедать по-домашнему. Пока он путался в вилках с ножами и обливал от волнения горячительными жидкостями лосины на ляжках, пока ему что-то пытались рассказать из семейных преданий, пока он костерил самого себя почем свет, что поперся в такую засаду, хуже во стократ, что шведы под Выборгом… Пока…
— Иван Никифорович! Вы заезжайте по-простому, без гонцов и визиток, — напутствовала его госпожа сенаторша на прощание.
Несчастный (или счастливый?) командир легиона собственного имени по простоте души ничего не понял. А меж тем все открылось бы ему сразу, спроси он Шешковского. Вся его разбойничья сущность, видная опытному глазу, весь его атаманский кураж ровным счетом ничего не значили в глазах Дарьи Лукинишны. Сановный Петербург для себя уже все решил. Что ей, что многим другим пенсионным вдовцам до грубых нравов понаехавших генералов из простых казаков, когда сажень дров раньше стоила рупь двадцать, а нонче за два не найти? Можно подумать, их мужья или тести из благородных. Да вся высших рангов рать столичная не пойми какого корня! Муж-то девицы Трепыхалиной и вовсе из семьи торговцев салом И что⁈ Семейство богатое, на Невском свои дома. А муж вознесся в чины, момент ухватив. А она, дочка столбового дворянина и торгашка по мужу, вознеслась вместе с ним! А сейчас, когда отменили дворянские привилегии, да думать о спеси иль об ухватках столичных? Церемонии, политес? В другой раз. А сейчас пришел дочери черед на Олимп забраться, а матушке — клювом не щелкать, как глупой сороке.
Бравый Зарубин, ни бога, ни черта не боявшийся, сам не понял. как его силками обложили. Его бы тещу будущую — да в создающийся Генштаб! Похож на конокрада чаемый зятек? Да вы ослепли! Ладно важный орден на груди — орденоносней видали! А кто за плечом царя стоит во время парадных приемов⁈
Все-все про будущего зятя повыяснила Дарья Лукинишна. И про его статус при дворе, куда он заходит, дверь ногой открывая. И про его жалкое существование в офицерских квартирах Измайловского лейб-гвардейского полка, в коих проживает совместно с другим офицером нижнего чина. А должен уже дворец свой иметь, как любимец государя! Ничего не могут в жизни добиться эти бывшие обер-офицеры! Так что — за дело, помогай господь!