В. Н.: Не знаю, чего добиваюсь. Все идет само собой… От Руки и идет… Я ведь пишу не на компьютере. Ка-ран-да-шом пишу. Да вот же он, смотрите… Классный, кстати, карандаш… Так вот: лежа на кровати с тетрадью в руках о «письме» не думаешь: просто пишешь – и все. Не отвечу я вам на этот вопрос.
Н. Р.:Ваша проза «некоммерческая» весьма условно: думается, при достойной «раскрутке» – шизоидное слово, но здесь уместное – ваши книги раскупались бы не хуже уэльбековских. Сколько книг вышло у вас за рубежом и сколько – в России? Есть ли шансы найти в этой стране своего издателя?
В. Н.: Больше за рубежом. Ну, а найти «своего» издателя – мечта любого нормального автора. Еще мечта: моя, узкоспециализированная: 50 экземпляров на верже. Лучше – на «слоновом верже». Рисовая китайская бумага с авторскими картинками. Все экземпляры подписаны… Если же говорить о «коммерции»… Тексты свои, повторяю, пишу от руки. Их нет в компьютере. Если издатель найдется, он сможет их оформить. Я этим заниматься не буду: занимаюсь другим изначально. Но, так скажем, двери мои открыты… Вменяемый литагент приветствуется.
Н. Р.:А ведь ваша нашумевшая в свое время повесть «Равновесие света дневных и ночных звезд», кажется, вышла тиражом в три миллиона, так?
В. Н.: Так. Письма мешками приходили. Отвечать себе запретила. Помню до сих пор одно письмо из тюрьмы (у них там библиотека была, и как-то вот так книжка моя туда попала – ничего было книгораспространение, а?): «Здравствуй, Валерия! Меня зовут ***. Сижу по делу; сидеть мне еще пять лет… Я выйду и обязательно на тебе женюсь». И в конце: «Слушай, а ты мужа-то своего любишь?..». No comment.
Н. Р.:Есть ли писатели, от текстов которых вы так или иначе отталкивались? Пусть не гуру, но значимые фигуры.
В. Н.: Толстой, Достоевский. Удивлены?
Н. Р.:Вроде того. Там же ничего «вашего» нет.
В. Н.: И не надо! А еще, конечно, Стерн и Поль Валери. Обожаю. Как и Уайльда с твеновским «Томом Сойером». Как и Сеттона Томпсона. «Гамлет» – конечно, в переводе Лозинского. Кстати: Толстого-то я в детстве очень не любила, боялась даже. А когда прочитала «Анну Каренину», мне… в общем, понравилось. Из «Анны…» этой я много чего узнала. О конях, например… (смеется). Н-да. Ну а поэты… Первого зовут Михаил Алексеевич Кузмин. Второго – Ходасевич. Ну и Пушкин еще. Третьим будет.
Н. Р.:Сейчас опять стало модно ругать пост– да и модернизм, противопоставляя его описанию «жысти как она есть». Ваши литературно-художественные акции – что это: вызов, образ жизни, просто игра?
В. Н.: Игра, конечно. Вон, видите? Шляпка на стенке… От перформанса – одного из – осталась. Я уже говорила когда-то, что «все новые течения начинаются от балды». Так и мои «акции». Абсолютное обалдевание.
Н. Р.:Имена ваших героев еще те: Ирра, Ездандукта, Свя, Гульгуль, etc. Иных же – Тоестьлстого, Додостоевского, Отматфеяна – и разгадывать не нужно: какой мотив доминировал при игре в классики? Да, а Чящяжышын из «Равновесия света дневных и ночных звезд» – вызов или все то же «от-балдевание»?
В. Н.: Ну, Свя – Святослав, святой; Гульгуль – так меня в детстве называли; с Тоестьлстым и Додостоевским все ясно (или нет?), как и с Иррой; а Ездандукта… Есть у меня друг. Так вот, он как-то сказал: «Ездандукта – это женщина, у которой никогда не будет детей и вообще никого не будет» – так и подсказал мне это имя. А у БГ было тоже: «Одну звать Ездандукта…». Ну а Чящяжышын – потому что через «Я» и «Ы»… А как иначе!
Н. Р.:Иначе никак. А кстати, много у вас неопубликованного в закромах? И что вообще для вас проза – блажь, цирк, отдушина, «что-то четвертое»?
В. Н.: «Что-то четвертое». Пишу новый текст сейчас… И в нем происходит разговор между двумя актерами-бисексуалами – во время разыгрывания «Канасты». Не играете в карты, нет? Обожаю азартные игры! В общем, в «Канасту» надо играть четыре часа – пока играешь, столько интересных мыслей приходит! Одна из линий романа. Опять я вам не ответила…
Н. Р.:Ответили-ответили… Вы пишете картины, вы окончили сценарный факультет ВГИКа: какие новые вливания дает все это вашей прозе – прозе с так называемой отсутствующей традицией?
В. Н.: Просто «вливается». Иногда нужно посмотреть на тексты как бы со стороны. Картины и сценарии – хорошие наблюдатели.
Н. Р.:На посошок. Любовь, о которой вы – так много – и так по-разному: кормушка для пресловутого вдохновения? А если она полностью совершила круг, что явится очередным стимулом к покрыванию бумаги буковками?
В. Н.: Любовь. Любовь.
2006
Илья Кормильцев[38]«Культура – это мёртвое искусство»[39]
– Почему поэты в России так плохо кончают?
– Люди вообще все плохо кончают, не только поэты. Поэты просто успевают об этом спеть.
Трехтомник автора текстов, писавшего для рок-легенд ушедшего века Вячеслава Бутусова, Насти Полевой и «Урфин Джюса», своеобразного поэта, трудоголика-переводчика, издателя, то и дело раздающего пощечины общественному вкусу, бескомпромиссного критика и истинного нонконформиста, не успевшего получить при жизни премию «Нонконформизм» Ильи Кормильцева (1959–2007), выпущенный издательством «Кабинетный ученый» в 2017-м, попал в руки мои волею случая лишь год спустя после выхода в свет. Большинство отзывов уже написаны теми, кто имел право публиковать их не только с точки зрения принадлежности к цеху критиков, сколько исходя из оптики пресловутой «точки сборки» знавших его друзей-литераторов. Мы не были знакомы с Человеком-Эпохой, мы попросту находились в разных весовых и, так скажем, арт-категориях. Я не фанатела от его ультра.культурных экспериментов, а книжку той же Лидии Ланч, которую Кормильцев издал (помнится, в чудовищной обложке), осилить из-за стилька так и не смогла – как, впрочем, и того же Берроуза, и не только: о вкусах спорят, ну да. То ли дело томик Уэльбека «Оставаться живым», выпущенный в «Иностранке», где Кормильцев кое-что перевел! В те годы перевод этот был своего рода прорывом – во всяком случае, мне так казалось. С возрастом литвосторгов, как известно, все меньше: что-что (а может, кто-кто, одушевленные же!), а уж чужие-то буковки удивляют меньше всего – сознавая треклятый времени бег, колдовать хочется лишь над своими. Тем не менее вместо этого который день с маниакальным упорством листаются кормильцевские бумажные кирпичи: это ПОЭЗИЯ (толстенный том без разделения, правда, на песенные тексты и собственно стихотворения), ПРОЗА (куда помимо рассказов вошли эссе, пьесы, литкритика) и NON-FICTION (интервью, так скажем, на злобу дня – добрых ведь было не так много). Каждая нетленка по 600 с лишним страниц, читать – не перечитать: пусть, впрочем, они не заканчиваются, пусть не дочитываются, пусть не обрываются так стремительно, как его жизнь – быть может, именно потому и переходишь от текстов «Наутилуса» – к рассказам, от прозы – к стихотворениям, от статей – к интервью, а от интервью – снова к стихотворениям… Переходишь, создавая с помощью разножанрового хоровода иллюзию Настоящего Продолженного, если уместно говорить о таком времени применительно к Автору: впрочем, продолжить, продлить время не удается – и вот уж снова «беру чью-то руку, а чувствую локоть», как по нотам: ОК, Илья Валерьевич, поехали.
ПОЭЗИЯ: в послесловии к первому тому собрания сочинений лингвист Юрий Казарин, пытаясь разобраться в химии весьма неоднородного текстоделания Кормильцева уже сказал, быть может, самое главное, и потому любопытствующим лучше обратиться к первоисточнику. Поэзия и рок-поэзия, песенные тексты, микротексты-«филосопоэмы»… Впрочем, что может быть нелепей попыток понять, что же поэт имел в виду, неверно переведя его инсайт с космического на чел-овечий (перевести в том числе для особо одаренных, крепко стоящих на ногах соц-, постсоц-, кап– и, сорри, «нового» реализма ангажированных литераторов), когда писал: «сытые удавы мохеровых шарфов / душат гладко гильотинированные шеи», «неумение петь делает грубой нашу улыбку: подобие дынного ломтика в блюде лица…», «я весь соткан из указательных пальцев / на спусковых крючках», «кандалы избитых аккордов / влачатся по дороге, / вымощенной благими намерениями»?..
Первый том состоит из пяти поэтических книг: это «Лето огнедышащее» (1974–1980), «Физиология звукозаписи» (1980–1991), «Атлантида» (1992–1996), «Фармакология» (1996–2000) и «Полиция реальности» (2001–2007). Пятнадцать лет посвятивший созданию текстов для «Наутилуса Помпилиуса», Илья Кормильцев тем не менее не сузил поэтическую технику до ремесла «текстовика» – впрочем, тексты песен «Наутилуса» во многом и есть сама поэзия – поэзия именно в момент слияния с музыкой, имеющий ухо да услышит: «Но я сидел с тобой не касаясь руки / Слушал твой голос как радио небес / Заполняющее музыкой город тоски / Зовущее оленей в безвыходный лес…», «Синоптики белых стыдливых ночей / сумевшие выжить на лютом морозе / вы сделали нас чуть теплей чуть светлей / мы стали подвижней в оттаявших позах…», «если ты хочешь / прогуляться по моей голове / я провожу / и я твердо знаю, чего я хочу / я только прошу я только прошу / будь осторожней…». Так будем же и мы осторожны с музыкой его слова: да не нарушим союз их, не потревожим банальностью Стрекозье небо Города вертолетов: «City of copters cruising in dragonfly skies…/ summits of pyramids topped with cyclopic eyes / square miles of masonic lies / place of René Magritte lookalikes…»[40].
ПРОЗА. Да, разумеется, здесь, в искалеченной войнами, террором, коррупцией, заразой масскульта и ничем не подкрепленной иллюзией «особого» пути империи, он был недооценен: такова нелепая традиция Страны Чудес, о которой Кормильцев написал слишком поэтично, ибо не мог иначе: «Мир – это больница для ангелов, которые разучились летать…». Паззл. Шаманский бубен из букв. Ангелы «позабыли дорогу на небо, свалившись с лестницы», однако их легко распознать по тому, что «с каждым днем они все меньше и меньше верят в свое исцеление / все реже и реже пытаются взглянуть вверх…». В его рассказах персонажи тоже не слишком часто смотрят в небо; прозу едва ли можно назвать психоделической, хотя клише прибито к текстам и не вчера. Это просто очень четкая, литая и одновременно совершенно прозрачная (с точки зрения техники исполнения) конструкция – порой хрупкая, порой – чеканная, но неизменно – природная, незаемная, его, и только: «Серебристая лента сабли, отразившая солнце, заставила меня зажмуриться, и тотчас же сильный удар рассек мои шейные позвонки. Глаза открылись от нестерпимой боли, и, уже падая, я увидел, как попеременно сменяли друг д