13.09.2018
Вера Павлова[72]«Горстка букв, щепотка нот»
Говорим о текстах, о любви, о смерти: остальное – фуэта фуэт. Многое из написанного популярной поэтессой мне не близко – слишком разные у нас эстетические притязания: впрочем, разнятся они и с эстетическими притязаниями множества других персон, которых довелось в разные годы интервьюировать. Тем не менее материал[73] получился небезынтересным – таким он представляется и с высоты нескольких прожитых лет, ибо между нами, прежними, – бездна-2022.
Наталья Рубанова:Ваша поэзия популярна как в этой стране, так и далеко за ее пределами. Когда случились первые переводы с русского и что они значили для вас?
Вера Павлова: Странно – не могу вспомнить. Кажется, это были переводы на французский… А, нет, вспомнила… На английский. В середине девяностых. Это были переводы американского аспиранта по имени Джексон. Фамилии не помню. Он приехал в Москву и попросил встречи. Переводы были ужасающие. К примеру, слово «пенье» переводилось словом, означающим «пеньки». А температура сорок и восемь («451 градус по Фаренгейту») превратилась в «восемь сорóк».
Н. Р.:Первое стихотворение вы написали в роддоме, когда на свет появилась дочь: помните это ощущение, ощущение свободы письма? И были бы рифмы, если б не новая жизнь, подаренная новому человечку?
В. П.: Я помню только рвущее сердце счастье материнства. Чувство было таким сильным и небывалым, что было просто невозможно говорить о нем обычными словами. Вот тут-то и пришла на помощь поэзия. Она помогла справиться с этим невыносимым счастьем. Помогает и до сих пор.
Н. Р.:Вы музыкант, а музыка, возможно, на самом деле выше всех искусств. Именно она, знаю по своему опыту, дает словам звучать. Те самые pianissimo, legato, lento… это не только обозначения для туше или темпа – это то самое дыхание текста, оживляющее мертвую азбуку. Чему вас научила музыка и что значит по сей день?
В. П.: Я начала учиться музыке в пять лет, научилась писать ноты одновременно с буквами. С восьми лет я музыку сочиняла. До двадцати. Потом пришли стихи. Но музыка осталась. Она была впитана стихами. Любую свою книгу я могу описать в музыкальных терминах. Скажем, для «Проверочного слова» особенно важны пианиссимо, диминуэндо и ритенуто. Кстати, спасибо, что напомнили мне о моем намерении записать несколько стихотворений на нотной бумаге, с указанием агогических и динамических оттенков. Только буквами, без нот. Обязательно это сделаю.
Н. Р.:Ваша поэзия посвящена женскому интимному миру. Тексты предельно откровенны: впрочем, поэт не может не оголяться, все остальное – от ума. Вопрос лишь в допустимости оголений, черте, за которую не переступить… Для вас есть запретные темы, сдерживаете ли вы себя, зная, что текст будет опубликован?
В. П.: Когда пишу, я не думаю о публикации. Я думаю только о совершенстве текста. Если результат вполне меня удовлетворяет, я выпускаю стихотворение в мир. Если нет – я его уничтожаю.
Н. Р.:В сборнике «Проверочное слово» вы пишете обо всем на свете: тут и музыка, и воспоминания о детстве, и прекрасная майская Москва, и отрезанная коса, и туфли, и коньки, и записная книжка, и любовь к детям, и любовь к мужчине, и зонтик-парасолька, и чудесный пес, с которым вы пили кофе из одной чашки, читая ему Чуковского… Стихи о старинной шкатулке для комплиментов, о насекомых, о груди, о пенсии… Легкокрылые этюды – как они пишутся?
В. П.: «Работаю» в голове, записываю начисто. Часть стихотворения – строчка или две – приходят сами: спасибо тебе, моя трудолюбивая муза! Остальное приходится «прясть» из этих строчек. Лучше всего это получается по утрам в ванной. Но бывает, что процесс запускается в неподходящих местах. Тогда начинаются всякие смешные штуки: я выхожу не на тех остановках, попутчики спрашивают, все ли со мной в порядке и все такое. Родные привыкли уже к этому моему безумному взгляду. Дочь говорит, что я жужжу, когда сочиняю. А я не отдаю себе в этом отчет, как спящий, который не знает, храпит он или нет.
Н. Р.:Какое любимое стихотворение в этой книге?
В. П.: Как трудно выбрать! Любимы все, самых любимых не меньше сотни. Но пусть будет вот это: «Там лес и дом, и курочки рябые, / там золото вечернего крыльца, / там голуби жемчужно-голубые / прогули-гули-гуливаются, / там остается непочатой книга, / там на границе памяти и сна / у дедушки и бабушки черника / растет в ногах. А в головах – сосна».
Н. Р.:В конце сборника «Проверочное слово» дается ЧАСТОТНЫЙ СЛОВАРЬ, есть АНАТОМИЧЕСКИЙ АТЛАС, ФЛОРА, ФАУНА, ПАЛИТРА, а стихотворения чередуются с эссе. Структура родилась сама собой или это плод долгих размышлений?..
В. П.: Книга «Проверочное слово» вобрала в себя работы 2015–2018 годов. Это, возможно, самые светлые годы моей долгой жизни. Помните эпиграф книги? «Она. Через О. Проверочное слово – он». И посвящение – Коле. Это и есть – мой Он. Коля Терентьев… «У Коленьки коленки, / ключицы, локотки, / как у надцатилетки, / мучительно хрупки. / Смешивший нас до колик / со сцен десятков стран, / ты, Коленька, дошкольник, / ты – детства ветеран». Коля – гениальный клоун, из первого состава полунинских «Лицедеев». Самый солнечный человек на свете. Книга вобрала три года странствий со «Снежным шоу Славы Полунина»: дюжина стран, десятки городов в компании веселых талантливых красивых людей. Все это время я писала ежемесячные колонки для журнала Story – короткие эссе на темы, которые выбирала сама. Стихи и проза сменяли друг друга в этих эссе, как фуга – прелюдию. Эти колонки я решила сделать колоннадой, поддерживающей архитектуру книги. В ее тени расположились стихи. Тридцать колонок, более пятисот стихотворений. Получилось красиво. Не стыдно приглашать гостей. Милости просим!
Н. Р.:Книга «Избранный» посвящена вашему покойному мужу Стивену Сеймуру. Книга предельно трогательная, безмерно грустная и одновременно наполненная огромной любовной мощью и силой, ибо истинное чувство не заканчивается со смертью, да и существует ли смерть! Быть может, это на самом деле лишь «переход» на другой план.
В. П.: Я знаю. Я проводила Стивушку до самой последней ступеньки. Он находит способы передавать мне приветы с того берега. Разлуки нет… Можно еще стихотвореньице? «Ангельскою сворою / всё отнимется, кроме / музыки, которую / играю спящему в коме. / Баха. Гайдна. Шуберта. / Миленький, баю-баю. / Улыбаешься. Умер, да? / Подожди, доиграю».
Н. Р.:«Просто надо жить legato…», пишете вы в одном из текстов – вы, живущая на три страны, с тремя фортепьяно, с «горсткой букв, щепоткой нот». Где лучше всего пишется – или разницы нет? И где настоящий дом ныне?
В. П.: Чем дольше я живу, тем сильнее чувствую, что мой дом – вся Земля. Любуюсь на нее в окошечко самолета – и не могу насмотреться. И боюсь пропустить изгиб реки, горное озеро, огоньки ночного городка, острова в зелени океана… А потом смотрю на попутчиков-пассажиров и думаю: все земляне – земляки.
30.01.2019
Александр Иличевский[74]«Книги – священная часть цивилизации»
Познакомились давно – работала когда-то во «Времени», а Саша там печатался: всегда любезный, легкий, без всех этих райтерских «подвыподвывертов» и комичного снобизма «настоящих писателей». Я читала его книжки, он – мои; с ним было приятно иметь дело. Годы спустя мы говорим[75] о языке, чтении, Иерусалиме, госпитале Хадасса и сожжении книг, которое все еще случается, как ни крути у виска.
Наталья Рубанова:Вы давно живете в Израиле: ощущаете ли нехватку русского, есть ли пресловутая цветаевская «надоба» в нем? Впрочем, русский литературный не может уйти с отъездом из страны…
Александр Иличевский: Безусловно, русский язык необходим писателю, как необходима родина. Ничего с этим поделать невозможно, да и не надо. Бродский говорил, что поэт должен жить там, где есть вывески на том языке, на котором он пишет. В его времена это было значительно труднее осуществить, чем сейчас. Если бы я испытывал некую языковую ущемленность, я не смог бы большей частью жить за границей.
Н. Р.:Тема так называемой потери «языка своей страны» в эмиграции нещадно эксплуатируется. Что можете сказать на эту тему вы – каковы личные наблюдения?
А. И.: В Израиле пятая часть населения говорит по-русски, языковая среда здесь есть. Но главное – это, конечно, современные способы связи – социальные сети и другое. Все языковые новшества становятся известны чуть ли не в режиме реального времени. Однако все равно, как бы прекрасно ни было, когда приезжаешь в Москву, хочется всех обнять только за то, что они говорят по-русски. Иными словами, безусловно, земля русская помогает питаться языку, от этого никуда не деться. Но тем не менее я думаю, что для становящегося писателя в молодом возрасте эта тема более актуальна, чем для меня, например, сейчас, когда написано уже то, что написано, и более или менее понимаешь, что хочешь от языка и, главное, что язык хочет от тебя самого. Вот когда я уезжал в Россию из Калифорнии в конце 1990-х годов – эта проблематика была чрезвычайно для меня актуальна именно по вышеописанным причинам.
Н. Р.:А на каком языке чаще всего думаете?
А. И.: Думаю я сейчас по-русски, конечно. Когда-то я начинал писать по-английски и думал на этом языке. Это были забавные ощущения и примечательные времена. Читая недавно очередную рецензию на немецкий перевод «Перса», вспомнил как сто лет тому назад какие-то свои английские эссе я показал другу, поэту Тейту Андерсону. Тейт родился в сердце Калифорнии, чуть ли не на лесопилке Саттера, но учился в Зальцбурге. Он любил Европу, ругал отчизну, читал Добролюбова и состоял в троцкистской ячейке. Тейт вернул мне тексты с листками коротких рецензий. Я был воодушевлен такой обстоятельностью и спросил: «А как тебе в целом?» – «Странное дело! – сказал Тейт. – Твой синтаксис напоминает мне немецкий». По крайней мере, это весело вспомнить.