ьнуло – подножка воспоминания, ножичек у спины – со свистом; не в спину. От этого, абсолютно никакого здания, исходило необъяснимое тепло, быть может, связанное со словом «дом», кто знает… (казалось? приснилось?). Но так ли важно? Ведь и сейчас, сию секунду, если допустить существование пространства вариантов, мы с мамой находимся именно там, внутри: в доме, который построил Джек.
«Первое условие для счастья – живые родители», – говорит она, потеряв своих. Деда знала вся рЯзань: работал в угрозыске. Бандиты боялись его и одновременно уважали: было за что – всё, впрочем, описано в его воспоминаниях и моем эссе[119]. Но не описано другое: город забыл о своем герое, стоило лишь ему оказаться «ненужным» (в скобках: старым). Неудивительно, впрочем, для удивительной сей страны и удивительнейшего сего града, с которого давным-давно Салтыков-Щедрин сосканировал свой г. Глупов.
«Оулдофф» в рЯзани хоть отбавляй – смертность, как водится, превышает рождаемость; рожать нет смысла (далее см. уэльбековскую «Возможность острова»). Вот «верхи» и «отбавляют» методично: при крошечной пенсии цены на этой территории почти «мааасковския». И те, кому за… по-прежнему экономят на спичках (буквально: от одной стараются зажечь сразу несколько газовых конфорок), а необъятная страна (как в столичной, так и в провинциальной «точке») по-прежнему не желает видеть своего – через отношение к слабейшим и беззащитнейшим проявляющегося – самоунижения. Поневоле помянешь добрым словом старушку Европу: в одном из «ихних» городков я глаз не могла оторвать от окон некоего странного (странного для «нашенских») кафе. Там, внутри, за столиками, сидели одни лишь почтенные дамы и господа, убеленные сединами. Они улыбались. Возможно, даже заводили романы. Официанты разносили им кофе, etc. Этим café оказалась зала некоего Дома престарелых. Не страшно ли представить там их беззубых (зубы нынче дороги) рЯзанских – и не только – провинциальных «погодков», выброшенных на помойку жизни по причине многоразового использования (и как следствия – износа) «мясной машины», что делает ее непригодной для дальнейшего обслуживания системы?
Шоссе Энтузиастов: разросшийся Город мертвых в Стране глухих. Ходить в одиночку по кладбищу небезопасно – говорят, бомжи. Говорят, свежие цветы с могил собирают и продают тут же. Говорят, ТАМ – лучше: «Всё выше, и выше, и выше стремим мы полёт наших птиц…».
Всё выше, почти гордо: «На Театральной!» – почти по-чел-овечьи (что за зверь?). Это самая маленькая площадь города, где: Драмтеатр, заколоченный на зиму фонтан да памятник так и не «поделенного» Калугой и рЯзанью Циолковскому, открытие которого помню: ходили с дедом (или это теперь кажется, будто ходили, а на самом деле он – рассказывал, а я – слушала только?). Есть еще кафе «Театральное» с довольно дикой – народ и не то ест – музычкой (с этим в провинциальных – не только рЯзанских – заведениях просто беда, так что если у вас «уши понежней», оставьте их дома). Даже алкоголь на иных персонажей в подобных ресторациях не действует – встает поперек мозга; последний раз была там несколько лет назад, по делу. Запомнился не столько разговор, сколько печальная официантка бальзаковских лет, убийственные – для не оставленных «дома» ушей – звуки, да громкоговорящие тожеприматы (дворовая порода people) за соседним столиком. Впрочем, «говорят», есть в рЯзани и другие места – …а кто говорит, тот пусть и пишет, коли буквы знает. Я же свои плету: «рЯзанские кафе даже с неплохим интерьером неизбежно опошлены рвущейся из динамиков попсой, гарантирующей вам рвотный рефлекс, а также равнодушными / измученными / почти никогда не улыбающимися официантами, делающими клиенту одолжение в виде чашки кофе…»[120].
Остановка аккурат против книжного: уже «их», мое-то прошлое на этом самом месте вырезали. «Моего» книжного (с толстой кассиршей, работавшей там со времен Царя Гороха до начала нулевых, то есть когда меня в рЯзани уж не водилось), след простыл… А ведь именно там были куплены когда-то те самые книги, в том числе и «макулатурные»(совсем младое племя о том, к счастью, не ведает). Дорого можно заплатить за подобное путешествие! Попасть во чрево того самого провинциального магазинчика (в скобках: оценить ассортимент и полюбопытствовать на предмет пипл, одежда которых вполне сойдет уже для винтажной коллекции, подумать о тексте для…). Увидеть у стеллажа девочку – сначала с косой, потом с каре, никогда не «на шаре», – листающую, скажем, стихи. Подойти к ней: «Привет!» – и усмехнуться… Или не усмехнуться? Или просто взять за плечи, встряхнуть хорошенько и, посадив на ковер-самолет, отправить-таки хоть куда-нибудь отсюда?.. Чтобы не было потом «невыносимо больно» за «бесцельно», еtc.?.. Но Европа в рЯзани не упоминается всуе, а до белокаменной – двести килóметров: делоff-то, впрочем… Тсс… Ли-ри-ка… Лирику – ДОЛОЙ! ДАЁШЬ! УРА! Наступаем на горлышко песне: а раньше в рЯзани винно-водочная тара не отличалась изысками. Пьют же там, как и везде в России: всё, что горит. Не больше – но и не меньше.
Вдох-выдох, вдох-выдох… Подъезжает «шестёрка» (троллейбус) – не в той же ли самой я перемещалась в каком-нибудь девяносто втором?.. Дальше не продолжать. Клац-клац: двери. «Памятник Павлову» – привет от Есенина, «Библиотека Горького», «Площадь Революции» – или как там ее теперь? Соборная, что ли? «Детский мир»?.. А экс-Ленина, став улицей Астраханской, снова обернулась кепочкой «великого энтузиаста»… Остановок не объявляют; проснувшаяся кондукторша отрывает билетик. Брови непроизвольно ползут вверх: всего пять рублей. Пять, Карл, – и можно доехать из одного конца города в другой. Я не делаю этого. Я даже не выхожу на ***, словно боясь спугнуть воспоминание о музыке прошлого века. Моей – и ничьей больше, и нечего о том.
Куда еду? Еду ли? Это – рЯзань? Рязань? PЯзань? Ryazan? Да что это такое, черт возьми? «Подскажите, как проехать к ***» – название улицы незнакомо; «Вы не знаете, эта маршрутка доедет до ***? А какая доедет?» – «Простите, не знаю». Гостья? Здесь?.. На такси удобней: беру такси. Щемящее чувство дома: от сумы, тюрьмы да рЯзани не зарекайся. Нелепое смешение досады и радости; абсолютная – а бывает относительная? – амбивалентность чувств. Одномоментно. Одновременно. Во Времени Прошедшем и Будущем. В Настоящем. В Настоящем Продолженном. Всегда: нераздельно, неразрывно. Русский диссонанс.
«В Рязани ликвидирована оранжерея конопли», «С наступлением обильных снегопадов, пришедших на смену аномально теплой погоде, в городе Рязани начала работать снегоуборочная техника», «Два дня в Рязани находилась спортивная делегация китайского города Сюйчжоу из провинции Цзянсу…».
Что ни камень – то преткновение: рЯзань на шее. Захожу в магазинчик – когда-то на его месте был молочный, тот самый: и эти стеклянные пол-литровые бутылки с молоком, запечатанные золотистой, серебристой, светло-зеленой фольгой… Наверное, я бы втридорога переплатила именно за такую бутылку, и вот некие умники, давным-давно просчитав мое – и еще нескольких миллионов таких же «ностальгирующих» по детству – желание (пусть и относительно другого «продукта»), подсовывают в другой лавчонке то самое ситро – «Буратино». Не покупаю, ухожу: угадайте с трех раз.
А вот и школка – весьма средняя, облезлая, сколь ни крась. Таких не счесть; за версту несет скукой, рЯзанскими училками (нет-нет, среди них есть и нормальные и даже ухоженные, попадались) и мокрым мелом (едва пишет по доске, пусть ту даже и «сахарной» водой терли). Ничего не изменилось, только цвет – вместо поносно-желтого – грязно-бордовый. А вот школкин двор с той же гробоподобной атрибутикой и все та же дыра в заборе, через которую можно «срезать» угол и выйти на другую улицу через беседку: ничего не изменилось. Вот тот же магазин с порядком поистаскавшейся вывеской «Семена», которая уже не раздражает, как раньше. Все тот же унылый продуктовый, где маются очередные продавщицы в тщетном ожидании функционального хасбанта, которого не будет. Вот «Изумруд», где бабушка покупала внучке чудесный золотой перстенек, не подозревая о том, что через двадцать с лишним лет его у нее украдут. Вот экс-«Галантерея», «Обувь» (ау, коричневые лакированные туфли на воттакенном каблуке!), ничем не примечательный, кроме связанных с ним сюжетов, ДК, музыкалка: ничего, как будто, не изменилось. Крошечный двухэтажный домик, притаившийся в малюсеньком подобии парка… кажется, зайдешь туда – и выйдет ***: «Привет, Натали! Иди в класс», – но *** давно в СПб, рЯзань никогда не любила, однако бросить город решилась лишь в пятьдесят: «на подоконнике Европы» ей лучше.
Странные, порой чудовищные, отношения с рЯзанью возникали у многих. N, вернувшись «в пенаты» через восемь лет после вынужденного расставания с «большим городом», раньше срока (впрочем, о сроках здесь не судят) оказалась на все том же пресловутом Шоссе Энтузиастов; город методично убивал ее, пил каплю за каплей. И – выпил, убил: «Я даже не смотрю по сторонам, когда выхожу на улицу, только под ноги» (она – мне, уже в прошлом веке).
И я зажимала порой нос, чуя легкое головокружение от некоего абстрактного – ан нет его реальнее – удушья, со страшной скоростью носившегося в воздухе, нагонявшего тебя если не с помощью ума, так хитрости… Силки. Капканы. Петли. Они тесны и унылы, эти вполне нормальные улицы – и лишь потом, много позже, понимаешь, что только там, около дома, где прошло детство («Стареешь, мать!»), и хочется порой оказаться. Однако-с в качестве гостя. Любить рЯзань лучше издали – как, впрочем, и любую другую точку на этом маленьком шарике, включая и Москву, и Амстердам, и Гданьск… Даже «самую-самую»: подноготная почти всегда исключает любовь. Мысль, впрочем, не нова. Что не исключает возможности ее дублей. Basso ostinato – чрезвычайно упорный бас.