М. Б.: Как вы считаете, можно ли назвать вашу прозу «экспериментальной»?
Н. Р.: Двадцать первый век за углом – вон, видите? Какие эксперименты… «Сперматозоиды» – да, из серии «кино не для всех», но артхаус вовсе не юн, ну а ЦА его, она же «целевая аудитория» (на языке манагеров), весьма многочисленна.
М. Б.: Мне кажется, на вас оказал влияние французский «новый роман». Это так?
Н. Р.: Натали Саррот. Бесценный опыт. Она, конечно, невероятна, просто ее нужно дозировать. Взять «Тропизмы» – текст ведь абсолютно современный… Над-, трансвременной: лишенный социалки и каких бы то ни было привязок к «простому чел-овечьему», он будоражит в душе те самые движения, без которых ей, аниме, взирать на сей мир с иронией было бы дьявольски больно.
М. Б.: Прячете ли вы в «Сперматозоидах» какую-то травму?
Н. Р.: Каждый из нас травмирован фактом рождения: дважды два. И вы, и я, и читающий эти строки аноним: и чукча-писатель, и чукча-читатель. Что же касается сопоставлений автор – персонаж, то они более чем условны. Даже если мы косвенно и синхронизируемся с героиней, то «в реале» (есть ведь и реальность мыслеформ, абсолютная реальность персонажей) у нас не так много пересечений. Вкладывая в некий текст некий личный опыт, неизбежно изменяешь его – иначе опять же невозможно. Эмоциональный эксгибиционизм райтерству вредит. Как говорила Симона, «нагота начинается с лица, бесстыдство – со слов». Впрочем, в горы-то я на самом деле, как и Сана, ходила – только причина была иная.
М. Б.: Какая же?
Н. Р.: Найти в себе то, что называется скрытыми ресурсами.
М. Б.: Нашли?
Н. Р.: Пожалуй, да, так что теперь все больше в глушь, под пальмы.
М. Б.: А вы увлекаетесь психоанализом?
Н. Р.: Уже нет. Но в институте от скуки специализировалась по такому предмету-экзоту, как музыкальная психология, – до сих пор вспоминаю невероятные лекции Аллы Тороповой. Потом, конечно, поняла, что «вся эта… – логия» не выход, а «все эти… – литики» никогда не дадут ответа на единственно важный вопрос.
М. Б.: Какой?
Н. Р.: «Для чего ты здесь?», разумеется. А у вас есть другой?
М. Б.: Вас привлекают феминистки вроде Валери Соланас?
Н. Р.: Нет. И Фанни Каплан тоже, если вы имеете в виду пальбу из пушек по воробьям. Феминизм мне малоинтересен. Человек шире, многограннее, нежели его четвертование на М, Ж, да таких же примерно «сословий» третий пол. Человек будущего, уверена, андрогин: от чего ушли, к тому и придем… Если же говорить о книгах, написанных феминистками, то в какой-то момент эссе Моник Виттиг казались любопытными, однако впускать в себя такого рода тексты не считаю теперь обязательным.
М. Б.: В романе «Сперматозоиды» встречаются эзотерические мотивы. Чем это вызвано?
Н. Р.: Тем, что в трехмерке, кроме искусства и любви, «ловить» людям с определенной нервной организацией попросту нечего, и главная героиня моего текста Сана – бывший врач, переводчица – относится именно «к группе лиц, занимающихся практиками». Все самое интересное не здесь… вы разве не замечаете преследующих повторов, дублей, дежавю?.. То-то и оно. Духовная и эзотерическая литература может, конечно, имеющих уши и души «вытянуть». Как ни крути виска, с утилитарной точки зрения прием в мозг того же Кастанеды в чем-то (пусть до поры… переболеть – и пойти дальше) «полезнее» Бродского, но без Бродского и Кастанеда не нужен… Все идет в связке, в очень крутой связке… Ошо называл искусство «высшим из низших» – нет причин не согласиться. Худлит в массе своей «отдыхает», если говорить о пресловутом душеспасении: у него изначально иная задача, хотя, разумеется, некий катарсис он читателю и обеспечивает.
М. Б.: А как насчет замечаний, касающихся «жесткости», «неженскости» или «гиперинтеллектуальности» некоторых ваших текстов? Не жесткость ли отдельных мест романа «Сперматозоиды» осложнила его публикацию?
Н. Р.: Один уважаемый редактор сказал: «Мне-то ваш роман нравится, но вы же понимаете, это здесь не опубликуют…» (далее следовало название уважаемого журнала). Другой, не менее уважаемый, – так: «Написано талантливо, но печатать мы вас не будем». Ну а третий многоуважаемый вагоноуважатый – вот так: «После дождичка в четверг». Впрочем, грех жаловаться на «толстейших из толстых»: публикаций немало, ну а нюансы есть всегда. Один литжурнал, скажем, номинировал «Сперматозоиды» на «Биг-бук» – и не суть, что не добежали: не скачки, так ведь? Да и сам процесс формирования лонг– и шорт-листов – дело скользкое: понимаешь, как непросто «жюрить», лишь побывав в шкуре «жюриста». Но после того как «Сперматозоиды» вышли в финал «Нонконформизма», мне позвонил главред Валерий Дударев и сделал «предложение»: вот так, с легкой руки Ex-libris’a, роман и выходит в четырех последних номерах «Юности»-2010.
М. Б.: И каков же главный его посыл? И почему все-таки такое название?
Н. Р.: Все люди – и мы с вами, и президент какой-нибудь, и посудомойка любая – суть добежавшие сперматозоиды. На самом деле это просто история сильной личности: женщины (хотя Саной мог бы легко быть и мужчина), которая, несмотря на трагизм преследующих ее сюжетов, делает на качелях свое «солнышко», меняя жизнь в нужном ключе. О «цене вопроса» умолчим.
М. Б.: «Сперматозоиды» – ваш первый роман: вы ведь любите короткий жанр. Легко ли было лепить крупную форму?
Н. Р.: Во время работы я просто говорила себе, будто пишу «длинный рассказ». Или «большую такую новеллу». Если бы думала о, прости господи, сочинении романа, никакого романа не было б.
М. Б.: Что вам больше всего не нравится в текущем литпроцессе?
Н. Р.: Литпроцесс – кариатида, без которой литдом уж всяко не рухнет, потому как применительно к словесности кариатида эта – лишь элемент декора, но никак не опора балки… Есть, и нечего огород городить, собственно искусство – и есть некий сфабрикованный процесс: словечко, которое «околокреативные» персоны пытаются, дабы убить время чем-то «великим», подверстать под «что-то большее». Помните, у БГ? Сны о чем-то большем… Если же серьезно о несерьезном… Ну то есть если все-таки допустить, будто бы в фуэте фуэт – не всё фуэта… Будто литпроцесс материален, будто он – виленинская реальность, данная нам в ощущениях, то претит, разумеется, катастрофически высокий, зашкаливающий, просто убойный процент текстов, которые «на выходе» по умолчанию ни прозой, ни поэзией называться не могут… публика же – в том числе профессиональная, «продвинутая» – взыскательные художники – ест. Один из фосфоресцирующих примеров – тексты, представленные на «Нацбесте» в 2010-м: среди таких глыб, как «Т» Пелевина или «Перс» Иличевского, среди таких суперfish’ек, как «Прощание в Стамбуле» г-на Лорченкова или «Сказки не про людей» Андрея Степанова, попадались и номинанты-мутанты – все размышления на тему, впрочем, вывешены на сайте премии natsbest.ru, и добавить к тому нечего… Кроме того разве, что зря, быть может, не Лорченкову, а В. Пелевину, три балла-то мои – тройка, семерка, упс… – отданы. Виктору Олеговичу в каком-то смысле «все равно», да простит меня обласканный тиражами писатель, а вот Лорченков мог бы и «знаменитым проснуться», хотя быть таковым и «некрасиво». Что еще… Нет большей пошлости, конечно, нежели непрофессионализм: неряшливое отношение к слову и / или «стертый», «никакой» язык – а именно осетриной второй свежести и кормится большей частью г-н Литпроцесс – имею в виду эгрегор, – породивший в том числе и сиротский псевдоновый реализм (крайне бедный словарный запас подающих большие надежды «писателей», которых с маниакальным упорством выставляют на литвитрину, – за бортом всяческих комментариев). Что же касается Литзакулисья («крупнейшие», «именитые», «имеющие вес» – может, на диету кого?..), то его эгрегор в Процессе над Искусством играет чаще всего роль либо ката, либо гаера, либо манипулятора – в зависимости от того, кого Значительное Лицо «сегодня танцует». Как это там?.. «Я не печатаю книги, я печатаю деньги». Исключений нет: книжный бизнес в первую очередь бизнес. Народившегося ненароком «нового Гоголя» закопать живьем не составит труда. Разумеется, книги должны продаваться. Ну а нет – «фтопку»: туда-то и отправляются нереализованные тиражи. Издателю порой легче сжечь, сдать на макулатуру, нежели отвезти в какой-нибудь интернат, библиотеку или спустить «в слив».
М. Б.: В слив?..
Н. Р.: Да. На лоточки. «Все по 50 рэ». Кстати, господа сливщики далеко не все сливают: то обложка им не ко двору (слишком мягкая, слишком жесткая), то название «непродажное».
М. Б.: А чем вы объясните тот факт, что в современной русской прозе «голимый реализм» выиграл вчистую?
Н. Р.: Ересь. Что такое «выиграл», «проиграл»… Мы разве на ипподроме? Или речь о массовке? Массовку обнуляем: интереса не представляет. И что ставится на кон? Если речь идет о ставках, искусство слова «отдыхает». «Каждому писателю нужно знать, когда перестать писать, причем некоторым даже не начав»: Ежи Лец – «победителям»-индульгентам.
М. Б.: Какую сторону вы занимаете в противостоянии фрагментарность / сюжетность?
Н. Р.: Сюжет – подпорки для букв: для меня-то важно прежде всего не «что», но «как». А вот у тех же В. Пелевина – или Уэльбека – или Сорокина – на первом месте «что», и, несмотря на «прокольчик», перед ребятами этими шляпу снимаю уже потому, что им безо всяких какоff удалось сделать с далеко не примитивной читательской массой невозможное (аудитория Сорокина и какой-нибудь дамы, вяжущей – накид, две изнаночные – так называемые стори, как вы понимаете, разнится). А именно: содрать с нее, массы, шкуру, а потом – голышом, без кожи, – заставить прийти за следующей книгой. Если посмотреть на проблему «из космоса», то никакого противостояния между фрагментарностью и сюжетом – при талантливой подаче материала – нет. Каждый пишет тем грифелем, который дан ему от рождения, и спорить о том, кто «главней» – Шукшин или Кундера, – смешно.