на него «подсела», – и мне совсем не нравилась Татьяна: я была на стороне Онегина, блондинку Ольгу презирала, а про Ленского не помню… понимала ль, что бедолагу грохнул на дуэли друг?
Еще была тончайшая, абсолютно невероятная «Ундина» Жуковского: признаться, «зачитала» тогда книжку у родственников… им она была явно, как мне казалось, не нужна, ну а я по уши влюбилась в романтичные строки и не могла расстаться с томиком, чуть ли не спала с ним: «Лет за пятьсот и поболе случилось, что в ясный весенний / Вечер сидел перед дверью избушки своей престарелый / Честный рыбак и починивал сеть…». ОКей, чистосердечное признание сорок лет спустя. Там же, у родственников, в 80-е, впервые раскрыв альбом Босха, я обалдела – вот это да, ничего себе, разве так можно? Ух ты… а сердце – в пятки. После альбома с репродукциями и текстом Бернарда Бернсона «Живописцы итальянского Возрождения», который я то и дело листала дома, показывая бабушке с мамой любимые полотна, Босх ошеломил – у нас в библиотеке такого не водилось. Зато водился еще тот Гоголь, которого обожала читать и перечитывать именно летом, именно на даче: «Вий» и К*: боялась, но из лап не выпускала… И весь этот ужас-ужас на фа-мажорном фоне роз, пионов, жасмина, флоксов, лилий, гвоздик, тюльпанов, маков – ну и, офф кос: черешни, смородины, терна, сливы, малины, клубники, крыжовника… весьма себе самодостаточное книжно-цветочно-фруктовое детство, свобода и уединенность: что может быть лучше, придумай сам, читатель.
Полюбила вирши Михаила Юрьевича после поездки на Северный Кавказ (впервые – самолет, изумрудный напиток в бумажном стаканчике, предвкушение): мама подарила в том числе экскурсию в дом-музей поэта – так и прочла первый в своей жизни путеводитель, путеводитель по лермонтовским местам. Хотелось бы однажды вернуться туда, впрочем, все же не следует появляться там, где был счастлив когда-то – и точка: банальность, mille pardon.
Что еще… СКАЗКИ. Читала сказки народов мира, сказки в пересказе русских писателей, сказки Братьев Гримм… Обожала страшноватые норвежские сказки «На восток от солнца, на запад от луны» Петера Кристена Асбьёрсена: книжка с запоминающимися, очень необычными рисунками Николая Брюханова… Читала «Королеву Марго», «Анжелику» (на пару с бабушкой), «Трех толстяков» и «Черную курицу» Олеши… Плюс пушкинский «Пир во время чумы», «Дженни Герхардт» Драйзера и «Очарованную душу» Ромена Роллана – из последнего опуса помнится лишь имя Аннет… А еще была весьма любопытная книжка Василия Чичкова «Шаги по чужой земле», где жила своей жизнью в том числе главка «Размышления о судьбе кубинской женщины» – меня, второклашку, ничто в ней не смутило, хотя, вероятно, и могло б, будь я занудой. Но самым захватывающим чтивом оказалась у г-на Чичкова повесть «Тайна священного колодца»: рассказы о древних майя и ацтеках ошарашили. Впоследствии вернусь к сей теме в своем тексте «Кетцалькоатль»: это вирши – кажется, не публиковала их, ибо иной раз совершенно невыносимо публиковать вирши, ну все равно что кожу с себя сдирать… и как только пишущая братия их «постит» (ну и словечко, не находите?) в том же fb! Лайки-комментарии-вот это вот всё… Поэзия малопригодна для обнажения в сети-коммуналке – впрочем, народ «не парится», народ улюлюкает, публикуя в т. ч. махровую графоманию, но мы отвлеклись.
Помню великолепный томик Свифта «Путешествия Гулливера» (тёмно-синее ОГИЗовское издание 1947-го), помню – зачитанного в прямом смысле до дыр – киплинговского «Маугли» с черной пантерой на обложке и идеальными рисунками Василия Ватагина, помню «Приключения барона Мюнхгаузена» Распэ с тончайшими иллюстрациями Густава Дорэ, помню есенинскую «Анну Снегину» с цветными картинками (не помню, чьими), бажовские сказы «Малахитовая шкатулка», мастерски отрисованные Анатолием Белюкиным… «Слово и образ неразрывны, художники не менее важны, чем писатели – но композиторы лучше всех»: это-то вот я точно знала в детстве, кое-что читая и перечитывая под музыку.
Особняком стоит «Республика ШКИД» Белых и Пантелеева (последний – еще и автор пресловутой «Нашей Маши»: героиня папашиного дневника кончила дни в психиатрической клинике – дневник вроде бы не переиздавался, хотя там есть что почитать!..). Ну и «Денискины рассказы» Виктора Драгунского, которые я, впрочем, больше любила слушать, поставив пластинку и, разумеется, не подозревала о том, что десятилетия спустя познакомлюсь с сыном автора сего, Денисом Драгунским… Да, и не забыть про лагинского «Старика Хоттабыча»: кто ж в свое время не мечтал о джинне, который исполнит твое главное желание!
Не помню, что было «главным» в восемь: может, просто не идти в очень среднюю школку? Мэй би. Школка точно была большой ошибкой, как будто б опечаткой – общеобразовательную терпеть не могла, скука там царила адская… а еще не нравился запах. Учительница первая моя, кстати, время от времени неправильно ставила ударения в словах, а один из математиков говорил «ложить»… ну и все эти «ихние» линейки, приправленные душком кровяных галстучков, все эти завучи-злыдни – и где только делают таких теток, в каком инкубаторе, забавно! Читали ль они хоть что-то, кроме школьной программки «для будущих строителей коммунизма»?.. Они были все одинаковые, роботы совсоюза… Да что мне от той постылой школы! Я любила музыкалку – там попадались классные педагоги, там учились нормальные дети, а еще там «давали» раз в неделю музлитературу, где рассказывали о Бахе, Гайдне, Шуберте, Шопене и прочих великих, да еще ставили их записи: восторг, ну то есть вообще полный восторг… Было страшно интересно читать биографии композиторов, в отличие от писательских: передо мною сейчас, кстати, случайно обнаруженный на полке учебник «Музыкальная литература зарубежных стран» для пятого класса ДМШ: издание десятое, год 1986-й… Читать, не взбалтывая.
Итак, в музыкалке «звучали тексты» и звучала музыка: сей микс легко перекрыл скуку и агитки, которые училки (в общеобразовательной-то) пытались скормить нам прямо в мозг на уроках какого-нибудь внеклассного чтения: о майн готт, и кто только придумывал все эти портяночные литпрограммы! Откладывая брезгливо куда подальше «рекомендованные» Мин-их-просвещения списки совписов, я словно бы эмигрировала, сама не ведая, что это и есть пресловутая внутренняя эмиграция, в иллюстрированный «Энциклопедический словарь юного музыканта». Он всегда со мной, а надпись на титуле – лучшая в мире: «Моей дорогой Натали… Надеюсь, что любовь к музыке ты пронесешь через всю свою жизнь. 31 мая 1986. Мама». Так и вышло – ноты переплавились в буквы, а лет/зим в сорок пять я создала спецкурс «Музыка слова как практика литературного письма»[165]. Моим ученикам – тем, что из адекватных и любознательных, – помогло. Про остальных – «а вы, друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь». Пазлы совпали, все сработало, ОМ.
Читала и совпрессу: родители и дед с бабушкой много чего выписывали. Больше всего любила «Литературку», журналы «Ровесник» и «Юный натуралист», а вот красномордую «Пионерскую правду» редко открывала – все в ней было как-то глупо и фальшиво: кажется, вскоре мне перестали выписывать эту макулатуру. Но остались журналы «Пионер» и «Костёр» – «Костёр», надо сказать, нравился куда больше, там было что почитать и на что взглянуть (до сих пор не забыты контуры повести о блокадном Ленинграде… и что-то такое важное про собаку… как назывался текст, кто автор? Найти б тот журнал, но увы!). Отец и мать – врачи, поэтому, разумеется, получали «Медицинскую газету», в которую я тоже совала свой длинный нос – как, впрочем, и в «Науку и жизнь», и в «Знание-Силу»: что я там понимала, бог-или-кто-там весть, но с умным видом сидела на диване, обложившись СМИ, да шуршала страницами – кайф.
Снулая же программка совеццкой школки образца середины 80-х превратила чтение в нудную обязанность, да и списки тех же «книг на лето» ох как отличались от моего личного, отборного материала – серые зашоренные литераторши в заштопанных чулках чудом не вытравили любовь к литературе из девицы, носящей мое имя, и потому после восьмого класса она в одночасье покинула снулые стены заведения, поступив в музыкальное училище. Но это, как пишут «настоящие писатели» (такие и впрямь, говорят, существуют), совсем другая история.
Август 2022
Ухо. Разговорчики в строю[Мимо жанра – и конец[166]]
Сцена. На дальнем плане М и Ж в арестантских робах; у каждого в руках телефон. Справа – медсестра за письменным столом, с ноутбуком и мобильником. В центре муляж огромного Уха, в раковине которого может легко уместиться человек, окажись он в позе эмбриона. Сначала – до первого звоночка – Ухо нежно-розовое, но после очередного разговора темнеет до черноты: кажется, не отмыть – однако медсестра приставляет к Уху стремянку и карабкается наверх. В руках ведро и швабра: Ухо моют так старательно, что невольно сдирают с него кожу – так оно снова становится нежно-розовым: до следующего звоночка, раз-два-три, раз-два-три…
Первый звоночек. Антология. «У меня гениальная идея» – «?..» – «Надо издать Антологию оригинальных русских сочинений с шестнадцатого по двадцать первый век». – «Почему оригинальных? Что вы вкладываете в это слово?» – «Ну… Оригинальных, потому что автор вносит что-то свое в текст…» – «Так все же свое вносят – удобрение, этакий навоз». – «Ну… а, например, некоторые слова заимствованы из других языков…» – «???» – «Живущим авторам – заплатить. А хочешь… Хочешь быть, ну, главным редактором? Ты сможешь вступительную статью написать? Называй меня на ТЫ! Нет? Почему? Ну, как хочешь…» – «Статью-то можно, а вот