Темный осенний вечер, слабое освещение от редких фонарей и густые клубы пара с подошедшего локомотива удачно меня прикрыли, поэтому мое появление со стороны леса никто не заметил. К тому же я не нарвался на патрулей и, таким образом, благополучно «растворился» среди вновь прибывших солдат и офицеров. Скорее всего эшелон, следовавший с востока на запад — на фронт, остановился здесь на короткое время и военнослужащие спешили к зданию вокзала по каким-то бытовым надобностям: разжиться кипятком, что-то купить, опустить письмо в почтовый ящик… Смешавшись с ними, я благополучно пересек железнодорожные пути и оказался в маленьком, прокуренном и переполненном зале ожидания для пассажиров, где на деревянных скамейках и в проходах сидели или лежали люди — в основном гражданские, но немало было и военных. Профессиональным взглядом оценивая окружающую обстановку, я отметил, что парные комендантские патрули внимательно прохаживаются на путях и у здания вокзальчика, а в зале ожидания усатый милицейский старшина в синей шинели бдительно наблюдает за пассажирами — в общем, обстановочка еще та! «Они ищут меня… Уже ищут…» — пришла в голову очевидная, тревожная мысль. Я знал весьма эффективные методы и огромные возможности советской контрразведки — нельзя пренебрежительно относиться к противнику, ибо это всегда чревато проигрышем! Однако по опыту двух предыдущих забросок было известно и другое: «Смерш» не всесилен! Пусть сейчас мое положение, как говорится, аховое — на грани провала, но отнюдь не безнадежное! Моментально окинув взглядом людей внутри вокзала, я сразу подумал: «Вот они! Эти трое у окна — те, кто мне сейчас нужен!»
— Петро, дружище! Дорогой ты мой, сколько лет — сколько зим!
С этими словами, изобразив на лице неподдельную радость, я направился прямиком к трем офицерам, которые расположились у окна. На подоконнике на газетке была разложена нехитрая закуска: пара вареных яиц, кусок копченой колбасы, хлеб и разрезанная на части очищенная сырая луковица. Посередине этого гастрономического «великолепия» гордо выделялась единственная металлическая кружка: я сразу понял, что она предназначалась явно не для чая. По раскрасневшимся, слегка осоловелым лицам и блестящим глазам офицеров нетрудно было догадаться, что они уже успели изрядно «поддать», и оттого с ними было проще вступить в контакт — банальный, но тем не менее эффективный вариант быстрого знакомства. Подойдя вплотную, я обратился к невысокому и полноватому капитану — среди них самому старшему по возрасту (на вид сорока — сорока пяти лет) и званию:
— Обознался! Извиняюсь, обознался — с моим лучшим фронтовым другом, с Евдокимовым Петрухой, вы, товарищ капитан, словно две капли воды! Вместе на передовой два года оттрубили, а полгода назад разбросала нас военная судьба по разным госпиталям — так и не виделись с тех пор!
— Ничего, не извиняйся, старший лейтенант! — капитан чуть подвинулся на лавке, освобождая место рядом. — Давай к нам! Я своего брата-фронтовика за версту чую — ты с какого фронта?
— С Первого Прибалтийского!
— А мы с Первого Белорусского! Как звать-величать?
— Николаем!
Так мы и познакомились: капитана звали Борисом, а его совсем молодых сослуживцев-лейтенантов — Игорь и Саша. Оказалось, что им тоже надо в Смоленск — чему в душе я искренне порадовался: до города мне лучше добираться с компанией. Смершевцы искали парашютиста-одиночку, и мне сейчас было гораздо выгоднее и безопаснее находиться в группе. Мои новые «друзья» оказались в этом райцентре по делам службы: принимали на местном авторемзаводе партию грузовых автомобилей для своей части (все трое служили воентехниками в автомобильном батальоне — автобате). Я же наплел бесхитростную историю о том, как ехал с фронта в командировку в Смоленск и случайно отстал здесь от поезда — это мое объяснение не вызвало ни малейших подозрений. Наоборот, их водка плюс мой спирт («Чем не пожертвуешь ради дружбы!») сблизили нас окончательно. К чести моих новых знакомых, должен признать: пить они умели и свою норму знали, никто не «перебрал», иначе это могло бы мне только навредить — не хватало еще пьяных разборок и конфликта с местным военным комендантом! Хотя мне вдруг пришла в голову шальная мысль: догадались бы контрразведчики из «Смерша» искать пропавшего агента-парашютиста на местной гауптвахте (если бы я угодил туда по «пьяной лавочке»)?
С Борисом, то бишь с капитаном-воентехником, мне крупно повезло: когда я заговорил о том, что очень тороплюсь в Смоленск, он хитро подмигнул и обещал все устроить в лучшем виде:
— Поезд в Смоленск по расписанию будет только утром, а мы можем ехать туда уже максимум через час!
Видя мое недоумение, Борис и его сослуживцы наперебой принялись рассказывать про какого-то Сашу, старшину-военфельдшера с санитарного поезда. Оказалось, еще днем в райцентре капитан случайно встретил старого знакомого-земляка: тот служил военфельдшером, а здесь, в местном железнодорожном депо, приводили в порядок вагоны их санитарного поезда, изрядно потрепанного бомбежкой во время последнего рейса на фронт, за ранеными. Сегодня ночью отремонтированные вагоны должны были перегонять в Смоленск — там формировался весь состав, а старшина-военфельдшер его сопровождал. Он обещал захватить капитана вместе со спутниками — пусть это и было против правил.
Таким образом, через час я со своими попутчиками оказался внутри санитарного вагона, так называемого кригера. Такой четырехосный, со снятыми внутренними перегородками пассажирский вагон применялся для перевозки тяжелораненых: вдоль боковых стенок в нем были оборудованы специальные станки для трехъярусного размещения носилок. Во вторую заброску в дальний советский тыл, когда я выбирался с Урала, мне приходилось путешествовать точно в таком же кригере — к счастью, не в качестве раненого. Сейчас мы разместились за боковым откидным столиком, только уже впятером; к нашей «теплой» — в прямом и переносном смысле — компании добавился военфельдшер, высокий плотный хохол-старшина по фамилии Наливайко. Кстати, этот военфельдшер полностью оправдывал свою колоритную фамилию: постоянно добавлял в наши стаканы новые порции мутноватого самогона. Трехлитровую бутыль этого зелья мы купили в какой-то избе, куда завел нас по дороге капитан, после чего долго петляли обходной тропинкой («Чтобы не напороться на патрулей!» — объяснил Борис), пока наконец не добрались до депо и не оказались здесь, в вагоне.
Вскоре раздался характерный толчок и лязг от сцепки паровоза и вагонов, а еще через пятнадцать минут наш небольшой состав из десятка отремонтированных санитарных вагонов двинулся по направлению к Смоленску.
— За победу! — тут же провозгласил тост неугомонный Саша Наливайко. — Чтобы всем нам благополучно добраться аж до самого логова Гитлера, до Берлина!
Тост был принят «на ура», и все досуха опустошили свои стаканы (тут их было в достатке). «Да уж, — подумал я с горькой иронией, — мне и в самом деле необходимо благополучно добраться до Берлина!»
Я выпил, и мелькнула мыслишка: «Бог любит троицу, а заброска-то эта третья — может, выкарабкаюсь!»
Минут через тридцать-сорок все угомонились, расположившись на свободных носилках первого яруса, при этом Игорь с Сашей оглушительно захрапели, а Наливайко все ворочался с боку на бок, укладываясь поудобнее. Я тоже прилег, сняв сапоги и укрывшись шинелью, но сон долго не шел: сказывалось возбуждение событиями истекшего дня, усугубленное выпитым. И как всегда в такие минуты, приходили самые трудные и «неудобные» мысли: а правильно ли я поступил, переметнувшись на сторону врага?
Сначала, когда в январе сорок второго года ушел к немцам, все для меня было просто и ясно: надо свалить в России ненавистный сталинско-коммунистический режим — пусть даже руками немцев! Но впоследствии оказалось, что не все так просто. Хотя и сейчас я был твердо убежден: сталинизм-большевизм — страшная трагедия для России. Открылось и другое: теперешняя гитлеровская Германия с ее коричневой чумой — такая же зараза, как и красный коммунизм. За три года службы в абвере, имея возможность сравнить две системы изнутри («Кстати, уникальную возможность!»), я вдруг сделал ошеломляющее открытие: да ведь Гитлер и Сталин почти близнецы-братья! Даже названия режимов звучат одинаково: у одних «национал-социализм», у других — «интернационал-социализм»! Но что мне теперь делать со всеми этими политическими «открытиями»?
Вот лежат и храпят рядом со мной советские офицеры — формально мои лютые враги. Но, как ни странно, никакой ненависти к «братьям по крови» я не испытывал, было другое: лютая досада, что я стал вынужденным изгоем из-за проклятого, рабского долготерпения и покорности моего народа. «Да что же вы, люди русские, славяне, мать вашу! — мысленно негодовал я. — Сел вам на шею полуграмотный горец, даже духовную семинарию не осиливший, и превратил всех в быдло, в скотов и рабов — черт бы вас побрал! Это ж уму непостижимо — один-единственный недалекий „вождь“ решал за меня все: какие фильмы смотреть, какие книги читать! Установил мизерные нормы жилья, нищенские пайки, копеечные зарплаты; подмял под себя искусство, культуру… Даже Главный палач — тоже он, а нарком внутренних дел Берия и прочее „политбюро“, штампующее приговоры, — просто „шестерки“ и лакеи у своего Хозяина-пахана!»
Мои ночные размышления прервал старшина Наливайко, который осторожно дергал меня за руку и, дыша перегаром, шептал из темноты:
— Слышь, старлей! Табачку у тебя не найдется? Страсть как курить охота, а курева нема, ядрена вошь!
Вообще-то я не курил, но папиросы при себе имел всегда — это помогало в определенных обстоятельствах завязать знакомство, вступить в контакт.
— Держи, старшина! — протянул ему пачку «Казбека».
— Вот спасибочки, хлопче, — обрадовался военфельдшер и, зацепив своими заскорузлыми пальцами потомственного украинского хлебороба сразу две папиросины, переместился в тамбур — покурить.
Разговор со старшиной отогнал сон и переключил мои размышления на попутчиков — соседей по вагону: «Лежат и храпят после победных тостов за взятие Берлина, а ведь, пожалуй, сбудется тост: эти русские мужики не только всю Германию с ее столицей завоюют, да еще по всей Европе прогуляются, аж до Ла-Манша! Только дальше-то что? Пожалуйте, герои-победители, освободители Европы, снова в стойло! Снова в колхозы-совхозы за палочки-трудодни да переходящие вымпелы вкалывать, нажив к старости телогрейку и пару кирзовых сапог, да еще кучу болячек в придачу! Зато на почетном месте в красном углу полуразвалившейся избы — непременная грамота с профилем „Самого“ за доблестный труд! Эх!.. Злой я стал какой-то… А наверное, мог быть „как все“: в первых рядах на демонстрациях и собраниях „партейных“ драл бы глотку „за светлое будущее всего человечества“, кто знает?»