еловека. Ошибки быть не могло. Там, в конце лощины, бежал, часто оглядываясь, его боевой товарищ, Степан Смирнов, командир третьего отделения их погибшего под Юхновом взвода.
— Степа-а-ан! — закричал он.
Через минуту голова в линялой пилотке, глубоко надвинутой на голову, выглянула из рыжего таволжника чуть левее, огляделась по сторонам и снова исчезла. И Воронцов понял, что Смирнов услышал его голос и возвращается.
— Степан! Иди к елкам и ничего не бойся! Это я! Воронцов!
— Санька? Как ты оказался здесь? — Шрам на подбородке Смирнова дергался, натягиваясь в судорожных движениях, как будто под тонкой, как намокшая папиросная бумага, кожицей пульсировал какой-то беспокойный нерв.
— А ты?
Когда они вернулись к костру, стрелок менял повязку на голове лейтенанта. Тот сидел уже не на носилках, а под елью, на охапке лапника, и встретил Воронцова и Подольского напряженным взглядом воспаленных глаз.
— То ты, курсант, один был, то вас уже двое… — Калюжный покосился на носилки, где лежал пистолет лейтенанта.
— Это мой напарник.
— Тоже курсант? — усмехнулся Калюжный.
— Тоже.
— Мутные вы ребята.
— Как лейтенант? — кивнул на забинтованную голову летчика Воронцов.
— В порядке. Жар, похоже, прошел. Вялый он какой-то, будто пьяный.
— Настой действует.
— Что, дальше пойдем? — спросил Калюжный, все так же настороженно поглядывая на Подольского. — Лейтенанта нести надо.
— Понесем. Теперь будет легче.
Воронцов и Подольский никак не могли привыкнуть к тому, что судьба снова свела их вместе. Они радовались этой встрече и в то же время оба понимали, что впереди их ждут нелегкие испытания. Там, возле темной гряды ельника, они успели рассказать друг другу многое. И дальше, что бы ни случилось, решили идти вместе.
Они разбросали костер, переложили лейтенанта на носилки и пошли вначале на юго-запад и, пройдя с километр, резко повернули на юго-восток. Теперь, если верить карте Подольского, они шли в сторону шоссе, держа направление немного под углом. Юхнов находился левее. Впереди — Мосальск. Фронт порыкивал и справа, и слева, и впереди. Двое несли носилки, третий шел замыкающим.
— Степ, — позвал Воронцов Подольского, когда стрелок ушел в дозор, — а отсюда до моей деревни совсем ничего. Если вот так, за уходящим солнцем, то километров тридцать-сорок.
— За день можно дойти.
— Можно и за день. Если идти не останавливаясь.
— Днем будем останавливаться на отдых. Идти — ночью.
— Кто там сейчас? Наши? Немцы?
— Не знаю. Может, уже наши. А может, еще и немцы.
— Помнишь, ты хотел вывести нас к партизанской базе? Но тебя тогда не послушались. Буза пошла. Поперлись через линию фронта. А могли бы еще тогда спокойно выйти к партизанам.
— Теперь я не знаю, где отряд Жабо. Может, в этом лесу, а может, северо-западнее, где-нибудь под Дорогобужем или Ельней. Конечно, если бы мы их разыскали, все для нас решилось бы там. Жабо меня должен помнить. Там бы, в отряде, и прошли проверку.
Воронцов теперь окликал Подольского по имени. К новой его фамилии надо было еще привыкнуть. А прежнюю, настоящую — забыть. Встретились в лесу. Случайно. Потом снова расстались. После падения самолета снова сошлись в одну группу. Чтобы легче было перейти линию фронта. Легенда, конечно, слабая. Любой мало-мальски опытный особняк тут же засомневается, начнет докапываться. Впрочем, особняк не поверит и правде. На новое имя легенда у Подольского была заготовлена основательная, хотя и простая: попал в плен во время боя, затем бежал, скитался по лесам, случайно прибился к группе…
Ночи в сентябре долгие, мглистые, с серым непроницаемым туманом. Росы ложатся на травы сплошной простыней. Ступил на поляну, прошелся немного, и в сапогах уже зачавкало. Поэтому всегда держали вдоль просек, но сами просеки обходили стороной. Следа за собой старались не оставлять. Уже стало белеть в верхушках деревьев, и рассветный ветерок заволновал листву на осинах, когда впереди, уже неподалеку, они услышали рокот моторов. Опустили носилки. Лейтенант открыл глаза.
— Тихо. — Воронцов приложил к губам палец. — Дорога. Ни звука.
Они подождали стрелка, и Воронцов тут же приказал ему разведать впереди местность, углубиться шагов на сто и тут же — назад.
Калюжный вскоре вернулся и доложил:
— Дорога! Шоссе! Немцев нет.
— А наших? — спросил Воронцов.
— Откуда там наши? Мы ж линию фронта не переходили…
— Линия фронта сегодня здесь, завтра там. Грохот вон какой стоит. Днем и ночью. Надо было подождать, понаблюдать. Разведчик…
— Нет там никого, — снова оглянулся в сторону дороги Калюжный.
— Так, Калюжный, остаешься с лейтенантом. Мы со Стукалиным пойдем поищем, где лучше перейти.
Лицо стрелка напряглось. И когда они отошли в сторону дороги с десяток шагов, он окликнул Воронцова:
— Курсант, что, бросаете нас? Я же один его не вынесу.
— Ты что, Калюжный, сдурел? Сиди тут тихо, карауль своего лейтенанта и жди нас.
Кустарник и даже часть березняка вдоль шоссе были вырублены. Дорога просматривалась хорошо. Правее они приметили небольшой нетронутый обмысок — пять или шесть старых елей неподвижно нависали над дорогой, вплотную прижимаясь к обочине. Они вышли к ним и сразу же решили, что лучшего места для перехода не найти. Им потребуется две-три минуты, чтобы перебежать обочину, дорогу и вырубку на той стороне и скрыться в лесу. Всего лишь мгновение. Только не выскочить на патруль.
Вернувшись назад, они с удивлением обнаружили, что лейтенант стоит на своих ногах и держится за березу.
— Калюжный мне сказал, что вы ушли, — сказал он и сунул свой ТТ в расстегнутую кобуру.
— Спокойно, лейтенант. Никто никого не бросит. Это мой приказ. Вас понесем на носилках. Стукалин — впереди, Калюжный — сзади. Я буду прикрывать переход и перейду дорогу последним, когда уже окажетесь в безопасной зоне. Сами идти сможете?
— Вряд ли. — Голос лейтенант дрожал. Ходить он уже пробовал, и теперь, убедившись в своей беспомощности, видимо, решил повторить попытку.
— А стрелять в случае чего?
— Стрелять смогу.
— Тогда — вперед.
Они пробрались к обмыску и затаились, прижавшись к земле, пахнущей прелой еловой хвоей и грибницей. Паутины, унизанные бисером росы, висели над головой, дрожа и раскачиваясь от неуловимого движения воздуха, и мешали обзору вправо и влево. Но когда Воронцов расчехлил прицел и провел им слева направо по всему сектору, то все равно ничего, кроме серой мглы и редких темных пятен выступающих на той стороне дороги кустов, не увидел. Туман прогоняло по дорожной просеке как в трубу, рваные клоки тащило мимо берез, закручивало вокруг зарослей бурьяна. Вот-вот должно было встать солнце, и оно, быть может, уже стояло над дорожной просекой, но тяжелый туман, сгрудившийся над шоссе, мешал ему взглянуть на землю и на все, что здесь, внизу, происходило.
— Ну что, курсант? — ворохнулся на носилках лейтенант. — Что там? Видно что?
— Видно. Туман вокруг. Сейчас пойдем.
Смирнов и Калюжный уже взялись за ручки носилок, а Воронцов с винтовкой переместился левее, ближе к просеке, чтобы лучше контролировать дорогу, когда вдали послышались моторы. Шла колонна. Это сразу стало понятно по мощному однородному гулу. Когда в одном режиме работает больше десятка моторов, то всегда кажется, что слышишь звук одного, очень мощного.
— Тихо.
— Можно проскочить. Успеем, курсант!
— Лежать. Замереть.
И вот, буквально через мгновение, на дороге послышались голоса и шуршание легких шин. Из тумана, как из опрокинутой реки, выкатились велосипедисты. Пять или шесть, Воронцов даже не успел их сосчитать. Они ехали парами и беспечно болтали. У одних винтовки торчали над их пилотками, надвинутыми на уши. У других оружие болталось на ремнях спереди. Внезапное появление немецких велосипедистов, чужая речь, мгновенная мысль о том, что это — передовое охранение, которое шестью или семью парами глаз сейчас осматривает каждый придорожный куст, каждый бугорок и канавку, заставили Воронцова и всех, лежавших под елями, буквально вдавить свои тела в землю, раствориться среди россыпей еловой хвои и кочек, обросших лишайником и редкой долговязой травой. Велосипеды прошуршали мимо, оставив едва уловимый запах табачного дыма.
— Всем замереть. Будем пережидать колонну. — И Воронцов оглянулся назад. Из сумерек, царивших под еловыми лапками, на него смотрели напряженные глаза его боевого товарища. — Стукалин, Калюжный, отползите дальше, оттащите носилки за деревья и замрите. Калюжный, если лейтенант начнет бредить, зажми ему рот. Что хочешь делай, но чтобы не пикнул.
Колонна шла медленно, с потушенными фарами. Впереди, задрав вверх раструб тяжелого пулемета, мчалась танкетка. Из люка торчала голова в черной пилотке. Наблюдатель. На груди у танкиста висел бинокль. Немец держался за поручни и крутил головой. Следом за танкеткой прошла зенитная установка. За ней два средних танка. А потом — нескончаемым потоком грузовики.
Прошло уже около часа, а колонна все продолжала двигаться в сторону Юхнова. Брезенты некоторых грузовиков сзади были откинуты, и Воронцов видел ряды бледных, запыленных лиц солдат в глубоких касках, стволы винтовок, зажатых между колен. Вот так когда-то к фронту ехали и они, курсанты Шестой роты. И было это год назад. И ехали они тоже к Юхнову. Только с другой стороны. Наконец прогрохотал гусеницами замыкающий танк, и рокочущее, вибрирующее на басах эхо в лесу стало затихать. Но через несколько минут снова зашуршали по дорожному покрытию велосипедные шины, и новая группа велосипедистов молча проследовала тем же курсом. Туман уже рассеялся, как будто колонна грузовиков и бронетехники разрезала его вдоль, искромсала, разогнала по обочинам и ложбинам. Над лесом засияло солнце, разом озарив окрестность. Заблестела трава и паутины, растянутые по опушке леса. Стало явным то, чего в тумане невозможно было разглядеть и в двух шагах. Паутины изгибались под тяжестью нанизанного на них тумана, колыхались и время от времени взблескивали, как только что отлитые из серебра нити. Вид облитой молодым утренним солнцем опушки настолько напомнил им, лежавшим здесь в ожидании перехода, совсем недавнее довоенное прошлое, что они не могли оторвать от просеки глаз и зачарованно ждали, что будет дальше. Лежали, тяжело дыша и не глядя друг другу в глаза. Никто не решался встать на ноги. Как будто боялись, что колонна может вернуться.