— Людей отбирал я лично. И в первую, и во вторую группы. За каждого могу поручиться.
— Вот как? — Генерал Фейн встал, прошелся по полу, застланному пестрыми ткаными русскими половиками, посмотрел в окно. — Нельзя ручаться ни за кого. Скажите, вы не испытываете каких-либо трудностей, командуя своей боевой группой?
— Нет, господин генерал.
— Поясню, почему я задал этот вопрос. Почти двадцать лет вы прожили вне России. Здесь выросло новое поколение. Поколение, воспитанное большевиками. Они дышали другим воздухом. У них другой состав крови. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Да, вполне. Я учитываю это. И никаких преград в общении ни с рядовыми добровольцами, ни с офицерами не чувствую. Мои подчиненные вполне доверяют мне. Я стараюсь доверять им. На самые сложные задания я хожу с ними лично.
— Да, я слышал о ваших подвигах. Но, хочу сразу заметить, я этого не одобряю. Не дело майора вермахта резать на нейтральной полосе колючую проволоку. Для этого есть солдаты и младшие командиры. Так что же могло произойти с группой? И, прошу вас, не оправдывайтесь. Это не к лицу офицеру. Мы, здесь, на передовой, должны иначе и проще понимать друг друга.
— Все, что угодно, господин генерал. Задание было не из легких. Большевики усилили охрану важных объектов, в том числе и коммуникаций в своем тылу. Все изменилось.
— Что это значит? Разве вы не предусматривали возможные варианты развития событий?
— Предусматривали, господин генерал. В том числе и возможное неадекватное поведение части диверсионной группы. Одного, двух или троих добровольцев…
— Добровольцев… Вы так, господин майор, называете своих солдат?
— Да. Это наиболее точное название. Оно выражает суть. Суть должна быть понятной всем. Звание «доброволец» хорошо воспринимает личный состав. Они добровольно вступили в нашу роту для борьбы с большевизмом, с режимом Сталина, который они считают бесчеловечным. Это необходимо учитывать. Потому что главным мотивом перехода на нашу сторону для большинства добровольцев является именно желание с оружием в руках бороться против ненавистного режима.
— И вы, господин майор, тоже разделяете со своими солдатами этот пафос? — И генерал, на мгновение оторвавшись от окна, внимательно посмотрел на Радовского.
— Так точно, разделяю, господин генерал.
— Хорошо. Завтра утром оружие вам будет возвращено, — сказал Фейн все тем же спокойным голосом. Напряжение, которое командир дивизии умел создавать во время разговоров с глазу на глаз, стало еще сильнее. — Пришел приказ о вашем новом назначении. Рота переподчиняется непосредственно штабу группы армий. Отделу Один-Ц. Вот приказ. Ознакомьтесь. И поздравляю вас с повышением. Теперь вы подчиняетесь нам чисто номинально. Но, я думаю, новый статус вашей боевой группы не помешает нашим личным отношениям. Не так ли, господин майор?
— Я никогда не забывал о том, что рота добровольцев создана согласно вашему приказу, господин генерал. Что из вспомогательного подразделения развернута в полнокровную боевую группу. Как не забыл и о том, что, прибыв в ваше распоряжение в качестве военного переводчика, вернул статус и положение боевого офицера. И это обстоятельство не позволяет мне забывать и о личной вам признательности, господин генерал.
— Читайте, читайте свой приказ… — И Фейн благосклонно покачал головой. Слова майора были искренними. Он это чувствовал. Конечно, есть в этом русском и то, чего он не понимает и чего тот не открывает никому, не зря ведь его переманили в абвер. Но есть и то, что можно расценивать как искренность и сердечность. Но самое ценное в этом русском то, что он — солдат, и хороший солдат. Не тупой болван с передовой, готовый выслужиться на костях своих подчиненных, а умный и дальновидный офицер. Такие не служат ради почестей, званий и наград. У таких, как правило, существуют высшие цели. Зачастую безумные. Но это уже другая тема. И о ней генерал Фейн думать не хотел.
Генерал невольно любовался своим бывшим подчиненным. Да, к сожалению, бывшим.
Радовский прочитал приказ, взглянул на генерала. Тот стоял у окна и курил сигару. Синеватый вязкий дымок вился вокруг седой головы с глубокими блестящими залысинами. Фейн курил дорогие сигары. И, вопреки обыкновению заядлых курильщиков гасить табаком раздражение, закуривал в минуты покоя. Добрый знак, подумал Радовский, когда увидел, что генерал потянулся к кипарисовому футляру.
— А скажите, господин майор, эта наша война… вы действительно верите в ее победный исход? Вы думаете, можно покорить эти пространства, населенные… Нет-нет, я не нацист. Я — солдат. И то, что происходит вокруг, многое из этого, противно моей натуре и убеждениям. Мои солдаты устали. Дивизия понесла огромные потери. И кажется, что не только Германия, но и Европа уже не в состоянии восполнить их. Пятая мотопехотная бригада выбита почти наполовину. Немногим лучше положение в Пятой танковой бригаде. Эти две бригады — костяк дивизии. Без них дивизии не существует.
— Господин генерал, германская армия свою освободительную миссию блестяще выполнила еще летом прошлого года. И поход на Москву был уже безумием. Бессмысленным и жестоким. И вы это прекрасно понимаете. Начиная с сентября, да-да, уже тогда, нужно было открыть ворота концлагерей, обмундировать и вооружить добровольцев. И миллионная русская армия освободила бы от большевизма не только Москву и Петербург. Почему вы, немцы, так слепы к урокам истории? Россию могут победить только русские. Только русские, господин генерал.
Фейн пристально смотрел на Радовского. Он услышал то, что готов был услышать. Но слова русского не могли не смутить его. Он невольно выглянул в окно и, убедившись, что часовой далеко и не слышит их, качнул сигарой:
— Только русские… Эти слова принадлежат вашему новому вождю? Генералу Власову? Кажется, именно он сейчас претендует на роль командующего новой армией. Так называемой Русской освободительной армией.
— Эти слова принадлежат Шиллеру. Фридриху Шиллеру, господин генерал. Эти слова произнесены давно. Этой истине уже много лет. Как и добрым взаимоотношениям между немцами и русскими.
Генерал курил сигару. Он снова смотрел в окно. Там, над свежим штакетником, ветер играл березовой листвой. Форточка была открыта, и шум листвы слышался здесь, в штабном доме, как отзвук другой, минувшей жизни, которая прошла здесь, среди этих берез, но которая никогда не повторится. Радовскому вдруг показалось, что этот тихий шум волнует не только его, но и генерала.
— Странный вы человек, господин Радовский. Эта ваша откровенность… Такие мысли иметь опасно. Даже здесь, на передовой. Хотя, по всей вероятности, вы все же правы. И я разделяю некоторые ваши мысли. Но скажу вам больше: то, что мы переживаем, еще не кульминация безумия. Кульминация нас ждет впереди.
— Еще не поздно. Еще все можно поправить.
— Вряд ли. Фюрера окружают недалекие и недобросовестные люди. И они рассуждают иначе. К нашему несчастью и к несчастью всей Германии. — Фейн внимательно посмотрел на Радовского и неожиданно спросил: — Говорят, где-то здесь, недалеко, ваше родовое поместье?
— От поместья ничего не осталось. Руины усадьбы. Мерзость запустения.
— Все, что разрушено, можно восстановить. Проблема в другом. Все это, — и генерал сделал жест в сторону развешенной на стене карты, — нужно теперь удержать. А русские усиливаются буквально с каждым днем. Вы случайно не охотник?
— Когда-то покойный батюшка имел хорошую охоту. Свору гончих. Содержал двоих собачников. Сьезжались соседи. Охоты устраивали пышные. Было ружье и у меня.
— Пригласите как-нибудь меня на охоту. К себе в поместье.
Последняя фраза генерала многого стоила. Радовский почувствовал ком в горле, но тут же справился с собой, заговорил спокойно, словно и не придав никакого значения тому, что только что услышал:
— Что ж, наши места стоят того. Впереди осень. Скоро наступит самая пора. Утки готовятся к отлету. Тетеревиные выводки подросли. А там скоро и чернотроп. Или вы любите другую охоту, по крупному зверю? Лось, думаю, ушел на восток. Распугали лосей.
— Нет, я люблю побродить со своим дратхаром. Вы ведь видели моего Барса.
— Видел.
— Как он вам?
— Хороший пес. Чувствуется, что прекрасно вышколен. Остальное скажет порода.
— О, да, порода! — снова с легкой улыбкой качнул сигарой Фейн. — Она многое определяет. Он прекрасно берет птицу. Вы увидите, как он это делает! Приносит утку. Бросается в воду и приносит. Хорошо натасканный, вышколенный. Ах, как же ему хочется в лес! И мне, признаться, тоже. — Генерал засмеялся, и глаза его молодо блеснули. — Обдумайте, Георгий Алексеевич, как это лучше устроить. И сообщите мне тут же. Только не оттягивайте. И чтобы об этом — ни одна душа. Тем более, ваше новое начальство.
— Вы хотите выбраться в лес без охраны?
— Со мной будут три-четыре человека. С пулеметом. На отдельном транспорте. Возьмите и вы двоих, самых надежных. Об этой поездке информация не должна уйти никуда.
— Лес небезопасен. Партизанские группы бродят всюду.
— Вы хотите сказать, что все это время плохо выполняли свою работу?
Радовский вздохнул.
— Хорошо, я отдам приказ прочесать этот район. Пусть Рентельн со своими казаками проведет плановые мероприятия. У него это получается хорошо. Он, похоже, меньше русский, чем вы. Или… как бы это точнее выразить… очень старается быть настоящим немцем. И, конечно же, перебарщивает. Хотя вряд ли об этом догадывается сам. В этом все дело.
— Он очень старается, господин генерал.
Глава четвертая
В лесу было тихо. Где-то, в стороне Монахова Мыса, как на хуторе называли полоску ельника, густо перемешанную с березняком, где стояла, укромно сторонясь праздного глаза, Нилова келья, постукивал, позванивал, оскальзывался на тугом матером бревне топор. Отшельник снова поправлял, свою крошечную келейку. Пришла пора подумать о предстоящей зимовке. Келья, срубленная из сосновых бревен, была поставлена здесь более двухсот лет назад. Срублена ладно, человеком крепким не только духом, но и мастеровитостью. Каждое бревно здесь напоминало об основательности того первого плотника, который обосновал здесь эту глухую пустынь. Крыша, крытая плотно связанными длинными камышовыми снопами в три ряда наперехват, не пропускала ни дождей, ни ветров, ни холода. Но венцы, особенно с северо-восточной стороны, все же изнашивались, и их приходилось менять почти каждому поколению живших здесь отшельников. Лето придвинулось к своему пределу. Август истекал. Вода в озере засинелась. А небо над ним стало выцветать, как будто застиранное. И утки на озере уже сбивались в большие стаи.