рнобровый летчик-полковник из отряда космонавтов, направлявшийся на электричке непосредственно из Кремля к себе в Звездный городок? Сошел этот герой, предположим, на платформе Загрязнянка, чтобы приобрести пачку «Примы» или «Пегаса», и остолбенел, пораженный в самое «не балуйся»! Ибо узрел в пыли у лабаза знойную подругу Штапикова! Валька-тотошница, конечно, собрать, как в былые, боевые времена, во рту кубик Рубика уже не могла, но все равно баба оставалась еще хоть куда. Как-никак, а грудь у Вальки сорок четвертого размера: Славка ее сам своими кроссовками замерял. К тому же, как любому известно, чем выше интеллект, тем ниже поцелуи.
Короче, Валентина и космонавт так сразу полюбили друг друга, что теперь на секретной, тщательно охраняемой специально обученным персоналом даче ходят даже мусор на помойку вместе выбрасывать. Дескать, скоро увидим рыжую Вальку-зажигалку на Байконуре на самой первой правительственной трибуне. А то, что Валька пьет, как биндюжник, так это не беда. Под определенным углом зрения этот факт можно даже счесть за положительный. Ведь сколько за дамой ни ухаживай, а подпаивать ее все равно придется…
Третьи же, наиболее реалистичные, не без резона полагали, что, если женщину долго не мучить, она неизбежно начнет мучаться сама. Дескать, по ночам Вальку начала мучить совесть, поэтому она принялась часто спать днем. Доброхоты выдвигали гипотезу о том, что сожительница Штапикова, в принципе не дошедшая до такой стадии оцепенения, чтобы поддавать в глухую одиночку, коварно решила изменить твердой морали и, наклюкавшись до синего копчика, закемарила где-нибудь на мостках у речки. А там, глядишь, могла и в воду чушкой свалиться. Получается, песня Офелии: «Мама, не горюй, скоро я всплыву!..» Как пить дать, жди завтра милицейского протокола о «самовольном утоплении в не предназначенных для этого местах»…
Так или иначе, но Штапиков, оставшийся без подруги и проверенной напарницы, поначалу места себе не находил – как выступающий на коне гимнаст, вместо витаминов накушавшийся по ошибке виагры перед выходом на помост Сперва сын почтальонши даже спортом увлекся в горестные дни: чтобы поддержать выход сборной РФ в финальный турнир чемпионата мира по футболу, Штапиков принялся собирать железные пробки от пива. Выпил «Старого мельника» ящиков десять, но даже это не помогло. Говорят, что в жаркий, летний день ельцинской Конституции сын почтальонши поймал себя на том, что навозные мухи у него во дворе пели, как райские птицы.
Все! Докатились! Белочка!
Но Штапиков, проявив в тяжелую годину настоящий советский характер, и тут не сдался. Затолкав кому-то из благополучных соседей побитый молью зипун, доставшийся ему трофеем от украинского бригадира, и незамедлительно совершив поход в гастроном, Славка попробовал лечиться от запоя подобным. Но – напротив – впал в полный пессимизм. И тогда, отказавшись из-за белой горячки раствориться без следа в постсоветской реальности, Штапиков взял и свершил сенсацию загрязнянского масштаба. Продал в одночасье денежному соседу Мишке Мизовцу дом с половиной крыши и со всеми хохлами вкупе.
Мизовец процветал давно и прочно: с первых лет перестройки кинулся в перепродажу азиатских телевизоров. Дело для Мишки было отчасти знакомым: дядя Костя – его отец – был мастером по сборке и ремонту еще допотопных отечественных телевизоров марки КВН: «Купил, включил, не работает». При маршале Брежневе не было в Загрязнянке ни одного телевизионного приемника – как тогда называли телевизоры, – за починку которого не наливали бы граненый Мизовцу. Освоил Мизовец-старший это умное ремесло в плену у немцев, о которых в кругу родных вспоминал у кухонного калорифера с неподдельной симпатией.
– Шпрехен зи трахен, – глаголил с рюмкой в руке дядя Костя после первой и второй. – Шлаффен цу дринкен…
Фрицы определили его на принудработы на завод «Телефункен», где дядя Костя научился понимать и любить технику. Вернувшись после Победы в родные пенаты и прямым ходом отправившись в бериевскую шаражку, умелец и в Гулаге занимался все тем же – собирал и настраивал мониторы и телевизоры. Так что Мизовцу-младшему нажить состояние именно на теликах сам Господь велел. А там, где большие деньги, – и большие амбиции.
Возжелав расширить свой участок, телебизнесмен, ставший в последнее время настолько ленивым, что, купив бытовые приборы, даже не пытался узнать, как они работают, без большого труда соблазнил жадного до водки Штапикова. Почем алконавт уступил соседу свою загаженную латифундию, никому не известно. Но, продав дом, сын почтальонши бросил коммунальный малороссийский курень без крова на произвол судьбы. В очередной раз оказались на улице и безответные Серегины Вовка с Колькой.
– Больше мы не встречались, – вспоминал об этих двух бойцах загрязнянского строительного фронта Сережа. – Рассказывали мне только, что оба они вернулись к себе в Сумы. Жизнь их сложилась, как у всех. Один из них, говорят, потом повесился, а другой зарубил топором тешу… – Серега ностальгически вздохнул. – Больно уж пацаны были задорные!
Впрочем, свято место пусто, как утверждают служители культа, не бывает. Вскоре у Сережи появился Сашка – истинный мастер на все руки. Тоже с Украины, кажется – из Чернигова, и тоже не без некоторых причуд.
– Денег мне, Сергей Иваныч, не давайте, – с самого начала поставил свое условие Сашка. – Когда закончим стройку, вы мне сразу все отдадите и тут же домой отправите.
Серега был идеалистом, он искренне верил, что любовь – это когда не спрашивают, откуда берутся деньги и куда они деваются. Он, естественно, на Сашкино условие согласился и, как жизнь показала, был не прав. Не сразу, но – в перспективе.
О себе Сашка рассказывал мало. Наследников у него быть не могло, это Сережа понял сразу. У человека с такими заработками, как Сашкины, могли быть только дети. Впрочем, мужиком он был деловым. Все, за что бы Сашка ни брался, у него в руках горело. Он на даче и электропроводку провел, и каминную трубу фигурно выложил (на сам камин денег у Сереги не хватило, монументальная труба, похожая на статую Церетели, без дела до сих пор стоит), и нагреватель воды со стиральной машиной в ванной установил, и тканью вместо обоев стены обтянул, и игривые наличники вырезал… Сашка был из породы тех работящих ребят, которые даже после секса, еще не встав с кровати, сразу начинают штукатурить. Четыре месяца парень пахал без малейшего баловства, а когда пришла пора прощаться, получил сполна положенную зарплату. И сказал сурово, будто на фронт отправлялся:
– Не поминайте лихом, Сергей Иваныч! Господь даст, еще, мабуть, и свидимся…
Взял поутру котомку, перекинул ее за плечо и обреченно пошел, сутулясь, к станции. Таков уж советский характер: мы прощаемся навсегда, ибо знаем, что трезвыми нас больше никто не увидит.
Ночью Сергей проснулся от того, что кто-то скребся – тихо, посапывая и постанывая, – во входную дверь. Сперва мой друг подумал, что это Дыма, вечно беременная, гулящая кошка, вернулась после полночного хоровода. Но когда после строгого, хозяйского окрика: «Кыш, сука!» шум не прекратился, а – наоборот – стал более настойчивым и явственным, Сережа вынужден был пойти посмотреть, в чем дело.
На пороге застыл на четвереньках грязный и исцарапанный Сашка. Как живой! От него громко пахло не то пищевыми отбросами, не то теплой водкой, которой только что вымыли пепельницу.
– Ого! – присвистнул Серега. – «Незваный гость хуже Гагарина», – сказали марсиане. И – в дым трезвый, как я понимаю?
– Иваныч, прости ради Христа!.. Пусти погреться… – взмолился Сашка, не поднимаясь с четверенек. И тут Сережа заметил, что Сашка был в одних семейных трусах в мелкий горошек.
Хлопнув залпом стакан спитого, холодного чая, оставшегося от ужина, разобранный на части мастер на все руки был «для сугреву» запеленут Серегой в старый, лиловый салоп и начал рассказывать историю, леденящую даже самую черствую душу. «Декамерон» отдыхал!
…С выпивкой Сашка давно завязал, когда-то даже за тридцать гривен к бабке из Конотопа с этим делом за заговором обращался. Однако с предотъездной ночи Сашку мучили нехорошие предчувствия.
На рассвете ему приснился жирный червяк, тянувший скрипучим тещиным голосом: «Эвон, как его, чумака с Привоза, развезло!», нагло подмигивавший и к тому же с волосатой бородавкой на щеке. Червяк разболтанно извивался и выписывал агрессивные восьмерки своим хрящеобразным, телескопическим телом. Сашка пробовал этого развязного червяка поймать, прихлопнуть, раздавить каблуком, но тот – жесткий и неуловимый, как намыленный карандаш, – ловко выскальзывал и при этом пищал. Пронзительно и мерзопакостно. Когда же Сашке все-таки удалось эту тварь прихватить, она взяла и обернулась краснорожим прорабом Кондратом Наливайко, у которого Сашка шабашил в поселке Негодяево-Первое до приезда в благословенную Загрязнянку. Наливайко, вполне оправдывавший по жизни свою говорящую фамилию, держал у жирного, похожего на волосатый пельмень уха оловянный портсигар вместо мобильного телефона и механическим голосом с явно заграничным, отъявленно шпионским акцентом грозил кому-то:
– Не уметь никто спать с мой законной супруг Светка Униат, а то я давай посылать поручик Уткин!..
Естественно, что после такой злобной фантасмагории сна у Сашки больше не было ни в одном глазу. Чтобы скоротать время, Сашка поднялся со своего жесткого, монастырского матрасика и направился за неимением альтернативы, можно сказать, на воздух – в отхожее место. Там и просидел до первых петухов, мусоля в руках обрывок полезной газеты «Труд» да пялясь то на заржавленные шляпки гвоздей в досках, то на слюдяные мушиные крылышки, запутавшиеся в пыльной паутине.
Утром, дойдя свинцовыми ногами до перрона, Сашка почему-то не стал на него подниматься. А поканал вдоль железнодорожной платформы к пивному киоску. Выпил там для примирения с действительностью две бутылки «Белого медведя» и косолапо двинулся по проулку, носящему доброе, близкое до детских слез название Тупик коммунизма, дальше, к рюмочной под языческим названием «Бухра». (На самом деле сие знаменитое в Загрязнянке заведение предприимчивые номады из Средней Азии окрестили «Бухара», но одна из фанерных букв на фасаде благополучно слетела и обнажила глубинную сущность учреждения). Будто кто-то Сашку перед этим сглазил! Руки отсутствовали, ноги были чужими, голову ломило. Чтобы совсем поправиться, он заказал стакан водки и с превеликой благодарностью его принял. И лишь тогда солнышко начало для Сашки запоздало восходить!