– Все как в тире: «Каждый стреляющий точно в цель получает пулю», – вспомнил Сережа объявление старой, еще досаафовской поры.
Фимина сучка закрутилась юлой, видимо, сообразив, что, если она не спрячется, шкура ее превратится в дуршлаг. Так оно и было! Антинатовская тактика быстрого реагирования и неядерного сдерживания по всем азимутам начинала приносить первые плоды. Пока «бельгийка» выбирала, в какую сторону ей мигрировать, третья Серегина пулька, срезав по пути долговязый, лелеемый Фимой Яковлевной подсолнух, впилась западному зверю в лапу… Собака загрязнянских Баскервиллей жалобно взвыла и рванула к будке.
– Кобеля буханкой не испугаешь! На полчаса как минимум нам покой обеспечен, – сказал довольный Серега. – Пойдем шашлык жарить!
Минут через сорок, забацав в глубоком, как ванна, осыпающемся ржавчиной мангале уголья и насадив на шампуры любовно приготовленную Сережей маринованную свининку мы вновь забрались на балкон и встали под плакат, которым мой друг пытался извести комаров. На куске ватмана было жирно начертано: «Товарищ Комар, помни о СПИДе!»
Начиналась новая фаза борьбы за дачную независимость. Правда, на этот раз все складывалось для загрязнянских патриотов гораздо быстрее и проще: едва овчарка нервно тявкнула на Серегины шашлыки, как получила две пульки кряду. Сперва – по спине, потом – по морде. Если бы это видели активисты Общества защиты животных, они бы умерли, не сходя с места, от эмоционального потрясения! Фимина собака, окончательно просекшая, что из нее упорно намереваются сделать февральские стельки, в ужасе ринулась к своему убежищу.
– Что ж, достаточно, – решил Сережа. И предусмотрительно осекся: – В крайнем случае повторим ритуал через пару часов…
В этот вечер собачка благодушно молчала. Однако на следующий день, начиная с утра, все повторилось с хронологической точностью.
– Я уже неделю над ней так работаю, – устало признался Сережа. – Упрямая сучка!
Но железо и камень дробит, как доказал академик Павлов. Если зайчика долго бить по голове, он научится не только зажигать спички, но и изготовлять сигары… К концу восьмого дня собачка, назойливая и вездесущая еще вчера, наотрез отказалась вылезать из будки, даже когда Фима Яковлевна притащила ей миску с костями. Хозяйка не понимала, что происходит, а мы с Серегой взирали свысока на свой Аустерлиц.
– Выиграно сражение, но не война, – в духе стратегов Второй мировой резюмировал происходящее Сережа. – Теперь из этой дырявой твари даже шапку не сошьешь…
И мы спустились со смотровой площадки, чтобы поставить на березовые уголья новую партию шашлыков. В гости как раз подошел Жора Королев, школьный товарищ Сереги и личность далеко не последняя в поселковом масштабе.
Розовокожий альбинос, жилистый и тонкокостный, он походил на заостренную пружину, готовую сжаться и взорваться в любой момент. Взгляд останавливало и его лицо: необычайно длинное, плоскогубое и с совершенно разными, воландовскими глазами. Один глаз был розово-серым, другой – почти белым. Рассказывали, что Королев увлекался в детстве сборкой радиотехники. Как-то взорвалась бракованная лампа и опасно ранила Жору в глаз. Он потерял часть зрения, зато приобрел новую страсть: начал старательно заниматься карате. И добился в этом рисковом по советским лекалам деле больших и странных успехов, за что получил от друзей кличку Сенсэй.
Мы сидели на английском газоне, посеянном украинцами, и, закусывая водку худосочной русской редиской, высаженной таджиками, любовались робким ростком кавказского самшита – Серегиной агрономической гордостью.
– Как деньги появятся, сделаю сначала японский сад камней, а потом русскую баню, непременно с душем Шарко, чтобы спину лучше мыть, – принялся маниловствовать Серега после того, как со смаком закусил «Облепиховую» листиком собственного, предварительно обглоданного тощими загрязнянскими улитками салата.
И тут через дорогу на соседнем участке раздался залихватский, разбойничий покрик:
– Всех, суки недорезанные, поимею! Всех, гофры замороженные, в жопу в. у!..
Королев сощурился, это означало, что он недоволен. Жора никогда не сквернословил и даже голоса не повышал. Он считал, что владение матом – как знание карате: настоящие мастера не применяют его без необходимости. Сережа рассказывал, что однажды, когда они с Сенсэем были на станции, тот сделал замечание трем залетным парням, изъяснявшимся только матом даже в присутствии женщин. Здоровенные деревенские мужики решили наказать белесого выскочку и сами не поняли, как мгновенно оказались на земле с разбитыми носами и расквашенными лбами. В критические секунды Сенсэй, обычно исключительно предупредительный и вежливый, превращался в машину смерти, в ракету «Сатана».
– Что за клоун там разоряется? – раздраженно спросил Королев.
– Это Вася Вихрев, – сказал Серега. – Видать, опять его жена заперла.
– Какой Вихрев? Поэт, что ли…
– Он. Наш классик.
– Тот самый классик, который все квасит, – неожиданно для меня в рифму сказал Сенсэй, потом покачал головой и снисходительно улыбнулся. – Все пишет, старик Похабыч, сказки про лису Пипису и кота Вонзилио?
– Все, Амудей, творит… – кивнул Серега.
Василий Вихрев являлся – как он сам о себе говорил – создателем нового литературного течения: «альковно-политического андерграунда». Он писал эротические мазаринады третьего тысячелетия в стиле символистов-геометристов Серебряного века:
Увлечение
Влечение
Лечение
Не гнушался и декларативными афоризмами, которые запечатлевал вместе с автографом на оборотной стороне своей визитной карточки. Например: «Если аборт убийство, то минет – людоедство».
Нельзя не признать, что творческий метод Вихрева отличался своеобразием. Жена запирала поэта в одной из двух комнат, которые они снимали в доме у Коминтерна Силовича Муфлонова, и страстно вдохновляла классика перед творческими исканиями:
– Пиши, паразит! И только попробуй мне, зараза, сбежать и нажраться! Если подохнешь в канаве по пьяни, домой не возвращайся… Комсилыча на тебя, аллигатора, нет!
Предупреждение было отнюдь не праздным. Муфлонов слыл мужиком солидным и строгим, жизнь любил размеренную и организованную. Как выгодного квартиранта он поэта вынужден был терпеть, но к его темпераментным выходкам относился критически. Комсилыч – так уважительно Коминтерна Силовича звали в Загрязнянке – проработал всю свою долгую жизнь главным инженером шахты на далеком Севере и теперь успешно доказывал, что Россия – родина слонов: подторговывал запасенной за полярным кругом мамонтовой костью.
Комсилыч принадлежал к той породе руководителей советского типа, которые, даже уйдя на пенсию, продолжали фонтанировать смелыми хозяйственными идеями в духе хрущевской семилетки.
То он приобрел где-то по случаю пивной аппарат. Целый заводик! В техническом пособии, деловито сопровождавшем мудреные заграничные емкости и змеевики, сообщалось, что при правильном соблюдении технологии каждый олух может сделать благодаря этой шарманке до четырех сортов великолепного пива. Причем – ничем не уступающего по качеству немецкому и чешскому. До четырехсот литров только за одну загрузку! Ослепленный рекламой, Комсилыч засыпал в жерло агрегата нужные ингредиенты и стал ждать обильных результатов. Но вместо обещанного «волшебного напитка» из крана сочилась лишь бледно-желтая жидкость, весьма похожая по консистенции и вкусу на мочу молодого поросенка.
Пытливый охотник на мамонтов решил проверить, не была ли случаем нарушена им хитрая технология. Открыл приложенное к пивному заводику изобилующее опечатками пособие, которое почему-то начиналось со слов «Туповое соглашение», и с ужасом обнаружил, что для получения первых декалитров райского нектара придется запастись недюжинным терпением. Оказывается, согласно заморской технологии, пиво делается минимум за… четыре недели! Ни дать, ни взять! Почти как беременность у слона!..
Это было уже слишком. Зажав сердце и печень в кулак, Комсилыч промытарился у чана с пивной бражкой адских четырнадцать дней, а потом решительно выкрутил кран и выдул в ночь с пятницы на понедельник все, что он потом стыдливо назвал «молодым пивом». Серега, надо сказать, энергично ассистировал магаданскому аксакалу в затянувшейся дегустации. Но сохранил о пенистом напитке, напоминающем по вкусу жидкость для мойки стекол, воспоминания не самые благоприятные.
А Комсилыч, после провала пивного эксперимента еще больше возненавидевший заграницу, – будь она неладна со своими регламентациями! – присутствия совейского духа не потерял и, очертя голову, бросился в новое, на этот раз исключительно отечественное начинание.
Родственники жены, занявшиеся фермерством в Сарапуле, прислали Муфлонову споры грибов. Для постановки на поток их выращивания Комсилыч, бывший когда-то «юным лысенковцем», сил не пожалел. Вычитав в патриотической газете «Строй и участок», что лучше всего питательные микозы произрастают не на плантациях, а на осиновых пеньках, Муфлонов – в целях экономии средств – приспособил под посадку спор столбы, на которых держалась массивная ограда его фамильного домена. Благо балки эти были осиновыми. Затем собственноручно прорыл колодец: выяснилось, что, если поливать грибы обычной, ржавой водой из-под крана, расти эти привередливые микозы принципиально не захотят. И, наконец, Комсилыч присыпал места посадки спор специально подобранным торфом, перемешанным с какими-то особенными, хитрыми опилками. Теперь ему, как Буратино, оставалось только обильно поливать рассаду и ждать произрастания многочисленных белковых гирлянд. Ждать стремительного обогащения.
К осени под толстым слоем удобрений что-то, наконец, принялось стыдливо проклевываться. Каждый вечер семейство Муфлоновых проходило вереницей вдоль столбов, в надежде узреть однажды жирные, маслянистые шляпки. И какова же была радость магаданского охотника на мамонтов, когда в сентябре он разгреб в заветном месте рукотворный мох и увидел влажную семейку грибов.