– Шуренок, свершилось! – трубно воззвал к жене Комсилыч, возрадовавшийся навозному Клондайку.
Александре Муфлоновой, выросшей в мордовских лесах и прозванной соседями за обильность форм Шура-Полтора мяса, не потребовалось и пяти секунд, чтобы вылить на желудеобразную голову мужа ушат студеной воды:
– Совсем, что ли, ку-ку, да?! Это же ложные опята, Силыч!
– Какие опята?! – обиделся главный инженер. – Никаких опят мы по плану не сажали… Вешенки это! – И добавил, несколько менее уверенно: – Рядовки, то есть…
– Какие, к лешему, блядовки?! – вспыхнула мстительная жена, понявшая, что пришел ее заветный бабий час. – И из-за этой плесени ты, фанера старая, весь забор сгубил, а-а-а?!
Она гоголем пошла вдоль осиновых столбов, поддевая ногой в резиновой опорке бережно сложенные Муфлоновым в маленькие, кургузые курганчики кучки перегноя, и почти под каждой из них предательски светились ядовитыми шляпками отъявленнейшие поганки.
– Ой, горе! Горе-то какое!.. И ради этой нежити я здесь уродовалась?! Ночей не спала, ключевой водой поливала! – причитала речитативом плакальщицы со стажем мадам Муфлонова-Полтора мяса. Уперлась красными руками в крутые бока и двинулась тучей по навозу и опилкам на мужа. Но поскользнулась в сердцах и, чтобы удержать равновесие, ухватилась за одну из балок.
И тут забор, изрядно подгнивший селекционными стараниями Комсилыча, устало и радостно, как наконец переставший шататься пьяница, рухнул! Громоподобно, как бомба! На остекленные ребра парника, на грядки с кабачками и патиссонами…
– Мичурин, мать твою! Грибник гребаный! Чтоб тебе это дерьмо всю жизнь жрать! – неслось с муфлоновской латифундии вековым проклятием по кривым загрязнянским проулкам…
Впрочем, вернемся к незаурядному муфлоновскому квартиранту и по совместительству – загрязнянскому поэтическому классику.
После того как Василий Вихрев оставался наедине с музой, его – как он признавался – «начинало рвать мозгами». С полуоборота художественный процесс шел полным ходом. Впрочем – не всегда. Иногда творец, не найдя консенсуса с сексуально озабоченной музой, отказывался от виртуальной эротики ямбом и хореем, высаживал плечом наглухо запертое окно и, одержимый похмельным синдромом, несся галопом к гастроному. Дело в том, что поэт Вихрев был горьким. Я имею в виду целеустремленным пьяницей. Нельзя не отдать ему должного: несколько раз Вихрев, одержимый таинственным недугом, чистосердечно пытался бросить керосинить и начать новую жизнь. Но, как назло, все время у кого-то случался день рождения – то у Моцарта, то у Грефа, а то и вообще у досточтимого Рабиндраната Тагора… Оставаться на выселках, когда передовое человечество отмечало красные дни календаря, поэт Вихрев в силу обостренного гражданского самосознания и своего шебутного творческого естества принципиально не мог себе позволить.
Какими только способами не пыталась жена приручить его жаждущую кайфа музу! И ботинки классика спрятала, и решетку на окно навесила, и замок в двери его творческой лаборатории врезала, и таблетками разными его закормила до такой степени отвращения, что он начал виноград принимать за вино в пилюлях… Но все равно загрязнянцы то и дело встречали Вихрева у ликероводочного прилавка магазина – босого, как Лев Толстой, одурманенного алкоголем, как Бодлер, здоровенного, как Маяковский, и возбужденно-шумного, как дядя Гиляй. Искусство видеть прекрасное вовсе не мешало Вихреву использовать глаза поэта по другому назначению: загрязнянские синюхи в транс выпадали, наблюдая за местным классиком, открывающим глазом пивные бутылки.
Каким образом Вихрев, подобно верблюду сквозь игольное ушко, выбирался на оперативный простор из своей башни из мамонтовой кости, одному МУРу известно. В последний раз мы встретили с Серегой поэта-прилюбоведа на поселковом майдане, у железнодорожной платформы, со школьным глобусом в руках, видимо, вынесенным из дома тайком от жены, учительницы географии в загрязнянской школе номер один. Вихрев, с чешуйками от подсолнечных семечек в бороде, порывался впарить глобус какой-то бабуле, напирая на то, что это не просто изделие из папье-маше, а «чучело Земли». Поразительно, что это ему удалось. И, получив вожделенный полтинничек, неуемный беллетрист-сексолог понесся за угол в поисках допинга для вдохновения.
– Лишь два поэта написали роман в стихах: Пушкин и я! – распинался пять минут спустя Вихрев перед алкашами, подливавшими ему многоградусный, мутный сиводер у москательной лавки. – Но у Сашки, кобеля лохматого, в «Евгении Онегине» куражу поменьше… Не можешь пить, не мучай горло!.. И современности ему, блин, малек не хватает. Название гнилое, не коммерческое – ну что это такое: «Женька Онегин, герой нашего времени»?! Не то что у меня, – Вихрев делал многозначительную паузу и вскидывал в известном хулиганском жесте правую руку со сжатым кулаком, – роман-поэма «Видение и введение»! Сила, да?..
Синюхи со знанием дела кивали плешивыми, нечесаными головами и плотоядно смотрели на еще недопитый стакан в руке заведенного, как Дракула перед кровопусканием, Вихрева. А загрязнянский классик, почуяв живой контакт с народной аудиторией, распалялся еще больше и продолжал витийствовать:
– Вован Набоков – тот вообще был девкалипт. Какая там, к лешему, Лолита! Эта прокурорская малолетка у него даже на телку не похожа. У нее грудь, как экран монитора – такая же плоская… За малолетку дают пятилетку… Если бы этот собиратель мотыльков увидал нашу певицу Лолиту, он бы, лох картонный, всеми копытами ох…л на оставшуюся жизнь!.. И что это за герой у него такой кудрявый: Гумберт Блумберг?! Не мужик, а Хеллоуин в натуре… Нет, у настоящего поэта стихи сами собой изо всех пор, как пот в бане, сочатся.
Вихрев вскидывал голову и выдавал с ходу на-гора:
Героев нам досталась доля,
Нам не прожить без алкоголя…
И продолжал, обводя водянистыми глазами пожухлые лица алкашей:
– У нас сегодня жизнь похлеще литературы: «мертвые души» – сплошняком… А народу-то, что вшей, понагнали в Белокаменную со всей России! И все только знай кричат: «В Москву! В Москву!» Чехову такое и с похмела не снилось…
Василий Вихрев жил на то, что получал от торговли «эротическо-политическими поэмами» собственного производства на Смотровой площадке, что на Воробьевых горах. От двадцати до пятидесяти рублей штучка. Основными клиентами были студенты МГУ и молодожены. Им и Амур с Гименеем велели!
Не гнушался поэт Вихрев и публичными импровизациями. Более того: это был его фирменный, коронный номер. Школяры и брачующиеся – хохмы ради – вкладывали Вихреву в ладонь несколько купюр-рванчиков с образами красноярских индустриальных свершений и задавали наугад рифму. Скажем: «пути – идти». Загрязнянский акын зажмуривался, набычивал шею, сжимал давно не мытые руки в кулаки и через пять секунд упруго выдавал нараспев не хуже Джамбула Джабаева и Сулеймана Стальского:
Нас никому не сбить с пути,
Нам по х…ю, куда идти.
Еще лучше получалось у поэта-прилюбоведа, когда прохожие ему заказывали тематическое четверостишие. Скажем, с учетом близкого спорткомплекса МГУ – посвященное здоровому отдыху, например, бане. Вихрев, написавший в свое время поэму о коитусе и пользе чая, не задумываясь, выдавал на-гора:
Говорят, что чай из липки
Укрепляет девам пипки.
Говорят, что чай из мяты
Укрепляет член измятый.
Народ, не выпуская из рук пивных бутылок, жидко аплодировал, а поэт-импровизатор задумчиво застывал в позе веселого Гоголя на московском бульваре и лишь довольно скалил редкие желтые зубы, захваченные прогрессирующим пародонтозом.
Обычно все «смотровые» гонорары у классика тут же, не отходя от столичной панорамы, экспроприировала жена, строго следившая за реализацией литературного дарования, Но порой сопернику А. С. Пушкина удавалось заныкать в кальсонах через дырявый брючный карман сотенку-другую рубликов, после чего у главного загрязнянского эротомана непременно наступал затяжной скандальный загул с не менее шумным последующим похмельем в дачном заточении:
– Всех, распиздяи поганые, урою! Всех, гондоны штопаные, ох…чу! Выпустите, волки позорные, меня!..
…Вихрев замолчал так же неожиданно, как только что трубно давал о себе знать. Наверное, вырвался из мамонтового плена или – наоборот – окуклился и перестал осознавать окружающее. Дотошная Фимина собачка, больше на оккупированной территории не появлявшаяся, тоже, видимо, собралась на боковую. Циклон «Вильма» приблизился к берегам Флориды, и в Москве злорадно объявили штормовое предупреждение. В бархатном же воздухе Загрязнянки царила закатная дачная благодать. Мухи угомонились. Вечерняя смена у комаров, смертельных врагов акробатов и канатоходцев, еще не началась. Над нашими головами вились веселыми шарами тучи толкачей, бескорыстных глашатаев завтрашней доброй погоды. Лепота и покой!..
– Милиционер родился. Здравствуйте, дорогие россияне! – Ельцинским голосом нарушил воцарившуюся тишину Сенсэй. – Слушай, Сереж! Я тут был намедни на Речке и, представляешь, кого вечером встретил? Твою соседку. Фиму Яковлевну. Как живую!.. Гуляет так вальяжно по нашему «взморью» и только от мошкары березовой веточкой отмахивается. Налево-направо, вверх-вниз!.. Не женщина, а настоящая Кондопога Райс!
– Скандализа, а не Кондопога, – поправил друга Серега. – Одна или с собакой?
– Одна, как геморрой. Прямо романтическая дама без собачки… Причем, как мне кажется, она регулярно так прохаживается. Моционит девушка.
Серега задумался, а потом отозвал Сенсэя в сторону:
– Жора, пойдем-ка покурим! Есть идея, дорогие россияне…
– Ого! Речь не мальчика, но мужа, – демонстративно удивился Синсэй. И завел сладким голосом:
Спят усталые подушки, мишки спят,
Одеяла и подружки ждут ребят,
За ночь мы устанем очень…