Сейчас я понимаю задним умом, что мне в тот вечер удивительно повезло. По какому-то счастливому, таинственному и неподвластному российскому разуму стечению обстоятельств придорожные лабазы и трактиры на протяжении всего пути от Москвы до Тулы, почти до брянской границы, были почему-то наглухо закрыты. Посему друзья-охотники добрались до заветной егерской заимки сравнительно трезвыми и сразу легли спать.
Правда, наутро я понял, что недооценил моих товарищей, Серега с Толькой, быстро нашедшие вокруг бутылки общий язык, каким-то образом опять сошлись ночью и сумели разыскать в закромах охотничьей «базы», видимо, оставшиеся от предыдущей егерской забавы две бутылки тульской водки с игривым названием «Мягонькая». До четырех утра они просидели за столом, одаривая друг друга прерывистыми хмельными воспоминаниями. Заснули оба тут же в одежде, упав лбами на столешницу в окурках.
Впрочем, это было единственным правильным решением: судя по серым простыням в подозрительных разводах и прокушенным наволочкам, постельное белье в охотничьем домике, попутно являющемся и гнездом придорожной любви, не было принято менять. Однако народ не роптал: все, что связано с охотой, предназначено исключительно для настоящих мужчин. И неспроста! Ибо очередное хмурое утро сулило нам немало серьезных испытаний.
Ода российской ретираде (Вместо лирической вставки)
– Друг мой, скажи мне что-нибудь мягкое и теплое!
– Дерьмо…
Я проснулся от громких мужских голосов и лая собак. Выглянул в тусклое окно и увидел могучие силуэты егерей в телогрейках. Я быстро натянул поверх кальсон штаны, накинул на плечи стеганую куртку и неверной рысцой рванул по морозцу к зеленому домику туалета, стоящему в стороне от «базы».
Холодно было так, что яйца приходилось из штанов выковыривать. Я дернул на себя дверь сортира и чуть не провалился в дыру гальюна, поскользнувшись на живописно замерзших экскрементах. Прямо передо мной чернела задумчиво-романтичная надпись, сделанная на занозистой стене фломастером безымянного поэта: «Пускай плывут мои фекалии от Сахалина до Италии!»
Я попытался запереться, но никакой щеколды, к удивлению своему, не обнаружил. Подумал, что просто не разглядел спросонья маленького шпингалета, пошарил рукой по притолоке и только наколол на гвоздь палец. Стараясь быть совершенно невесомым, я потоптался вокруг очка и, наконец, встал на сотворенных создателями сей незамысловатой ретирады два фанерных возвышения, точно фиксирующих по прицелу позицию ног клиента.
Я поднял глаза и увидел нацарапанное ножом почти философское изречение: «Все течет, все из меня…»
И ниже – неожиданная подпись. Почему-то: «Карл Маркс».
Из фанеры, как известно, слова не выкинешь. Сделав дело, с чувством старательно исполненного долга я собрался было вернуться в сторожку, как дверь вдруг широко распахнулась и впустила – как мне показалось – огромное тело. Все самые жуткие воспоминания разом вспыхнули в закромах моей памяти. Всплыла история, произошедшая еще в допотопную эпоху – в советское время – с моим дворовым другом Юриком Козловым по кличке Козлик. Он как-то дотрюхал из последних сил до знаменитого в ту пору поголовного дефицита общественного туалета у метро «Парк куль туры» (сейчас в этом подвале, естественно, приватизированном, сделали не то цветочный бутик, не то салон красоты) и опустился на замызганное трудящимися очко в как обычно не запирающейся кабинке. Едва Козлик успел расслабиться, как дверь открыл невзрачный мужичонка. Он улыбнулся гунявым ртом:
– Здорово, корешок!
После чего непринужденно снял с Юриковой лобастой башки прекрасную нерповую ушанку, недавно привезенную дядькой-моряком с Севера, и натянул вместо нее – не только по уши, но аж по самый нос! – засаленную, вонючую кепку. На прощание злодей толкнул моего приятеля пятой точкой в зловонный гальюн и был таков! Напрасно объяснять, что, пока Юрик поднялся, нашел штаны и привел себя в относительный порядок. Зорро социалистических сортиров безвозвратно растворился в зимней московской ночи вместе с лохматой добычей…
Я сжался до воробьиных размеров и приготовился к любым превратностям судьбы. Однако таинственный пришелец оказался человеком, берегущим время. Он деловито ринулся к соседней дырке в полу, гордо принял позу орла и блаженно остекленел рядом со мной. Локоть к локтю. В едином порыве наши дыхания слились!.. Вняв в кои веки рекомендации Франсуа Миттерана «дать время времени», я решил не совершать резких движений и положился на волю событий. Незнакомец же достал из кармана китайской «дутой» куртки пустую красную пачку из-под сигарет «Прима», порвал ее на несколько кусочков-лопаточек и с первобытным изяществом завершил свой таежный туалет. После чего подтянул «инкубаторские» – на вате – штаны и деловито ушел, даже не обратив на меня ни малейшего внимания.
Обмена визитными карточками не состоялось.
Я принялся лихорадочно искать хоть какой-нибудь клочок бумажки, но лишь натолкнулся глазами на эпическую надпись на внутренней стороне дверцы сортира:
Если вас поставить раком
И соски зажать в тиски,
И кувалдой дать по сраке —
Сразу выпадут мозги.
Не растерялся и редактор-аноним. Он зачеркнул показавшуюся ему чрезмерно грубой последнюю строчку четверостишия и написал поверх нечто более в духе социалистического реализма:
Вы умрете от тоски.
Я чертыхнулся в сердцах: какая только ахинея не лезет с похмелья в голову! Что поделать, если в башке заработал ассоциативный механизм: стали вспоминаться всевозможные вирши, увиденные мною когда-либо на стенах сортиров! Самой лучшей среди них была, безусловно, надпись в туалете Центрального дома литераторов в Москве:
Однажды, ев тушенку, я вспомнил Евтушенку.
А в годы моей юности, помню, в чеченском ауле Шатой, куда я попал в командировку, местный джигит нацарапал рядом с туалетным «прицелом»:
Темной ночью под окном на рукаве своем повешусь.
Видимо, это был крик воспаленной души будущего моджахеда, когда-то читавшего Есенина или только что познавшего хемингуэевский роман «Прощай, оружие!»… Однако надо было вылезать из этой ассенизаторской ловушки. И тут я нащупал в кармане куртки пачку бумажных носовых платков! Это было спасением – и для моих легких, которые срочно нуждались в кислороде, и для моей «пятой точки», уже начавшей превращаться в творение Снежной королевы. Айс!!!
Когда, звеня заледеневшими причиндалами, я выбрался крабом на свежий воздух, заметил, что егерей и иже с ними стало во дворе сторожки еще больше. Чуть ли не все мужское население окрестных сел, погрязших в пьянстве и воровстве, только тем и занималось, что организовывало охоту для «новых русских».
Я подошел к одному из аборигенов, державшемуся на «базе» совершенно по-хозяйски и показавшемуся мне вполне симпатичным, и спросил без обиняков:
– Скажите, почему у вас в сортире дверь не закрывается?
Боец был по-философски невозмутимым:
– А че ей закрываться? Чево там прятать?!..
– Понял, – только и сумел вымолвить я, пораженный глубокомыслием человека от природы. – Простите, а где тут у вас кран с водой или рукомойник?
Селянин выпучил на меня глаза, как солдат на вошь:
– Чево?
Я повторил, и только тогда он, махнув рукой по направлению к завалам сугробов, понял, чего я добиваюсь:
– Какая там вода? Снега-то вон сколько!
В тот декабрьский день я не только научился мыть в сугробе руки, но даже узнал, как можно обтирать снегом самые сокровенные части тела. В принципе, это похоже на человеческую жизнь: сперва неприятно и очень холодно, а потом, со временем и при определенной сноровке, привыкаешь…
Панегирик осечке, или «Тульский боржом» (Продолжение)
«Чем дальше в лес, тем больше нелегалов».
…Отправлялись мы на охоту кавалькадой. В голове нашей индейской цепочки ехал «батон» – микроавтобус-уазик – вместе с Петровичем, пожилым, носатым мужиком с вислыми усами и продувным взглядом темных глаз. Следом шел Толянов могучий джип, сразу уважительно прозванный местными мужиками Слоном. И замыкал караван «каблучок» с многочисленной егерской молодежью и с маленьким, вертким человечком по кличке Казик за рулем.
Двигались мы не спеша, как и подобает серьезным естествоиспытателям. Петрович задерживался в тех местах дороги, где на снегу у обочины виднелись цепочки звериных следов. Старший егерь иногда вылезал из кабины на дорогу глубокомысленно озирал окрестности и, выдержав значительную паузу, грустно излагал, махнув рукой в непонятном направлении:
– Туда пошли!..
Охотники в это время благоговейно замирали в глубокой тишине, словно солдаты перед штурмом или верующие перед причастием. Один лишь Серега, стыдливо морщась от призывных трелей голодного желудка, отчаянно дымил сигарету за сигаретой, тщетно пытаясь превозмочь сушь во рту и головную боль с бодуна.
– Тут! – наконец решительно изрек Петрович, узрев на снегу вязь очередных отпечатков, и приказал команде колоться по номерам.
– Вас поставим на лося, – кивнул он в нашу сторону.
Довольный Анатолий, похожий на ворошиловского стрелка под фронтовой Москвой, сморкнулся в белоснежный маскхалат, натянутый поверх обмундирования цвета хаки, и скомандовал верному Юре:
– Ты берешь Сережу, а со мной пойдет Кирилл Борисович!
Водитель-охранник почему-то воспринял это как оскорбление:
– Нет, давайте наоборот! Лучше вы берите Сережу с собой. От него так табаком и перегаром несет, что он мне за версту зверей распугает.
Но мой братан был неумолим:
– Я кому сказал?! Делай, как говорят!
Кончилось тем, что понурый Юра пошел в снега, за ним суетливо засеменил, стараясь попадать демисезонными ботиночками точно в глубокие следы от кованых сапог, Сергей в кожаной курточке на рыбьем меху. Мы же с Толяном остались на тропке. Всезнающий Петрович по каким-то приметам, ведомым только ему одному решил, что лосей погонят из овражка аккурат на нас.