Вячеслав Иванович, как оказалось, тоже в прошлом был летчиком, еще в финскую, где первый раз о Райхеле и услышал. Позже, уже в апреле 1941-го, нынешний особист чуть не разбился, испытывая новый истребитель, а в июле был прикомандирован к одной из авиачастей Балтфлота, где заочно, но на этот раз уже в новом качестве и очень подробно познакомился с Альбатросом. Тогда многие советские пилоты с доводившим до бешенства гневом вспоминали столкновения с недосягаемым фрицем в небе над Балтикой. Но самым интересным в биографии немецкого аса оказалось совсем другое. В Гражданскую отец Алексея командовал одной из конных дивизий РККА и воевал с Колчаком на Урале. Красные кавалеристы вели тяжелые бои с соединением, в котором довелось служить авиатором будущему Альбатросу, в конечном итоге оно было разгромлено, но молодому поручику Райхелю в числе немногих других белогвардейцев удалось избежать плена и каким-то чудом выйти из окружения к своим.
Пять дней разведка всего Воронежского фронта отслеживала все боевые вылеты звена Райхеля. В итоге был определен участок, на котором решено было, наконец, сделать ему последний в его летной карьере сюрприз.
— Паша, если нам удастся выманить его в приготовленный коридор, мне придется повторять все твои маневры. Когда выйдем из общей кучи, и Альбатрос рванет за тобой, не забывай мысленно четко проговаривать все свои действия, а в мови я уж как-нибудь разберусь. — Алексей расплылся в улыбке. — Буду повторять каждое твое движение, при этом держась впереди, вне его зоны видимости, но не слишком далеко, чтобы не потеряться из «другого» эфира.
— Леша, ведь мне придется идти на твоей ласточке, но манеру управления машиной изменить трудно, да и времени на это нет. Думаешь, Райхель не заметит подмены?
— Может, но расчет на то, что его больше интересуют мои мысли. Альбатросу нужно помочь не отвлекаться от семейных счетов. — Соколов протянул товарищу папиросу. Сомнения в успехе все же оставались. — Мне важно быстро уйти вперед, когда он к тебе прицепится, до этого, в куче, все равно сам черт ногу сломит. В общей карусели трудно отслеживать соответствие мыслей летчика направлению полета машины, и если нам удастся его выманить, то все пойдет как по нотам.
Утро выдалось безоблачным, но волнение, которое испытывал перед вылетом Алексей, зашкаливало. Вновь и вновь вспоминались напутствия особиста: «Можно думать громко, а можно тихо. Думать громко — значит четко проговаривать что-либо про себя. Тихая мысль — нечеткая, ее трудно услышать и легко заглушить внутренней речью. Посему Остапчуку трэба думать громко и исключительно по-украински. А тебе — слушать, слышать и понимать. Райхель не будет сосредотачиваться на хоть и близком к русскому, но не знакомом ему языке. И в этом залог успеха. От вашей собранности и точности действий зависит все. Такого красавца, как Альбатрос, необходимо вывести из игры до начала полномасштабной наступательной операции врага. Обеспечение помощи в выполнении вашего задания возложено командованием на разведотдел штаба фронта».
Мессер Райхеля в компании звена поддержки из двух хейнкелей показался на горизонте минут через пятнадцать по прибытии Соколова и Остапчука в обозначенный разведкой район. Обменявшиеся машинами сталинские «соколы», имитировали короткую атаку на численно превосходящего противника с последующим отступлением. Некоторое время остальные немцы следовали за Альбатросом, намереваясь еще раз наподдать неразумным советским пилотам, но спустя несколько минут взяли обратный курс, не рискнув углубляться далеко за линию фронта. Алексей, как и было условлено, ушел вперед, не забывая создавать для телепата из люфтваффе необходимый фон в радиоэфире. Пришлось одновременно выполнять три задачи: слушать мысли Альбатроса и Пашки, повторять маневры напарника и нести всякую правдоподобную чушь по радио. Когда хейнкели легли на обратный курс, Райхель все-таки немного замешкался и в нерешительности сделал небольшой круг, не выпуская, однако, из виду машину Алексея, за штурвалом которой был теперь его товарищ. Но сила азарта и предвкушение легкой победы сделали свое дело. Мессер бросился в преследование. Прицепив на хвост немецкого аса и изо всех сил стараясь думать только по-украински, Паша шел на северо-восток. Спасительный для Альбатроса рубеж линии фронта остался далеко позади, но он уже догонял Остапчука. То, что пришлось выслушать о себе и всех своих родственниках Соколову из слишком громких мыслей Райхеля за неполные пять минут полета, вряд ли кто-нибудь посмел бы повторить при Алексее вслух. Терпение лейтенанта кончилось, и он заложил крутой вираж влево, уйдя в петлю с таким расчетом, чтобы после выхода оказаться у Альбатроса на хвосте. В сознании Алексея разливалась кипящей лавой воспевающая грядущий немецкий триумф чистая и правильная русская речь майора люфтваффе:
«Ну что ж ты все удираешь, сын кавалериста? Батя-то твой посмелей был!»
А Соколов отсчитывал секунды прохождения петли, четко, как в учебке:
«Раз. Два. Три. Четыре. — И перед глазами только бесконечное небо — как там у Толстого? Нет, не до него сейчас, и не Аустерлиц здесь, а кое-что посерьезней. — Пять. Шесть. Альбатросу живым не сесть. Да что ж такое в голову лезет? — И небо с землей меняются местами. Вот они, самые завораживающие секунды падения. — Семь. Восемь. — Мессер чуть правее и сверху. Взгляд Алексея неотрывно приклеился сквозь прицел к вертикальному стабилизатору с хорошо различимой свастикой. — Девять. — Штурвал на себя…»
Прозрение настигло Альбатроса. Всего на мгновение он заметил далеко впереди второй, стремительно уходящий влево, на петлю, ЛаГГ. Когда же Пашка, непосредственно им преследуемый, в свою очередь взял вправо, в голове Теодора Райхеля раздался торжествующий голос Алексея:
«Говорила мне мама: „Учи языки!“ Falcon hört Euch alle!» — и очередь, отягощенная накопившейся яростью последних недель, превратила в труху хвост мессера. Надменный и до сей поры неуязвимый, Альбатрос падал, объятый пламенем.
Ирина ЛазаренкоСмертные не оригинальны
— Прушник! — с отвращением выплюнул инкуб и швырнул карты на стол.
Ифрит ухмыльнулся, мановением брови подгребая к себе очередную кучку металла. Играли по-простому, на железо.
— Это все потому, что ты упал на мизер и получил паровоз, — глубокомысленно изрек джинн.
— Нет, — окрысился инкуб. — Это все потому, что кто-то убил мой марьяж с подпоркой!
— Это все потому, что я таки прушник, — покаялся ифрит и длинными пальцами лихо отбил какой-то бодрый ритм на карточной колоде. Из-под ногтей сыпались искры. — Еще пульку?
— Давай, — легко согласился джинн.
— Да чтоб тебя по всему пятому кругу волоком! — ругнулся инкуб и махнул рукой: — Расписывай.
И тут джинн охнул и с неприличным громким чпоканьем дематериализовался.
— Ну твою ж, — окончательно расстроился инкуб, — какой-то умник решил призвать демона! Это мы теперь лет через пол сотни доиграем!
— Да выкрутится он, — уверенно возразил ифрит и принялся тасовать карты.
Пентаграмма на подгнившем дощатом полу была начерчена коряво, но старательно. Почему-то розовым мелком. Свечи, судя по всему, горели уже не один десяток раз.
— Так-так-так… — джинн с любопытством огляделся. — Какое угнетающее зрелище!
Холодный и ленивый утренний свет с трудом просачивался в помещение через сроду не мытые окошки. С потолка свисала паутина. Пушистая пыль барханами покрывала мебель в углах. Но из центра комнаты мусор вымели.
— И кто это у нас такой смелый?
Желтые глаза джинна, завершив осмотр помещения, без всякого восторга уставились на паренька лет двадцати, который с открытым ртом таращился на дело рук своих.
Забавный был паренек — вихрастый, темноволосый, загорелый, по-крестьянски одетый. Рассыпающийся фолиант в лопатообразных руках выглядел телом инородным: заподозрить паренька в любви к чтению можно было только сильно спьяну.
Впрочем, джинн видал и не такое.
— Ну? — с нажимом произнес он и засунул большие пальцы за пояс широких штанов.
— Так это, — хрипло выдавил паренек и решительно стиснул фолиант, — три желания у меня!
— Можно было догадаться, — проворчал джинн и лениво переступил розовую меловую черту. Свечи разом потухли. Паренек попятился. — И я действительно догадался. Эти смертные совершенно не оригинальны.
— Вы-вы-вы, — парень, допятившись до старого буфета, уперся в него спиной и зачем-то выставил фолиант перед собой, — вы же не можете выйти из пентаграммы!
— Да? — удивился джинн, вразвалку подошел к дубовому столу, вокруг которого стояло три почти целых резных стула, хмыкнул и уселся на один из них. — В чем еще твоя книжица тебе наврала? Впрочем, неважно. Что ты говорил про желания?
Паренек помялся, зыркая на джинна недоверчивым взглядом, но, видимо, все же решил, что жрать его немедля демон не станет, и чуть приободрился.
— Мне бы это, — сипло начал парень, прочистил горло и поуверенней продолжал: — Мне, во-первых — чтоб старший горшечник надо мной не ругался, уважал чтобы, значит. А то хожу на работу как на каторгу какую! То наорет, то подзатыльника отвесит, да все общение через такую-то матерь! Ты, говорит, Фельк, не подспорье, а наказание одно! И только ж делает, что под руку зыркает, лезет во все, а у меня ж с тех рук от этого внимания все валится прям веерами перьистыми! Нет моей мочи больше! Хочу, чтоб он уважал меня, вот!
— Фельк, — пробурчал джинн, цапнул из ниоткуда пухлую потрепанную книженцию и зашуршал страницами. Те выглядели так, словно должны были рассыпаться в прах примерно три тысячелетия назад. Однако небрежное джинново обращение переносили на удивление стойко. — Дали ж родители имечко… Эге. Ага. Ну с мастером сложно будет. Что дальше там у тебя?
— Дальше, — парень окончательно успокоился и даже чуток разрумянился. Замызганный фолиант отложил на низенький табуретик. — Дальше — чтоб сестренка не болела. Сердце кровью умывается прямо, сколько мучится дите! Чуть какой ветерок подует — таким кашлем заходится, что аж в грудях клокочет! Считай, на одном гусином жиру с золой живет. Мыслимо?