В работе с ними главное — вовремя делать развлекательные паузы.
Вот как сейчас, например.
— Дядяденс! — кричит Вьюн, я узнаю его по щербатой улыбке и рыжим косичкам. — СбачкаІ Дядяденс!
Меня окружили, радостно дергали за одежду, выкрикивали приветствия. Вьюн пробился, сияя жутенькой улыбкой, в которой с прошлой нашей встречи зубов еще поубавилось. Протянул мне фонарик из гуманитарного набора и протараторил:
— Првет, Дядяденс! Сбачка гавк! Кажи сбачку, а?!
И я зажег фонарик и показал им «собачку» — на стене, тенью от ладони с оттопыренным мизинцем, при движении которого собачка «гавкала». Люсиль смотрела осуждающе.
Поиграв минут десять тенями на стене, передал фонарик одному из учеников и попытался «сделать собачку» ладонью Вьюна. Мимоходом удивился ее чистоте, но потом учуял запах фисташкового мыла и понял, что Люсиль не преминула первым делом прогнать всех через процедуру умывания, с гигиеной у нее строго.
Я аккуратно прижал большой палец Вьюна к ладони сбоку, чтобы крайняя фаланга торчала ушком, потом помог оттопырить мизинец, придерживая при этом вместе остальные пальцы. Вьюн способный, многие вообще не могут шевелить пальцами по отдельности.
Вьюн смущенно хихикал, смотрел на тень своей руки (я уже почти не придерживал, чтобы не мешать), вздувал жилы на лбу, пытаясь «гавкнуть». Когда же ему это удалось, уставился на собственную руку с недоумением и даже испугом, словно ладонь действительно превратилась в собачью пасть…
Позже, когда мы возвращались домой по плохо освещенным улочкам, Люсиль позволила своему неодобрению обрести словесную форму:
— Они же не дети, Дэнис!
Я успокаивающе приобнял ее за узкие плечи:
— Все мы в чем-то дети, Лю…
Спорить не хотелось. Люсиль в ответ фыркнула, но промолчала, только покрепче прижалась ко мне. Наверное, в этот прекрасный вечер ей тоже не хотелось спорить. Тем более — в таком красивом и романтичном месте, как бывшее гетто…
Полвека назад трущобы нашего городка были признаны самым классическим и первозданным вариантом типичного гетто, достойным для сохранения. Ободранные стены с остатками обоев внутри и граффити снаружи тщательно покрыли мономолекулярным слоем вечного пластика, препятствуя дальнейшему разрушению.
Местных эвакуировали, предоставив им комфортабельные надувные домики, я сам жил в таком, пока был студентом. Наводные жилища очень удобны, а к легкой качке быстро привыкаешь, многим она даже нравится.
Гроздь таких домиков была создана с учетом привычек и потребностей быдла, но то ли разработчики просчитались, то ли наши быдловане оказались нестандартными. Домики им не понравились. Еще до окончания консервации то одно, то другое семейство пыталось вернуться в привычное место обитания, не обращая внимания ни на какие уговоры. Когда же опасные процедуры закончились и охрану убрали — за пару ночей руины были обжиты заново. Так и получилось, что к моменту торжественного открытия наш Мемориал оказался куда более реалистичным и достоверным, чем задумывалось его создателями. Власти отнеслись одобрительно — ну вроде как одним ключом завернули сразу две гайки. И теперь уже трудно представить Мемориал без быдла и создаваемой им неповторимой культурной среды.
Вот и сейчас — руины красиво подсвечены неверным дрожащим пламенем разведенных у стен костров. Некоторые горят странно, разноцветным искристым огнем с длинными трескучими выплесками — от таких стараюсь держаться подальше. В них жгут пластик, хотя о вреде подобного мы не устаем твердить, и в гуманитарных наборах есть топливные брикеты. Но живой огонь горючего пластика — часть местной культуры. Раньше на нем даже еду жарили, неудивительно, что они такие низенькие, часто болеют и мало живут…
Ничего, с этим мы тоже справимся.
Главное — начать.
9 сентября 206 года после ЕР
Как я был счастлив вчера, какие надежды питал…
Вчера у нас была впереди вечность. Сегодня эта вечность схлопнулась до жалких ста, ну, может быть — ста пятидесяти лет.
Данные об активизации планетарного ядра подтвердились, последние зимы неслучайно были такими теплыми. Дальше будет хуже. По предварительным прогнозам, не пройдет и ста лет, как температура в наиболее глубоких океанских впадинах превысит точку кипения воды. Антарктида продержится еще какое-то время, такое количество льда не растопить сразу даже всепланетарным чайником, но через двести лет вся вода нашей планеты перейдет в парообразное состояние.
Люди вымрут раньше…
Для предотвращения паники сегодняшнее заседание не транслировали в прямом эфире — редкий случай, мне бы сразу насторожиться, но я был слишком упоен вчерашним триумфом.
А все-таки жаль, что заседание не транслировалось — поведение представителей Совета могло бы послужить достойным примером. Не думаю, что кто-то из них был оповещен заранее и имел возможность подготовиться, но ошеломляющую новость мои коллеги встретили весьма достойно. Никакой паники или проявления бессмысленной агрессии, свойственной низшим формам. Никаких лишних слов. Два безукоризненно обоснованных и корректно поданных самоотвода — это уже потом, после доклада ведущего инженера, когда стали распределять места в «ковчегах». С самоотводами все присутствовавшие согласились так же немногословно — да и о чем тут спорить? Кто, как не сам человек, лучше всего способен оценить полезность своего персонального вклада в общее дело?
Перешли к обсуждению «ковчегов».
Проект, задуманный как научно-исследовательский, неожиданно обрел практическое значение. На сегодняшний день достроен лишь один из четырех кораблей. Тут я стал свидетелем отвратительнейшей сцены. Ответственный за кораблестроение коллега повел себя неподобающе, сначала подав необоснованный самоотвод, а потом, когда общественный референдум отказался его принять, окончательно потерял лицо. Он рыдал как плохо воспитанный ребенок и кричал, что никогда себе не простит и более не способен ничем руководить, если не предвидел подобного развития ситуации и не настоял на ускорении строительства. Медики увели бедолагу, но осадочек остался тяжелый.
Хорошо, что все это безобразие не видит Люсиль. Она со многими из моих коллег знакома и даже дружит — вот с этим, например, русским со странным именем Саныч. Как она сможет его уважать, если увидит таким — растрепанным, с выпученными глазами и растопыренным ртом? Я так и не понял, чего он хотел от меня, почему повысил голос? Почему вдруг убежал, махнув лопатообразной рукой.
Ко мне подошли после заседания, когда большинство разбежалось паковать вещи — экипажу и будущим пассажирам предлагалось переселиться в гостиницу рядом с доками.
Подошел тип в штатском, я его и раньше видел на заседаниях, все гадал, что за ведомство он представляет, слишком уж мундирно выглядел на нем даже самый цивильный пиджак. Он представился, я сказал, что очень приятно, и сразу же забыл его фамилию. Так и буду теперь его называть — тип в штатском.
Он сказал, что мне присвоено звание старшего лейтенанта и что в состав экипажа я включен на правах полноценного офицера, а не как остальные. Потому что я лучший в своей области, и штатский мне доверяет. По основной профессии я адаптационный психотренер, специализирующийся на катастрофах. Ценный кадр. Я молчал, и тип добавил, что пассажирский талон распространяется на всю мою семью.
— Можно глянуть весь список?
Штатский поморщился, но список дал. Я просмотрел его мельком, чтобы лишний раз убедиться. Меня интересовала лишь одна графа, одинаковая у всех. И теперь настала моя очередь морщиться.
В списке были одни лишь представители генетической элиты. Сплошные синие карты. Ладно бы красных или черных — таких я бы и сам забраковал, но ни одной желтой или белой, даже зеленой! Виват, евгеника…
Я отложил список и поднял на штатского взгляд — очень надеюсь, что взгляд этот был тяжелым.
— У меня есть одно условие. И оно не обсуждается…
22 сентября 206 года
Моим условием было присутствие на ковчеге быдла — в количестве достаточном для создания полноценного социума.
Конечно же, обсуждать пришлось.
Даже голос сорвал.
С десятого числа впервые выдались свободные полчаса — меня выставили из зала на том основании, что даже своим молчанием я влияю на коллег и не даю им высказываться откровенно. Спешу записать хоть что-то, пока в зале решается моя судьба.
Официальные СМИ молчат — прослушиваю новостную выжимку ежедневно. Но какие-то слухи уже просочились, Саныч ходил в город и говорит, что в продуктовых магазинах не протолкнуться, метут все подряд — верная примета. Какой-то чрезмерно активный, но не слишком умный энтузиаст пригнал экскаваторы и затеял рядом с кампусом рыть убежище. Смешно. Нынче не та катастрофа, которую можно пересидеть под землей, и тот, кто зароется глубже прочих, просто умрет немножечко раньше.
«Ковчеги» — единственный шанс.
Очень много нерешенных дел, а времени нет… что же они там так долго, зря я, что ли, голос сорвал, мне не надо единогласного, мне чуть более половины вполне… Они же умные люди, должны понимать, в разнообразии наш единственный шанс, евгенисты неправы в самой сути, деление на касты — тупик…
За две недели ни разу не был дома, спал урывками, на диванчике. Люсиль видел пару раз на планерках. Но подойти не удавалось — только обменяться улыбками издалека.
Земля горит под ногами…
Очень верное выражение. Понимаю, что физически ощущаться еще не должно — но чувствую, как прижигает пятки сквозь тонкие подошвы ботинок. Даже здесь, в прохладном коридоре у зала заседаний, где до земли шесть этажей…
Кажется, выходят.
Сворачиваюсь.
Надеюсь, вечером допишу…
31 сентября 206 года
Сентябрь кончился три минуты назад, но я развернул клавиатуру раньше, так что пусть будет все-таки сентябрь, только тридцать первое.
Хороший день для подведения итогов.
Тем более, есть чем похвастаться.
Я добился достаточного генетического разноцветья на борту. Четыре десятка зеленых и двадцать восемь желтых, пришлось остальным потесниться, а некоторым так и вообще сдать билет и дожидаться следующего рейса. Никогда не забуду их лиц…